последний рассказ шалвы сослани

В нью-йоркской газете "Новое русское слово" от 14 июня 1953 года был опубликован очерк "Бегство", подписанный криптонимом Ир. А-н и повествующий о том, как автор, несколько опережая отступающие немецкие войска, покинул в 1944 году пределы Советского Союза (на этот очерк мне любезно указал П.М. Полян, и он же прислал мне его копию). Начинается очерк так:

Начнем с того, что установим, кто скрывается под криптонимом Ир. А-н. Это писатель Родион Акульшин (после войны Березов). В его книге "Лебединая песня" (1978, переиздание 1991) есть отрывок, совпадающий с процитированным выше почти дословно:
Дальше по сюжету очерка "Бегство" автор оказывается в Минске, где работает в газете "Руль", затем уезжает на запад, при этом в Минске остаются все его черновики и дневники за годы войны; 13 июля 1944 г. он приезжает в Берлин, где устраивается на работу в "Винету". Все это в точности совпадает с биографией Акульшина (см. его дневниковые записи в статье М.В. Скороходова "Материалы к биографии Р. Березова 1941/1949 годов: мысли о России"). Таким образом, о пребывании Ш. Сослани в Смоленске нам повествует тот же автор, от которого мы об этом и узнали, но более ранний рассказ содержит больше подробностей.

Эрнеста Шуле на самом деле звали Эрнст Шюле (Ernst Schüle, 1911 - ?). Конечно, он не был "начальником печати Восточного фронта", а был обычным военным корреспондентом, но понятно, что для бесправного советского военнопленного в 1941 году он казался Очень Важной Персоной.
По всей видимости диссертация Шюле (он носил титул доктора) называлась "Россия и Франция после Крымской кампании до итальянской войны 1856— 1859 годов". Эта работа вышла впоследствии отдельной монографией, рецензия на которую по иронии судьбы была опубликована в журнале "Историк-марксист" весной 1941 года. Сам Шюле действительно интересовался русской литературой, в частности написал отзыв на бунинскую "Жизнь Арсеньева". Это никак не мешало ему после начала войны утверждать штампы нацистской пропаганды, современные немецкие историки называют его репортажи о советских военнопленных "наполненными ненавистью". В 1930-х гг. Шюле жил в СССР, в ГАРФе сохранилась переписка с политархивом НКВД СССР о его допуске к работе над документами. Летом 1937 г. он снял половину дома в Крылатском у крестьянской семьи Пресновых, подружился с ними, приезжал в гости и позже. В январе 1938 г. шестеро Пресновых были арестованы по доносу соседей за "систематический сбор сведений об объектах оборонного значения" и впоследствии расстреляны на бутовском полигоне. Уже во время войны Шюле принял участие в судьбе Леонида Молодожанина, будущего скульптора Лео Мола. Дальнейшая судьба самого Шюле неизвестна.

Писатель Раскин в очерке Акульшина это с большой вероятностью литературовед Александр Иосифович Роскин, как и Сослани служивший в "писательском ополчении". В пользу такого отождествления говорит знакомство Сослани с Роскином, в одном из писем домой в сентябре 1941 года Сослани писал:
До сих пор датой смерти Роскина считался 1941 год, по всей видимости, ее следует передвинуть на 1942. Дальнейших сведений о его пребывании в плену нет, скорее всего, он умер или был казнен.
Что касается самого Шалвы Сослани, то как мы уже знаем, он был арестован Николаем Алферчиком в начале апреля 1942 года и, по всей видимости, расстрелян. Мне удалось найти рассказ Сослани, о котором пишет Акульшин. Он опубликован в рождественском номере "Нового пути" от 25 декабря 1941 года и называется "В белом домике". Акульшин не слишком точно запомнил сюжетную канву, но дом на горе и девочка, потерявшая маму, в рассказе присутствуют. Три года назад я предположил, что Сослани публиковался в "Новом пути" под псевдонимом Павел Ивериянов. К сожалению, рассказ "В белом домике" не позволяет пока ни подтвердить, ни опровергнуть эту версию, так как в доступной мне копии газеты уголок с двумя последними абзацами и подписью автора оборван. Если у кого-то есть доступ к неповрежденному экземпляру газеты, я был бы очень благодарен за предоставление копии рассказа.

