Айзат Мингазов: «Многие думают, что арабская каллиграфия — это 2D. А она трехмерная»
«А-а, это же республика, которая сейчас маленькая, но когда-то это была – Tartaria!»
– Айзат, где вы родились? И кто ваши родители?
– Я родился в Казани в 1999 году, родители тоже казанские. Папа экономист, а мама долгое время преподавала на русском филфаке КГУ-КФУ, сейчас работает заместителем директора по научно-методической работе в гимназии-интернате №4.
– Она тоже татарка?
– Да. Все предки татары, башка милләтләр юк (других национальностей нет, – прим. Т-и) (смеется).
– Откуда у вас такое приличное для горожанина знание татарского?
– Это мой первый, то есть родной язык, до трех-четырех лет точно. Как так получилось, я сам до конца не понимаю, потому что когда мои родители познакомились, они разговаривали между собой на русском. Мама рассказывает, что в три-четыре года я пришел из детского сада и отчитал их с папой за это (смеется). Родители тоже задумались, почему так, и начали между собой разговаривать на татарском. Хотя, наверное, со мной тоже старались говорить по-татарски.
– В вашем профиле в соцсети указано, что вы знаете пять языков помимо русского. Это какие?
– Татарский, турецкий, английский, арабский, итальянский. Последние два – «по половинке», но спустя полгода жизни в Форли начал прямо хорошо понимать итальянский. Буквально сегодня была казусная ситуация, и я каким-то образом все хорошо понял, хотя сам на таком уровне еще не говорю.
– Что за ситуация?
– Нашей соседке понадобилась помощь, мы вызвали скорую. Приехали два медработника, осматривают пациентку, в какой-то момент спрашивают: «А вы кто ей, ребята?» – «Соседи». – «А откуда вы?» А мой сосед Ислам — татарин из Северного Казахстана. Он говорит: «Из Казахстана. Вы, наверное, не знаете такую страну». И тут медбрат просто подскакивает на месте. Я, говорит, знаю «Казакистан», это республика в Центральной Азии, и я виделся с вашим президентом. Тут уже у Ислама круглые глаза. Медбрат говорит: «Он прилетал в Женеву, а я в то время там работал, видел его вблизи. Только не смог к нему подойти, потому что у него были огромные охранники, больше, чем гориллы».
Мы стоим, конечно, в шоке, потому что про Казахстан итальянцы действительно мало знают. За все время в Италии, что у меня, что у Ислама, это второй человек, который знал. И что интересно, он знал и про Татарстан. «А-а, это же республика, которая сейчас маленькая, но когда-то это была – Tartaria! La storia del impero molto grande!» – так он сказал, многозначительно подняв указательный палец вверх.
– Как вы вообще оказались в Италии?
– Я учусь здесь по обмену между моим Стамбульским университетом изящных искусств имени Мимара Синана и Академией изящных искусств Равенны. Это годовое соглашение, скоро оно заканчивается. Как раз сейчас самое горячее время, по семи из десяти предметов надо сдавать проекты, пытаюсь разорваться.
«Интеллигентная семья, а сын бегает где-то ранним утром, занимается вандализмом»
– А в какой провинции находится Форли?
– Эмилия-Романья. Самый, наверное, классный регион, наряду с Ломбардией. И один из самых важных в истории страны. Муссолини, например, родился в коммуне под Форли. Здесь много интересных городов. Болонья, скажем, самый левацкий город в Италии. Леваки там, правда, видят только прекрасные стороны коммунизма, которых в истории было не так много. В Парме делают сыр пармезан, в Модене и под Моденой сразу несколько центров автомобилестроения: «Феррари», «Ламборгини», «Пагани», «Мазерати». Фаэнца тоже интересный город, оттуда происходит фаянс, его до сих пор там производят. В Имоле проходит этап «Формулы-1», он так и называется – Гран-при Эмилии-Романьи.
19 мая мы проводили в Форли «Татар кичәсе» («Татарская вечеринка», – прим. Т-и), и в этот же день в Имоле была гонка, поэтому трассы были забиты приезжими.
– И сколько людей вы собрали на «Татар кичәсе»?
– Десять человек. Кроме меня с Исламом были татары из Равенны, Болоньи, Феррары и Римини.
