Художник Александр Простев: «Рисуя красивый Петербург, я изображаю красоту святой Ксении»

Два соседних острова в Санкт-Петербурге особо связаны с земным жизненным путём великой подвижницы XVIII века, одной из самых почитаемых сегодня в России подвижниц – Ксении Блаженной, прославленной в лике святых 6 июня 1988 года. На Васильевском острове Ксения помогала строить кладбищенский храм в честь Смоленской иконы Божией Матери, там же на Смоленском кладбище она и похоронена. На острове, который теперь называется Петроградским, Ксения Григорьевна Петрова проживала вместе с мужем Андреем Федоровичем в доме, который стоял на улице, теперь называющейся Лахтинской. Там же после смерти мужа, раздав имущество, в том числе и подарив дом своей знакомой, она вышла на подвиг юродства. Дом Ксении находился ближе к Большому проспекту Петроградской стороны, это место давно застроено. Но свободное место на Лахтинской нашлось, и в 2019 году здесь был освящён храм во имя блаженной Ксении Петербургской. Росписью этого храма занимался Александр Простев – художник, уже известный своими живописными работами по житию Ксении. Тема русской святости для Александра особая, и, как выяснилось в ходе нашей беседы, она дала ему импульс ещё в детстве.

Храм

Вас пригласили расписывать храм на Лахтинской улице, потому что знали вас как иконописца? Или потому, что знали вашу серию картин, посвящённых житию святой Ксении?

– Не совсем так. Достроить храм взялся известный меценат Вячеслав Адамович Заренков. Я с ним знаком уже больше двадцати лет. Он знает, что я занимаюсь иконописью и живописью, поэтому м пригласил на эту работу. До этого у меня вышел альбом, посвящённый житию Ксении Петербургской, его выпустило «Общество памяти игумении Таисии», духовник которого – отец Александр (Фаут). Благодаря ему этот альбом и вышел.

А Вячеслав Адамович позвонил мне, предложил расписать храм, даже не сказал, какой. Я согласился, потом мы встретились, и я ему подарил альбом. И тут оказалось, что храм, который предлагается мне расписать, будет посвящён Ксении Петербургской! Господь так свел; может быть, Ксения поспособствовала. Через неделю Вячеслав Адамович позвонил мне и высказал своё мнение об альбоме – вероятно, потому что раньше он его не видел. Честно сказать, удивительно, что он обратился ко мне, ведь в Петербурге немало иконописцев и тех, кто владеет техникой росписи стен.

Что менялось в вашем подходе во время работы над росписью храма?

– Это не должна была быть живопись, так что я брал наработанные сюжеты из моих картин и переводил на язык иконописи. Все росписи в храме сделаны в рамках канона. Правда, я не добавлял туда золота. Пожалуй, самое удачное в этой росписи – колорит. Особенно если смотреть не на фотографиях, а находясь в самом храме.

Храм во имя блаженной Ксении на Лахтинской – первый, который вы расписывали?

– Нет. До этого я расписывал храм святой Екатерины – за Павловском есть местечко под названием Динамо. Это место ещё называют Царской Славянкой. Храм двухэтажный, первый этаж расписывал я. Также помогал в росписи храмов другим иконописцам.

Путь к иконе

Вы однажды рассказывали, что в детстве с родителями много ездили по стране. А какое место считаете своей родиной?

– Да, мой отец был военным, поэтому мы много ездили. Родина для меня – в широком смысле это, конечно, Россия, а так – Брянск, там всё-таки прошло моё детство. Я в Брянске родился, жил там до шести лет. Это было детство – эпоха открытий. Потом уже были Орёл, Анадырь – бухта Провидения, опять Брянск, Самара, посёлок Семёновка рядом с Йошкар-Олой, Троицк в Челябинской области, снова Брянск… может, я что-то и забыл уже. Чукотка мне долго снилась, Троицк долго снился.

И рисовать вы начали тоже с детства. Когда вас впервые привлекла именно религиозная христианская тематика? Может, какое-то детское впечатление? Обращали ль вы тогда внимание на сохранившиеся в разных городах храмы?

