Легенда номер 16. Забытые сегодня главлиты и цензоры когда-то играли в редакциях не последнюю роль

Мы продолжаем публиковать материалы, связанные с историей нашей газеты в связи с ее грядущим столетием. Сегодня молодым журналистам и не понять тех законов, по которым когда-то материалы уходили в печать. Вопреки мнению многих цензоры в редакциях не только строго соблюдали установленные «сверху» правила игры, но порой спасали журналистов от многих неприятностей. Об особенностях их работы рассказывает бывший сотрудник «Вечерней Москвы» Сергей Борисов. ...Мой номер был «16». Как шутили журналисты «Вечерки»: чуть-чуть не дотянул до Харламова. Я не обижался, но упоминание воинских частей из их репортажей вычеркивал регулярно. Например, такие беззаконные подробности: «Лыжню для спортсменов помогли проложить военнослужащие в/ч №… из Наро-Фоминска». — Нет там воинской части, — говорил я. — Как — нет, когда солдаты — есть? — возражал завотделом Юра Иванов. — Хочешь упомянуть, прошу в военную цензуру, это на «Кропоткинской». Никуда Юра не ехал, и материал приобретал такой вид: «Лыжню помогли проложить спортсмены-любители из Наро-Фоминска». — Цензура дает добро, — говорил я, перефразируя таможенника Верещагина, и мой штамп на газетной полосе отправлял ее в печатный цех. Этот штамп с номером «16» в рабочие часы лежал под замком в ящике стола, а к ночи убирался в сейф, сдвинуть который с места можно было лишь краном. Это была одна из загадок газетного отдела московской цензуры: как его смогли установить на седьмом этаже здания у станции метро «Улица 1905 года»? Этажом ниже располагался фотоотдел «Вечерки». Одним из развлечений цензоров и фотокорреспондентов было живописать картины, что произойдет, когда сейф проломит перекрытия. Штамп был моим орудием производства, а также способом идентификации, поскольку для газетного мира как человек с фамилией-именем-отчеством я не существовал. И не я один, безымянными были все цензоры Советского Союза. Потому что цензуры у нас не было, а значит, не было и цензоров. Имелись редакторы Главлита и его территориальных подразделений, Мосгорлита в частности. И были они уполномочены бдить и не пущать. Таким редактором на протяжении пяти лет был я, самый внимательный читатель газеты «Вечерняя Москва». Длинный список Гранки пахли краской и пачкались. Дежурная бригада без конца мыла руки. Тем же занимались цензоры, и отнюдь не по причине наставлений руководства, что «нашу работу надо делать чистыми руками». Один из особо образованных начальников предупреждал: «И никакого амикошонства с журналистами». — Очень нравилось ему это красивое слово, и пояснял, понижая планку: — «Пожестче с ними, с газетчиками, построже». Построже не получалось. Это много позже, когда 25 октября 1991 года в связи с выходом «Закона о печати и других средствах массовой информации» Главлит СССР был ликвидирован, о его сотрудниках стали отзываться как о душителях и гонителях. Но во времена застоя (о прежнем свидетельствовать не буду, ибо тогда не жил) цензор газетчику был если не другом, то доброжелательным подсказчиком. И охранял он не только государственные, подчас абсурдные и надуманные секреты, но и авторов текстов от вполне реальных неприятностей. Принималось это с благодарностью. Для всех советских граждан были единые правила, и журналисты играли по ним не менее успешно. Это было торжество двоемыслия, о котором так убедительно писал Оруэлл. Вот, помню… Марьяна Сидоренко, заместитель ответственного секретаря «Вечерки», большой ценитель кино, как-то написала рецензию на свежий фильм-антиутопию «Бразилия» режиссера Терри Гиллиама. И разумеется, не могла не провести параллель с романом Оруэлла «1984». — Извини, нельзя. — А ты сам его читал? — спросила Марьяна. — Нет, — соврал я. — Это же запрещенные в СССР и книга, и автор. А ты? — Самиздат, — последовал честный ответ. — А кого еще не рекомендуется? — Василь Быков, «Мертвым не больно». Любое упоминание Авторханова. Журнал «Посев». Альманах «Метрополь». Все книги Гладилина. Войнович и его «Иван Чонкин». Стругацкие и «Сказка о Тройке». Еще Виктор Некрасов, «В окопах Сталинграда». За то, что уехал. — И как ты все помнишь? — Всех не помню, я же не Большой Брат. Всех действительно было не упомнить. Дежурный набор У всех была своя Библия. У военных — устав, у коммунистов — Манифест, у диссидентов — «Архипелаг ГУЛАГ», у главлитовцев — «Перечень сведений, запрещенных к опубликованию в открытой