– Это что-то типа пати? Что там происходит?
– Ну, мы просто собрались, приготовили разные вкусные блюда из татарской кухни, пообщались.
– Давайте перейдем к тому, чем вы занимаетесь. Почему вы выбрали каллиграфию?
– В 11-летнем возрасте, когда я начал заниматься каллиграфией, вопрос так не стоял. Начал заниматься, потому что нравилось, было интересно.
И, наверное, важна определенная предыстория. В 1-2-м классах голова у меня работала больше в сторону математики. Я хорошо играл в шахматы, шел на 1-й юношеский разряд. Но однажды мы поехали к родственникам на Сабантуй, и со мной приключился компрессионный перелом позвоночника. Два месяца пролежал в больнице, потом полтора года мне можно было только стоять или лежать. Был долгий период реабилитации, я вернулся в гимназию только в 4-м классе. Голова уже не так хорошо работала, шахматы пришлось оставить.
Но «бар нәрсәдә хәер бар» (во всем есть благо, – прим. Т-и), я начал тянуться в сторону искусства, и в конце 4-го класса увлекся граффити. Видимо, настолько отлежался во время реабилитации, столько скопилось энергии, что захотелось чего-то подвижного. Но тема с граффити не очень нравилась родителям: интеллигентная семья, а сын бегает где-то ранним утром, теггает, то есть занимается вандализмом. Кроме того, в 5-м классе в гимназии начались уроки арабского языка. И здесь огромная благодарность моей учительнице – Танзиле Фатыховне Камаловой, которая, увидев мой интерес, начала мотивировать меня в сторону каллиграфии.
На самом деле, в граффити и каллиграфии много общих вещей, это, в общем-то, абстрактное искусство как оно есть. Буквы ведь в первую очередь абстрактны, у них нет какого-то природного образа. Поэтому в XX веке многие европейские художники в своих поисках часто обращались к каллиграфии и к тому, что они называли восточным искусством, потому что это pure abstract art.
«Арабская каллиграфия — в первую очередь наука. В ней заложены законы, на которых основан мир»
– А скажем, какой-то мистический смысл вы видите в арабских буквах? Как каббалисты в еврейском алфавите?
– Тут надо вспомнить такое движение, как хуруфизм. Оно считалось сектой, в итоге его уничтожили и, наверное, правильно сделали, потому что там были очень странные моменты, противоречащие основам ислама. В какой-то момент хуруфиты были достаточно влиятельны и даже дошли до Османского двора, имели серьезное влияние на султана Мехмеда Фатиха в XV веке. Если совсем вкратце о сути их учения, то они считали, что на лице человека определенное количество раз прописаны вещи, связанные с единобожием. То есть они верили в символизм чисел и букв, в их количественное взаимодействие, видели в этом глубокие смыслы.
Если говорить о более умеренных вещах, то определенный символизм букв есть в тасаввуфе (суфизм, – прим. Т-и). Допустим, там видят связь между буквами арабского алфавита и положениями тела во время намаза. Например, буква «алиф» – это позиция кыям (положение стоя), «даль» – рукуг (поясной поклон), «мим» – сәҗдә (земной поклон), все вместе они отсылают к Адаму, первому человеку и первому пророку. Или буква «вав» – ребенок в утробе матери, и так далее.
– Вы сами как к этому относитесь? Как исследователь или, может быть, тоже прониклись символизмом?
– Это можно использовать в работе. И если логически подумать, то да, в арабских буквах есть безграничная мудрость Аллаха Тааля. Даже те люди, которые этим занимаются, – каллиграфы, ученые – не способны постичь ее полностью.
В арабской каллиграфии заложены все основные законы визуального искусства. В том числе европейского. Например, многие думают, что арабская каллиграфия — это 2D и только так она и существует, на бумаге или холсте. Мало кто задумывается, что на самом деле эти буквы трехмерные. Или что внутри них есть законы золотого сечения, то есть то, на чем Аллах Тааля создал мир.
Или, например, один из основных законов европейского искусства, закон перспективы, тоже заложен внутри букв. В частности, в каллиграфическом стиле «сульс» все эти визуальные законы хорошо прочитываются.