---

Шалва Сослани. В БЕЛОМ ДОМИКЕ.
Мы живем в белом домике, одиноко стоящем у Вознесенской горы. Асфальтовая дорожка к нему завалена снегом, и вечером здесь так темно и пустынно, что все засветло стремятся попасть домой. В доме много квартир, и в каждой – дети. Им никто нынче не задает уроки, и они теперь хлопочут, помогая матерям по хозяйству.
Но у нас – нет мамы, и мы с дочкой не знаем даже, жива ли она? Оля очень скучает без матери и теперь еще во время обеда садится именно на то место, где бывало сидела Наташа. Иногда вечером она подходит к ее фотографии, долго смотрит, и, вероятно, в детской памяти так живо воскресает образ мамы, что девочка целует дорогое изображение и, улыбаясь, говорит:
– Спокойной ночи, мамуся.
... Медицинский работник Ната Каратова была вызвана в госпиталь 10 июля вечером, а ночью эшелон с ранеными уходил на Вязьму. Мы все твердо верили – в наш Смоленск никогда не вступит германский танк, и, поэтому, расставаясь, люди думали, что это – совсем ненадолго.
Оля уже спала, чему-то улыбаясь во сне, когда Наташа подошла к кроватке, поцеловала светлые волосы, поправила в последний раз одеяльце и быстро ушла.
Теплый и тревожный июльский вечер. Я провожаю ее на вокзал, проходим знакомые тополя. У монастыря Ната остановилась, еще раз посмотрела на белый домик, где спит маленькая дочь, и тихо, грустно сказала:
– Вот и начало песни: "Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону", наверное, куда-то далеко-далеко от тебя... от Оли... Ну, будьте счастливы! Напиши куда-нибудь...
На Советской звенели трамваи, неслись автомобили, запоздалые прохожие спешили домой. Иногда пролетал «ястребок», иногда слышались орудийные взрывы. За Днепром не мигали, как обычно, тысячи огней, только что-то кричали паровозы и уводили в темную ночь поезда. Здесь, на горе, совсем близко, красные куски пламени ползли в небо, потом раздавался треск – это рушилась, наверное, крыша горевшего здания.
Ныне все покрыто белым. Мы не проходим мимо знакомых тополей, потому что их нет, за Днепром попрежнему не горят огни... И лишь бесконечные вереницы огромных машин осторожно спускаются к мосту, потом выходят на шоссе и поднимаются вверх московской дорогой...
Вечерами дети нашего домика собираются у нас, усевшись у печки, требуют, чтобы дядя громко читал. Так из вечера в вечер открываются страницы Пушкина, и кот ученый, который ходит на золотой цепи у Лукоморья, и спящая царевна, и царь Додон проходят перед маленькими соседями.
Но вот уже несколько вечеров они не слушают дядиного чтения, а приносят папиросные коробки, цветную бумагу и, окружив тесным кольцом стол, вырезают и клеят домики, барабаны, белого медведя и даже бураки.
Сегодня большая вечнозеленая ель стоит еще без украшений, но самый верх ее уже венчает звезда, и елка, как невеста, приготовилась одеть нарядную фату.
Четверо ребятишек усердно шьют из ваты зайца, а высокий светлый Коля катает на окне стеарин и лепит из него маленькие свечи. Наконец, он поднимает последнюю над головой, весело сообщает:
– Итак, сорок одна. Пока хватит! Что же, "гражданочки", мы имеем?
Оля и Женя тащат чемодан, ставят на табурет, достают серебряную канитель, лыжников, эскимосов, показывая все, "что гражданочки имеют". Николай важно осматривает игрушки и расстроенно замечает:
– Да, но нет, "гражданочки", главного – нет деда.
И пока вся компания занята, я незаметно приношу кое-что, покрытое скатертью и ставлю на пианино. Ольга замечает это, карабкается на стул и звонко кричит:
– Внимание, внимание! Слушайте последние известия: торжественное открытие памятника деду-морозу.
Она поднимает скатерть, и большой белый дедушка, с алыми губами и посохом в руках, стоит на черной полированной крышке пианино. Совсем крохотный Боб начинает кружиться вокруг.
– У наш ешть швой мороз, у наш ешть швой дед!
Николай садится за пианино, и легкая полечка тонет в веселых приветствиях деду-морозу. И как всегда бывает, когда все шумны и веселы, никто не слышал, что в двери настойчиво стучат. Наконец, пианист оборвал польку и побежал узнать, кто у дверей.
В комнату вошел германский солдат. Увидя детское сборище, елку, он остановился.
На плохом русском языке солдат говорит:
– Каратов и дочь его Оля живут здесь или их нет?
– Я!
– Правда?
Немец очень обрадовался, быстро вернулся к двери и что-то закричал в коридор. Все очень заволновались.
– Так что же вам нужно?
– Момент!
По коридору кто-то быстро шел, дети притихли и кучкой уселись под ёлкой. Дверь снова отворилась, и в ее черном провале остановилась фигура, покрытая снегом. Солдатская шинель, сапоги, концы шлема почти закрывали лицо, и лишь в серых глазах блестели не то слезы, не то растаявший снег. Шлем был мгновенно сброшен, и каштановые волосы упали на плечи. И не веря еще всему случившемуся, все попрежнему сидят тихо. Молча стоит вошедшая в шинели, и уже не растаявший снег, а слезы текут у нее из глаз. Оля бросается к женщине:
– Мамочка, мама приехала!
Так плачущие от радости стоят у елки: девочка, потерявшая мать, и мать, нашедшая ее зимой.
Я молча снимаю грязную шинель, нежно кладу милую голову себе на плечо, и кажется, что шар земной остановился, а за окнами воет не холодная метель, а скрипка ведет прекрасную песнь. Мы оба молча слушаем эту песню, слезы текут по улыбающимся лицам: ведь это встретились люди из страшного далека, оставившие дочерей по приказу, вернувшиеся – кто знает – может быть, «с того света».
Только теперь я замечаю, что передняя полна соседями, а в стороне скромно стоят два немецких шофера. В военной гимнастерке Наташа подходит к ним и дорогой голос опять звенит в комнате:
– Не знаю, как вас благодарить... Ведь это в их лазарете я вылечилась, – поясняет Наташа, – а вот они привезли меня из Можайска.
Мы усаживаем шоферов, соседи несут хлеб, котлеты, кто-то приносит горячий чай, дети показывают елку и приглашают Фрица и Вилли на праздник.
... Уже раннее утро, а комната попрежнему полна людьми, мы слушаем печальную повесть о том, как ради долга перед страной мать оставила даже любимую дочь и семью, но ее обманули и бросили, одинокую и раненую, в глухой подмосковной деревне.
Оля дремлет на коленях матери, изредка приоткрыв глаза , смотрит на ее засаленный защитный костюм.
– Ничего, мамочка, платье мы достанем. Ведь правда, папа? – И опять ее головка склоняется, и она засыпает.
... Теперь мы живем трое в белом домике, одиноко стоящем на Вознесенской горе.
[два последних абзаца отсутствуют]