– В отличие от моей маленькой дочки, в детстве я иконы не рисовал. Она смотрит на мою работу и рисует – это замечательные простые, чистые рисунки. Я-то был обычным советским мальчиком. Но в городах, где мы жили, я видел храмы, часто разрушенные. Помню, дело было в Брянске: я был ещё школьником, и мы с ребятами пошли в Свенский монастырь – в то время это были руины. Там было все открыто, мы лазали по руинам. И вот помню момент: я зашел в храм разрушенный, посмотрел вверх и увидел единственный оставшийся фрагмент росписи – лик какого-то святого. Этот лик произвёл такое впечатление, что помню его до сих пор очень хорошо. Я тогда не мог определить, что это за святой.

Осенние листья. Свв. Петр и Феврония

Ещё помню, как уже вечером стоял на горе, где находится монастырь. За моей спиной была разрушенная стена, а передо мной внизу текла Десна. Вот этот пейзаж русский и вечерний свет. И что-то такое произошло: я вдруг как отключился, как будто время остановилась – такая была красота! И я прямо спиной почувствовал монастырь так, будто на меня человек смотрел. Я даже обернулся, увидел эту разбитую стену… Мне кажется, это было глубокое ощущение родины.

Позже, когда я учился в художественном училище, замечательный искусствовед Галина Алексеевна Глаголева возила нас по «Золотому кольцу» – опять Русь, образа… А писать иконы я захотел, когда уже заканчивал Академию художеств в Санкт-Петербурге. Я именно учился там два года – потом просто досиживал. И вот стал интересоваться в изобразительном искусстве другими вещами, не академическими, в том числе иконописью.

Ангельская тишина

Тогда и написал я пять картинок, посвящённых Ксении Петербургской – она у нас ещё не была канонизирована, только в Русской Православной Церкви Заграницей. Ко мне в то время люди, бывало, заходили в гости так: «Здравствуйте! Мне адрес дал ваш приятель такой-то, сказал, что у вас можно переночевать, пожить деньков пять». Я в ответ: «А, ну давай, заходи!» В таком духе. И вот у меня оказался человек – не помню, как его зовут – приверженец Русской Зарубежной Церкви. Как раз тогда у них Ксения Петербургская была канонизирована, и он предложил мне написать три-четыре работы, дал почитать её житие. Из тех пяти работ у меня остались две – в альбоме они есть.

Когда я заканчивал Академию, меня уже мало интересовал диплом, не хотелось его писать. Ведь в то время я не мог написать для диплома то, что хотел – убиение царевича Димитрия Угличского. Но у меня не было апатии, наоборот, было такое приподнятое настроение. При этом для диплома я писал то, что не желал, а именно «Раздел земли в Курской губернии» – там красноармеец с землемером, крестьяне их слушают. И диплом в итоге не защитил – порезал свою дипломную работу на квадраты, которые удобно складируются, сделал такую колобашку и выкинул в помойку.

У меня появилось чувство эйфории – что-то решилось. И слава Богу, что этой картины нет. Единственное, о чём жалею, – подрамник был хороший, большой (смеётся). Выкинул диплом и уехал писать иконы – к этому меня очень тянуло.

Интерес ведь был уже давно. Если видел где-то репродукцию иконы, я её вырезал… А когда решил сам заняться этим делом, мне один священник сказал: «Имей в виду: если будешь писать иконы и сотрудничать с Церковью, тебе дадут «волчий билет». То есть тебя могут после этого не принять в Союз художников». А я почему-то никогда и не хотел в Союз художников, поэтому ответил, что и не собираюсь туда вступать.

Уехал я тогда на свою малую родину. В то время Брянск и Орёл – это была одна епархия. Так как я из Брянска, то обратился в епархиальное управление, там меня направили во Мценск. Это были счастливые времена. При том я был некрещёный. Но так хотел иконы писать! Во Мценске священнику храма, в котором собрался работать, наврал, что крещён. Сейчас я бы сказал: «Нет, но хочу креститься» – он бы меня прямо там и крестил. А тогда я в этом плане мало что понимал… И вот стал писать иконы, священник меня хвалил.

Позже на какое-то время перестали писать иконы. Почему?