Все эти вроде бы простые вещи, связанные с композицией, балансом, равномерностью заполнения пространства, которые нужны для того, чтобы комфортно воспринимать, видеть органичную картинку, вкупе создают мощную науку. Классическая арабская каллиграфия — это в первую очередь наука, при этом очень междисциплинарная. Это и наука, и искусство, в ней заложены очень интересные законы, на которых основан мир.
«Если взять 2D-шную композицию и просто придать ей объем, трехмерной она не станет. Это не так работает»
«У каждого свой пережитый опыт. Поэтому у моего учителя и у меня будут разные работы»
– Можно чуть подробнее о трехмерности букв? Это ваши догадки или известный факт?
– Среди профессионалов он, думаю, известен, но если бы все это так хорошо понимали, то, наверное, создавали бы такие работы. Делали бы, допустим, каллиграфические скульптуры, а не просто, скажем, брали 2D-шную композицию и придавали ей объем. Это не так работает, от этого она не становится трехмерной.
Чтобы было понятнее, покажу вам какую-нибудь композицию. Например, одно из имен Аллаха — Хайй. Оно про вечность Всевышнего, про его безграничность. По отношению к человеку это тот, кто вдыхает в него жизнь. Когда мы смотрим на нее (показывает по видеосвязи) своим обычным зрением, как на картину, мы видим вот эту композицию. Видим эти переходы – где-то тоньше, где-то толще. Но представьте, что мы смотрим на нее сбоку. Что мы тогда увидим? Мы увидим, что там, где самая толстая часть, то есть где использована вся ширина калама, будет, наоборот, самая тонкая часть. А там, где самая тонкая, будет самая толстая. Если совсем упрощенно, эта логика работает так.
– Как считаете, в уличном пространстве Казани могли бы появляться каллиграфические работы? Например, ваши? Уместно ли это в европейском городе?
– Я думаю, что уместно, почему нет. В принципе, это уместно в любом месте. Так как у меня есть граффити-бэкграунд, то я и каллиграфию на улицах делал.
– А где?
– Много где. Из самых известных, наверное, работа на Черном озере, но во время последней реконструкции ее забаффили (зачистили, – прим. Т-и). Еще можно вспомнить работы с рунами в Набережных Челнах.
– Вы их сами создавали или это были заказы?
– В основном сам. Что-то вроде околофестивальных работ тоже было, но это уже неактуально. Работы в уличном пространстве, если они созданы вне согласованных рамок, чаще всего живут недолго. А сейчас уже много времени прошло, так что почти все забаффено.
– Вы писали их анонимно?
– Часть анонимно, часть подписывал. Но мне ни разу не прилетало такого, что, мол, это твоя работа, ты попал на штраф.
– В чем особенность вашего стиля каллиграфии?
– Я думаю, что у каждого человека и у каждого хаттата это индивидуально, в первую очередь потому, что у каждого свой пережитый опыт. Творчество все-таки вытекает из бэкграунда, отражает его. Во-вторых, есть особенности фитрата, то есть того, что в человека заложил Всевышний, его врожденные качества, они тоже очень индивидуальны. И есть особенности понимания и каллиграфии как искусства, и жизни, если брать шире.
Поэтому, например, у моего учителя и у меня будут разные работы, потому что мы разные люди, у нас разный бэкграунд, разное понимание. В то же время понимание моего учителя будет влиять на меня, а какие-то части моего пережитого опыта, возможно, повлияют на него. Но это уже как Аллах Тааля распорядится.
«Из самых известных, наверное, работа на Черном озере, но во время последней реконструкции ее забаффили»
«Второго такого города, как Стамбул, нет. Даже Рим с ним не сравнится»
– Вы учились в Стамбуле и, по всей видимости, продолжите там учиться. Как вам в целом этот город? Чему у него могла бы поучиться Казань?
– Очень сложно сравнивать Казань и Стамбул… Знаете, я много где уже поездил, попутешествовал. С декабря по апрель посетил 15 стран, очень много городов, причем не на один-два дня, а вот прямо жил. В Скандинавии, например, провел месяц в трех странах, в Афинах восемь дней. Еще были Австрия, Германия, Швейцария, Чехия, Словакия, Венгрия, Хорватия, Словения, Испания… хотя в Испании, считаю, пока не был, потому что это была Каталония.