печати». Плюс «Инструкция о порядке цензорского контроля». Плюс «Единые правила печатания изданий». Плюс бюллетени Главлита. Согласно «Единым правилам» ни одна типография ничего не принимала в производство без разрешения Главлита. Исключений было немного: бланки, этикетки, еще кое-что по мелочи. Без цензорского штампа можно было печатать «грифованную» литературу от «сов. сек.» до «ДСП». Некоторые институты и учреждения, имеющие редакционно-издательские отделы, этим пользовались. Чтобы не связываться с цензурой, они ставили обозначение «Для служебного пользования» на все подряд. Главлитом это воспринималось с одобрением — за «грифы» отвечало другое ведомство. «Инструкция о порядке цензорского контроля» своим названием утверждала, что цензура у нас все-таки есть. Во главе всего стоял «Перечень». В нем были отражены все сферы жизни: вооруженные силы, разведка и контрразведка, милиция, промышленность, сельское хозяйство, связь, транспорт, здравоохранение, спорт, искусство, культура... Составлялся «Перечень» не цензурой, но самими ведомствами: министерствами, комитетами... Понятно, что, помимо действительно секретных сведений, они включали в свои списки все, что могло их представить в черном свете. Требования в «Перечне» делились на безусловные и условные. Первые — текст снять во что бы то ни стало. Вторые — можно пропустить при некоторых условиях. Если текст технический или научный, то получив акт экспертизы от заинтересованного ведомства. Если текст общеполитического, общекультурного значения, то нужна виза Минкульта, Минпроса, а лучше сразу горкома партии. — Но имейте в виду, — предупреждал я. — Там жуткие перестраховщики. Был еще вариант. Если советская судебная система отрицала прецедентное право, то у цензуры оно было в ходу. Достаточно было предъявить газету или книгу, в которой упоминалось, например, «закрытое» постановление правительства, и пожалуйста. Данные о таких прецедентах собирались в картотеки, а потом включались в бюллетень Главлита. О таких дополнениях к «Перечню» цензор ставил в известность главных редакторов печатных изданий и директоров издательств, в сейфах которых «Перечень» имелся в обязательном порядке. А вот бюллетени «на сторону» не отдавались, потому что в них присутствовали примеры наиболее типичных цензорских вмешательств, а также списки произведений, изымаемых из продажи и библиотек для передачи в спецхраны. — Теперь о Сталине можно не только плохо, но и позитивно, — предупреждал я заведующих отделами «Вечерки», собравшихся в кабинете главного редактора. А пару месяцев спустя, с получением нового бюллетеня, изрекал прямо противоположное: — Теперь о Сталине позитивно нельзя, только плохо. Поэтому даже главные редакторы, облеченные доверием партии и Главлита, подчас не знали, в опале ли по-прежнему художник Глазунов и можно ли похвалить его новую выставку. А Гумилев? Нуреев? Сахаров? Пастернак? Крамаров? Видов? Оперативных указаний цензорам были сотни: выявить и доложить по инстанции. Сталина в редакциях всуе предпочитали не поминать. Как и Троцкого, Зиновьева, Каменева. — Марьяна, — говорил я, — говорят, в списке авторов, произведения которых подлежат изъятию, более 2000 фамилий. Говори, сверюсь. — Я хочу стихи Гиппиус эпиграфом взять. — Лучше не надо. Побочный продукт Чем ближе было время сдачи номера «Вечерки» в печать (14:00), тем напряженнее становилась работа. В этом таилась опасность. Так, в 1985 году Генсеком ЦК КПСС стал Михаил Сергеевич Горбачев. Первый свой визит в новом качестве он совершил, кажется, в Мурманск. Впрочем, суть не в этом. Журналисты с опытом знают о таком парадоксе: в тексте все выверено, и прочитали его все, а заголовок с его аршинными буквами словно «замыливается» в лихорадке последних минут. Так и тут, я не поверил глазам: «Визит М. С. Горбачеева…» И позвонил дежурным: «Вы его еще Аракчеевым назовите». Через два часа на пороге моего кабинета, не имевшего пояснительной таблички, появилась торжественная процессия. Дежурную бригаду возглавлял замглавного Михаил Козырев. На стол были выставлены шампанское и коньяк, после чего прозвучало искренне: — Спасибо. Спас! Если объективно, то до киосков газета с таким заголовком вряд ли бы добралась. Кто-нибудь заметил бы, и тираж пустили под нож. Но скандал разразился бы чудовищный, с взысканиями и оргвыводами. И мне бы досталось. Так, кстати, случилось, когда «Детский мир» со страниц «Рекламного приложения «Вечерки» объявил о торговле