– Это было уже в Питере. Наверное, потому что всё ещё оставался некрещёным. Крещение – это же Таинство, я только потом стал это понимать. А ведь даже когда крестился, не думал, что это Таинство может меня перевернуть. До крещения у меня связь с Церковью была, скорее, эстетическая, определяющая мою национальную идентичность. Позже я вернулся к иконописи – уже после того, как принял крещение.

Красота

У вас есть альбом «Житие Петра и Февронии». О чём вы размышляли, когда писали эти картины?

– О красоте Древней Руси, святых. Вообще в основе всего должна лежать красота как свидетельство бытия Божия. Художник ведь смотрит не так, как, например, литератор или историк, ему важна фактура… Древняя Русь – это, конечно, дерево. Как говорят, она была деревянной и пахла мёдом. Погружаешься в это время, пытаешься увидеть.

А ещё житие Петра и Февронии – единственное, где два героя – святые, это мужчина и женщина, это князь и дочь древолаза, то есть встреча власти и народа, к тому же они и преподобные. Вот такое сочетание.

Как вы воссоздавали петербургские виды XVIII века, эпохи святой Ксении Блаженной? Вам важна историческая достоверность? Или главная задача – передать атмосферу, как вы её чувствуете?

– Передать атмосферу нельзя без максимальной исторической достоверности. Пишу я картину, где уже старенькая Ксения с палочкой на фоне Петербурга, и начинаю изучать материалы – например, как выглядело тогда Адмиралтейство. Исаакиевский храм был тогда другой и стоял ближе к Неве. Бытописание тоже очень важно. Например, у меня на картине изображены офицер Преображенского полка и его жена, едущие на санях, – нужно было выяснить, какая военная форма была в это время, ведь она менялась четыре раза. И так далее.

Мне нужно самому поверить в то, что пишу. Так что я изучал сохранившиеся рисунки с видами Петербурга, например, работы Михаила Махаева, читал труды историков Андрея Богданова, Михаила Пыляева. Вообще Ксения Петербургская познакомила меня со многими интересными вещами, без неё я бы к этому едва ли даже прикоснулся. Вот мне иногда пишут, что мои работы очень убедительны, как будто я сам побывал в том времени и в тех местах. В каком-то смысле я там и побывал – только через библиотеки, книжные магазины и так далее.

Белая ночь времён Ксении Петербургской

Вы изображаете красоту Древней Руси, имперской России. Не идеализируете ли вы эти времена? Можно вспомнить ведь и совсем другие художественные изображения минувших эпох – например, фильм «Андрей Рублёв» Андрея Тарковского…

– Когда я изображаю красивый Петербург, я изображаю красоту святой Ксении. Её красоту нужно передавать вместе с красотой Петербурга. Вот, как говорят, у молитвенника на каждом листочке дерева написано имя Христа. Для доброго человек мир добрый в своей основе. Когда мы говорим о Ксении Петербургской, то сосредотачиваемся на её внутреннем мире, который, безусловно, прекрасен – это свет, святость. Её образ – это образ человека светлого, любящего. Хотя, конечно, в то время были и вопиющие проявления зла, и она хорошо об этом знала.

У меня в альбоме есть работа «Плач Ксении о несчастном императоре Иоанне VI». Его зарезали в Шлиссельбургской крепости – блаженная это оплакивала. Трагический момент. На этой картине у меня Зимний дворец красного цвета – цвета крови. Но он на самом деле в какой-то период был красным.

Плач Ксении о несчастном императоре Иоанне VI

Думаю, что и в фильме Тарковского есть часть большой правды. Но вот мы смотрим на эту часть правды, а потом приезжаем в Ферапонтов монастырь и видим жизнеутверждающие росписи Дионисия. И творчество самого Андрея Рублева удивительно. И вообще искусство тех времён – откуда оно взялось такое жизнерадостное, пасхальное? Когда русская икона была вновь открыта в начале XX века, сняли потемневшие слои лака, и это оказался мир радостных красок – открылся мир Божий. Этот мир создан верующими людьми, для которых радость Пасхи, Воскресения Христова – фон, на котором они жили.

И сейчас в нашем мире есть светлое, а есть тёмное. Я могу выбрать для изображения светлое, а могу – тёмное. Но у меня душа не лежит к этому тёмному. Если ты напишешь светлую картину, значит, тёмного стало именно на эту картину меньше.