Так вот, каждый город по-своему интересен и прекрасен, но второго такого, как Стамбул, нет. Даже Рим с ним не сравнится. В Стамбуле сочетается, наверное, все, что есть в мире, – и хорошее, и плохое. Там соседствуют абсолютно несочетаемые вещи. Наверное, это можно сполна понять, только прожив там какое-то время.
Вот элементарно, один из примеров. Район Фатих, то, что в Османский период называли Nefs-i İstanbul, то есть сама сущность Стамбула, территория Константинополя. Там есть махалля Чаршамба, это самый ортодоксальный, самый консервативный мусульманский район города. А соседствует он с традиционно греческим и еврейским районами Фенер и Балат. Например, в Фенере находится самый большой в Турции греческий лицей. Сейчас там не так много учащихся, это следствие определенных исторических событий XX века. В определенный момент Фенер и Балат начали сильно пустовать, и эту пустоту заполнили другие люди. Сейчас там больше живут цыгане.
Но лет десять назад стамбульские власти взялись за эти районы, и сейчас они известны определенными туристическими характеристиками. Правда, с туризмом там связаны только три-четыре улицы. Это чем-то напоминает Старо-Татарскую слободу в Казани, там же тоже всего две туристических, то есть красивых и вылизанных, улицы. Хотя слобода сильно больше, и она перерастает в Ново-Татарскую слободу, и все это, на самом деле, одно связанное пространство. Но для туристов оно не так привлекательно, они туда не идут. С Фенером и Балатом похожая ситуация, туристы гуляют по двум-трем улицам, хотя потенциал у районов гораздо больше.
А Казань я, наверное, не могу объективно оценивать, потому что это моя родина, я всегда буду привязан к ней. И похороненным хотел бы быть в Ново-Татарской слободе. А так, я понимаю, что в 17 лет уехал в столицу мира и могу, в принципе, всю жизнь ездить по всей планете.
Археологический музей, Стамбул
«В Академии никто не пытается меня «загасить», никому не нужно самоутвердиться за мой счет»
– Чем вы занимаетесь в академии Равенны? Как там устроено обучение?
– На самом деле, устроено очень интересно и для меня это очень необычно даже после Стамбула.
Например, по практическим предметам мы делаем проект, а по теоретическим пишем статью. И эта статья — не какой-нибудь рефератик из интернета или компиляция чужих статей, которую преподаватель даже не прочитает. А именно что-то интересное, уникальное, над чем студент сам поработал. И это не ограничивается тем, что ты написал эту статью, сдал преподавателю, а он где-то оценку поставил. Нет, преподаватель берет неделю на ознакомление с ней, потом назначает время интервью, вы встречаетесь, и начинаете разговаривать, примерно 30-40 минут обсуждая вашу работу.
Я, например, выбрал для статьи творчество Ильдара Ханова, и мы разговаривали о том, почему я это сделал, почему для меня ценны его работы и его опыт, вижу ли я отражение его творчества в своем, какие месседжи он хотел послать, чем ценен Храм всех религий. Ханов интересный междисциплинарный художник, известны его скульптуры, сделанные со смальтой, с мозаикой, и в этом есть некая связь с Равенной, здесь делают похожие вещи.
Или, например, практический предмет — мозаика. Студенты абсолютно свободны в выборе того, что будут делать, при этом все материалы предоставляет Академия, хотя они совсем недешевые. У меня одна из самых больших работ на моем курсе, для нее нужно много мрамора, это большие деньги. И это только мрамор, о других материалах вообще молчу.
Другой практический предмет — пластика орнаментале. Студенты работают на нем в основном с гипсом, а я для своей экзаменационной работы делаю каллиграфическую скульптуру из меди. Для этого мне нужны длинные полоски металла шириной два сантиметра и длиной метра два. Эту медь я нигде не мог найти и сказал об этом профессору. И через пару дней он пишет мне: «Все нормально, медь будет. Я вспомнил, у меня друг детства работает на заводе, который занимается разными металлическими изделиями, в том числе медными. Мы можем съездить на машине. В какой день тебе удобно, когда нет занятий?» А завод находится в деревне в 40 километрах от Форли, то есть сам я туда никак не добрался бы.