не «политехническими», а «политическими товарами». Вот было шума. Вроде бы и не моя епархия, а все равно — выговор. До вечера, когда мне предстояло подвергнуть цензорскому контролю газету «Советский спорт», времени было достаточно, поэтому бутылки были откупорены, их содержимое коллективными усилиями выпито. Было за что. — Господь миловал, — сказал кто-то несознательный. — Да! — встрепенулся я. — Теперь «Бог» можно писать с прописной буквы, имейте в виду. Наследники по прямой Люди в цензуре работали образованные, не сатрапы, спортивного удовлетворения от вмешательства в чужие тексты они не испытывали. Но работа есть работа, так ныне, так присно. На цензоров не учили нигде. Ими становились химики и физики, географы и археологи, педагоги. Прельщали деньги, как меня после армии: 130 рублей сразу и 140 через полгода, когда будет сдана аттестация и появятся навыки читать внимательно и быстро (норма — 2000 машинописных страниц в месяц). При этом членом партии быть не требовалось, я, например, так и не сподобился. Равно как и «сексотом», хотя, наверное, среди сотрудников Главлита и Мосгорлита таковые имелись. И так было всегда. И везде. Если речь о родной стороне, то ведь и древнерусские летописи без одобрения старшего по духовному чину в сундуки на вечное хранение не укладывались. И за спиной у первопечатника Федорова соглядатаи дежурили. И при Петре Великом бдили, и при просвещенной императрице Екатерине, а личным цензором Пушкина и вовсе был Николай I. А потом цензорами стали фигуры и вовсе знаковые для русской литературы: Тютчев, Майков, Полонский, Аксаков. Не гнушались. Временное правительство цензуру уничтожило. Большевики восстановили. 18 декабря 1917 года был создан Революционный трибунал печати, почем зря закрывавший неугодные новой власти газеты. Но этого показалось мало, и 6 июня 1922 года Председатель Совнаркома А. И. Рыков подписал декрет об охране военных и государственных тайн в печати. И возник в недрах Наркомпроса Главлит — Главное управление по делам литературы и издательств. И сказал товарищ Рыков: «Это хорошо». К середине 80-х годов минувшего века на всю страну цензоров было где-то около двух тысяч, включая делопроизводителей и секретарей. При этом Главлит был уникальным, совершенным механизмом. Цензоры читали книги, журналы, газеты, ходили по выставкам и «штамповали» их. И казалось, что так будет всегда. По недоразумению Самым надежным помощником в работе советской цензуры был «внутренний цензор», который обретался в душе каждого репортера, очеркиста, писателя. Вопрос в другом: как часто к нему прислушивались? Истинным наказанием для меня был сотрудник отдела новостей «Вечерки» Леонид Баталов. Без скрытого и тем более злого умысла он умудрялся засовывать в свои тексты сведения, подпадающие под ограничения «Перечня». — Вот ты, Леня, пишешь, — говорил я, — рабочие спеццеха Микояновского мясокомбината выполнили план на 126 процентов. — Выполнили, — подтверждал Леня. — Они в Кремль колбасу возят. — Прочитает твою заметку какой-нибудь шпиён и отравит сервелат, и останемся мы без Политбюро. Поэтому нет там спеццеха, и все тут. Леня уходил, а через неделю в гранках появлялась заметка, что военкомат Фрунзенского района отчитался о том, что здоровье 76 процентов призывников не соответствует нормам, определенным Минздравом и Минобороны. — Я уберу, — отвечал Леня на «наезд» и отправлялся вычеркивать, чтобы вскоре представить материал о военном лесничестве... — Они там рыбу гранатами глушат, — горячился он. — А их прижучить нельзя? — А сколько там шахт с ракетами, не знаешь? — Нет, — Леня ник головой. — Об этом только Генштаб знает. Ну, может, еще ЦРУ. — Иди отсюда! ... Вообще, беседовать непосредственно с корреспондентами цензорам запрещалось категорически. О нарушении следовало сообщить дежурному редактору, ответственному за выпуск номера газеты, а в случае если тот начинал возмущаться (часто) или упрямиться (редко), то замглавного редактора газеты. Если же и тот упирался, то следовал звонок уже своему руководству, мосгорлитовскому, а оно обращалось уже выше, вплоть до Отдела печати ЦК. Но строгость законов в нашей стране, как известно, компенсируется необязательностью их исполнения. Поэтому журналисты приходили, консультировались, чтобы потом, на выходе текста, все прошло гладко. Особенно часто приходилось иметь дело с «фотиками», те наведывались периодически, разведывали обстановку. Что беспалую длань первого секретаря