Одна женщина написала мне в сети «Вконтакте» послание, мол, вы живёте в каком-то вымышленном мире, оторванном от реальности, а я работаю с трудными подростками, и всё плохо, вы просто не знаете. Я ответил ей, что тоже знаю, что такое боль, – со мной в жизни всякое бывало. И ещё написал ей, что кто-то из святых говорил: если человек в жизни не обрёл благодать, то он жил напрасно.

У меня тоже в жизни были тяжёлые периоды, но всегда было ощущение, что свет рядом. Можно сказать так: есть зеркало, которое отражает мир Божий. Зеркало это загрязнилось, а мне хочется его протирать. То, что я пытаюсь изобразить, – не вымысел, а реальность.

Жизнь – это дар Бога, светлый, радостный. Другой вопрос, что мы с этой благодатью делаем. Мы ведь можем сотворить такой кошмар, а потом сделать ложный вывод, что это мир такой. Но никуда свет Божий не исчезает. Мы его или видим, или нет.

Радость

В ваших картинах есть повторяющийся мотив: дома, как бы смотрящие окнами, словно глазами. У вас какое-то особое отношение к дому?

– Дом – это вселенная его хозяина. Она может быть благополучной или нет, она может сгореть (в Брянске я это часто вижу). Дом – это и космическая тема. Когда я нарисовал дом в космосе, то показал эту работу в Москве редактору журнала «Техника – молодёжи» Василию Дмитриевичу Захарченко, а он её опубликовал под названием «Дом человеческий». Я тогда ещё студентом был.

Дом человеческий. 1979 г.

Как «складываются» картины? Много ли в них точных зарисовок с натуры?

– Вот «Душа бабушки Полины» – здесь изображена моя бабушка Полина. Картина «Здравствуй, дедушка Егор» посвящена моему деду Ивану Афанасьевичу, но имя я изменил.

Здравствуй дедушка Егор! 2003 г.

Картинка «Вербное воскресенье»: когда я жил в Рыбацком (район на окраине Санкт-Петербурга – прим.), то увидел вербу, она мне очень понравилась. Но написать просто вербу – зачем? Она становится импульсом к чему-то другому.

«Раненая душа» – это я написал после поездки в Боголюбово. Там я стоял на службе в женском монастыре и увидел мальчика больного, который пришёл с мамой. Он был выше мамы ростом. Он обернулся и как-то мимо меня и мимо всех посмотрел. И такой у него вид был… что-то ёкнуло у меня. Такое могу долго-долго не забывать, это как некий архив. А работу могу написать лет через пять. Я не пишу с натуры, но работаю с ней. Без неё убедительности нет.

Вы востребованный художник, но ведь вашу работу сложно назвать карьерой в привычном смысле этого слова…

– Вот я рисую и рисую, как Бог на душу положит, не рвусь ни в какие союзы. И когда слышу, что кого-то из художников зажимают, не понимаю этого. Кто тебя зажимает? Кто тебе не даёт развиваться? Никто мешает сидеть в мастерской и писать, что хочешь. Проблема возникает, когда человек написал и ему надо это куда-то пристроить; он несёт это на выставку, а там ему достаются не лучшие места… Это уже не искусство, а возня возле искусства.

За несколько десятилетий я в Петербурге не участвовал ни в одной выставке. Когда пригласили дать работы на выставку в Русский музей, я работы принёс, мне это всё понравилось. Но самое интересное происходит вот за этим мольбертом. Когда пишешь, это радость. Если этой радости нет, ты будешь искать её в других местах. И тут начинаются страдания… Ты приходишь куда-то искать радость, а там тебе говорят: «Радость моя, у нас таких много, идите отсюда...»

На самом деле, быть или не быть членом Союза художников – это не важно. И публикации – не важно. Важно то, что я захожу в мастерскую, закрываю дверь – и счастлив, рад. Моя мастерская разрастается до размеров всего мира. И самое радостное в моей творческой жизни – когда сижу и пишу. А ещё когда задумываю картину, делаю первые наброски. К остальному привыкаешь.

Игорь ЛУНЁВ