Мы туда приехали, посидели с его другом, пообщались, потом он показал нам медные листы, мы выбрали подходящий. Тут же на станке за минуту он все нарезал в нужном виде. Перед уходом спрашиваю, сколько ему должен, а он говорит: это подарок.
И так на каждом этапе создания скульптуры. Если мне нужна какая-то помощь, мне ее дают. И никто не пытается меня «загасить», никому не нужно самоутвердиться за мой счет, все происходит в каком-то органичном взаимодействии. Есть нормальные уважительные взаимоотношения. Нет такого, что я профессор, а ты пустое место. И ведь, если подумать, и преподаватель, и студент — оба «Адәм баласы», обоих любит один и тот же Бог. Какое право есть у преподавателя плохо относиться к своему студенту, к своему, по сути, продолжателю?
«Если нет движения, начинаю тухнуть»
– И такие преподаватели не единичны?
– В том-то и дело, что практически каждый такой. Преподаватель по живописи посмотрел мои работы с последней персональной выставки, и мы проговорили о них и о моей жизни три часа. Много ли у нас преподавателей, готовых посвящать столько времени каждому студенту? Там же огромная группа, куча студентов. По идее, я должен быть ему безразличен, потому что я студент по обмену и мой статус ниже, чем у других, но он относится ко мне так же, как к остальным.
Он предложил мне поэкспериментировать с маслом, без какой-то конечной цели. Просто исследовать, что у меня получится с этим материалом. Я так и сделал, но в какой-то момент мне стало скучно. Да, какие-то открытия происходили, но мне гораздо интереснее, когда есть четкая задача, я так привык работать. Поэтому неделю у меня было апатичное состояние на занятиях, когда ничего не хочется или хочется просто выкинуть кисть. И однажды преподаватель подошел и два часа разговаривал со мной о том, что, возможно, в жизни гораздо важнее просто исследовать, не концентрируясь на результате, не пытаясь чего-то достигать, «вдарять» ради чего-то, что гораздо более ценные вещи могут открыться, когда ты просто ресёрчишь, не загоняя себя в какие-то рамки.
– Что у вас нового? Может быть, что-то меняется в вашем творческом подходе? Смотрю, вы отпустили волосы и отрастили усы?
– Да, с февраля 2022 года матәм тотам (соблюдаю траур, – прим. Т-и). Траур будет длиться столько, сколько все это будет продолжаться, плюс 40 дней. По тюркской традиции, когда кто-то умирает, его близкие 40 дней не бреются и не стригутся. У меня это смешалось с другой тюркской традицией, по которой мужчина, пока жив его отец, не отращивает бороду, а только усы. Последний раз я стригся по-человечески незадолго до открытия своей последней персональной выставки в Набережных Челнах, то есть в десятых числах февраля 2022 года.
И да, сделал айдар (чуб-косичка у тюркских народов, – прим. Т-и), он уже довольно длинный. В общем, на моем лице смешалось несколько традиций (смеется). Но это и хорошо — напоминает мне о многих вещах. Я задумываюсь о них каждый раз, когда смотрю в зеркало.
А что касается изменений в себе, то тут тоже много чего происходит. Я каждый день в каком-то изменении, каждый день Аллах Тааля дает, с одной стороны, то, от чего я переживаю шок, с другой, что-то связанное с радостью. «Бер көн көенче, икенче көн сөенче» («Сегодня печаль, завтра радость», – прим. Т-и). Такие эмоциональные качели.
Я еще и поэтому постоянно куда-то езжу. Если у меня есть свободная неделя-две, могу уехать далеко, если пара дней, то куда-то поблизости. Вот на днях был в Пескаре, позавчера в Анконе, вчера в Ферраре. До этого ходил в море с регатой. Если нет движения, я начинаю тухнуть, и это состояние, по-моему, абсолютно ужасное и деструктивное. Многие знакомые скатываются в депрессию из-за того, что происходит в жизни и в мире, у меня тоже такое было.
Вот чтобы этого не допускать, самое лучшее средство – быть в движении, постоянно открывать для себя что-то новое. Это то, что держит человека живым, в первую очередь духовно. Плюс у татар все равно есть бэкграунд номада, это невозможно никуда откинуть. Хәрәкәттә – бәрәкәт (движение – жизнь, – прим. Т-и), как ни крути.
Фотографии предоставлены Айзатом Мингазовым