горкома Ельцина показывать нельзя, это они уяснили сразу, а вот с родимым пятном товарища Горбачева внятности не было. — Ретушировать или так оставить? — Не знаю, — говорил я. — Нет указаний. — Заретушируем. И заретушировали, стала плешь Генсека гладкой как коленка. И зря. Оказалось, ни к чему. Вот кто их разберет, в ЦК? С Леней Баталовым было проще: — О допинге писать можно? — спрашивал он. — У иностранцев — на здоровье. Продолжение следует Психологи советуют раз в 7 лет менять род деятельности. Чтобы пылью не зарасти. Я уволился. Сотрудники «Вечерки» простились со своим цензором тепло. Как оказалось, ушел я вовремя. Вскоре Главлит претерпел сокрушительные изменения. Для начала цензура предварительная уступила место цензуре последующей, демократической. Потому что предварительная — это когда читается, оценивается и не пускается «до», а последующая — «после», с судебным разбирательством, в ходе которого решается вопрос об оправдании или наказании. А потом орган и систему цензуру запретили. Но как запретить то, что необходимо, а раз необходимо, то бессмертно? Пока есть государство, будут и тайны — настоящие, не мнимые. Дело за главным — ответить на вопросы: что такое гостайна и кто проведет границы, в которых будет не тесно авторам и уютно читателям, зрителям, слушателям? И как укоротить хозяев медиахолдингов, которые в своих запретах порой покруче былого Главлита действуют? А тут еще интернет с его вседозволенностью… У меня нет ответа. Но есть такое воспоминание. ... В подмосковном санатории я стал свидетелем аутодафе: в котельной сжигали библиотечные книги. Согласно письменному распоряжению Минкультуры РФ. Горели ярким огнем книги Андропова, Косыгина, Машерова, Щербицкого и деятелей ВЛКСМ, ВЦСПС… Сжигать-то зачем? Переработали бы хоть на макулатуру, все польза. ФАКТЫ Эти тексты в былые времена не обошлись бы без цензорского вмешательства ■Товарищ Гагарин посетил фабрику имени Петра Алексеева и в разговоре с ткачихами передал им благодарность от своих товарищей за ткани, из которых сделаны спортивные костюмы космонавтов (производство специальной продукции на гражданском предприятии). ■ При выступлении ВИА «Машина времени» странно прозвучали слова одной из песен. «Вагонные споры — последнее дело, когда больше нечего пить». Что это? Пропаганда алкоголизма? Видимо, строчка «...и каши из них не сварить», звучавшая ранее, и от которой этим возмутителям спокойствия рекомендовали отказаться, не устроила музыкантов (указание на существование цензуры). ■ При строительстве вентиляционной шахты метростроевцами было повреждено здание знаменитого памятника истории, церкви Всех Святых. Лишь своевременное вмешательство местного Совета народных депутатов уберегло памятник от разрушения (точное расположение вентиляционной шахты). ■ Утверждение товарища Кривокрасова, что изобретенный им торсионный двигатель — это, в сущности, тот самый пресловутый «вечный двигатель», вызвало интерес у представителей целого ряда научноисследовательских институтов (создание вечного двигателя невозможно). СПРАВКА Цензура (от лат. censeo — оценивать, высказывать мнение) — госнадзор за издательской деятельностью, СМИ, литературным процессом и искусством. Важную роль в становлении советской цензуры сыграл период 1919–1921 годов, когда была предпринята первая попытка централизации контроля. Для этого путем слияния издательских отделов ВЦИК, Московского и Петроградского советов и ряда других было создано «Государственное издательство РСФСР» (Госиздат, ГИЗ), при котором имелось особое подразделение — политотдел, осуществлявший политцензуру. Работой цензурных инстанций руководил Агитпроп ЦК РКП(б). 6 июня 1922 года Декретом Совнаркома было создано Главное управление по делам литературы и издательств (Главлит), отвечавшее за политику государства в отношении цензуры. На него возлагался «предварительный просмотр всех предназначенных к опубликованию произведений, нот, карт и т.д., а также составление списков произведений печати, запрещенных к опубликованию». Положение о Главлите освобождало от цензуры издания Коминтерна, всю партийную печать, издания Госиздата, Главполитпросвета, Известия ВЦИК, научные труды Академии наук. Но уже в 1931 году все «освобожденные» издания должны были проходить предварительный контроль Главлита. Закон СССР от 12 июня 1990 года «О печати и других средствах массовой информации» упразднил государственную цензуру. Читайте также: Торгаши без совести