Подходим, пробуем: русские и советские нобелиаты у литературного «шведского стола»
Книга Гаянэ Степанян о пятерых русских писателях, удостоенных Нобелевской премии (Иване Бунине, Борисе Пастернаке, Михаиле Шолохове, Александре Солженицыне и Иосифе Бродском), основана на лекционном курсе автора и отчасти представляет собой компактный дайджест двух фундаментальных трудов по нобелистике. Это «Советский Союз в интерьере Нобелевских премий» Абрама Блоха и «Русская литература в зеркале Нобелевской премии» Татьяны Марченко — к ним Степанян настойчиво отсылает, из них черпает архивные свидетельства и особенно выразительные цитаты. Критик Лидия Маслова представляет книгу недели специально для «Известий».
Гаянэ Степанян
«От Бунина до Бродского. Русская литературная нобелиана»
Москва : Бослен, 2024. – 176 с.
Методологическое исследование Степанян отличается от предыдущих, пожалуй, чуть большим стремлением сгладить кое-какие неприглядные острые углы и слегка затушевать бушевавшие вокруг главной и единственной международной литературной премии экстралитературные противоречия, недоразумения, конфликты и обиды.
«В ХХ веке все пять решений Шведской академии о награждении пятерых русских писателей были продиктованы не конъюнктурой, а запросами времени», — так еще во вступлении Степанян начинает успокаивать подозрительного читателя-конспиролога, жаждущего разоблачения подковерных интриг и скандалов, хотя смысл противопоставления не совсем понятен. Ведь что такое конъюнктура, как не «запрос времени», то есть особенности определенной исторической и политической ситуации, которые в истории Нобелевской премии то и дело оказываются важнее художественных достоинств тех или иных литературных произведений?
В своих «миротворческих» целях автор «От Бунина до Бродского» решает выстроить некий объединяющий всех русских лауреатов «нобелевский сюжет», вычленяя из эпидейктической нобелевской речи каждого из героев некое ключевое понятие-маячок. В финале они складываются в красивую гирлянду, обрамляющую некую воображаемую нобелевскую идиллию и как бы снимающую противоречия между Россией и Западом, между советской идеологией и буржуазной: «Истина пронизывает творчество каждого из пяти лауреатов, потому что искусство говорит одновременно и с разумом, и с сердцем. <…> Пятеро русских писателей по очереди восходили на нобелевскую кафедру с обращениями, заключавшими слова-маяки той самой истины, которую не могла заглушить ни одна политическая система — ни Запада, ни Востока. Из этих слов-маяков и составлен наш нобелевский сюжет: свобода – дух добра – мир – правда – слово».
Фото: издательство БосленСтрого говоря, не всем пятерым героям книги довелось взойти на нобелевскую кафедру в буквальном смысле. Как известно, Борис Пастернак от премии вообще вынужден был отказаться, опасаясь, что советские власти лишат его гражданства. Хроники травли, заставившей автора «Доктора Живаго» принять такое решение, Степанян подробно описывает в третьей главе «Пастернак и свет, одолевающий мрак», в которой вместо нобелевской речи процитировано стихотворение, написанное год спустя после присуждения награды, в 1959-м. По мнению Степанян, в стихотворении «Нобелевская премия» Пастернак соблюдает «смысловые части жанра нобелевского выступления» и сначала говорит о личных обстоятельствах, потом с горечью размышляет о причинах его травли («Что же сделал я за пакость, / Я убийца и злодей? / Я весь мир заставил плакать / Над красой земли моей»), а заканчивается пафосным писательским манифестом: «Но и так, почти у гроба, / Верю я, придет пора — / Силу подлости и злобы / Одолеет дух добра».
Впрочем, даже это трагическое стихотворение вряд ли могло оправдать отказ Пастернака от премии в глазах нобелиата совсем другого душевного склада — Александра Солженицына, который, узнав об отречении Пастернака, в негодовании метался на подмосковной даче приютившего его Мстислава Ростроповича: «Их» ведь не нужно бояться, покажешь, что боишься – и пропал!» Сам Солженицын получил премию с задержкой в четыре года: в 1970-м не поехал на церемонию, опасаясь, что обратно в СССР его не пустят, и лишь в 1974-м, когда писателя выслали, награда всё-таки нашла героя, который, наконец, смог произнести в Стокгольмской ратуше благодарственное приветствие. Таким образом, у Солженицына оказалось даже две нобелевских речи — основная лекция была написана двумя годами ранее, издана в Швеции и распространялась в советском самиздате.
Сопоставляя в нобелевском контексте Пастернака и Солженицына, Степанян особенно подчеркивает важность человеческого фактора: «Власть СССР травила Солженицына, как и Пастернака, но ситуации 1958 и 1970 годов принципиально отличались качественным несовпадением человеческих характеров преследуемых писателей. На место рефлексирующего интеллигента заступил человек, прошедший школу следственных изоляторов, лагерей, шарашек и «раковых корпусов». Этот человек не просто держал удар, но и сам отважно нападал». Отмечает автор книги и «разницу тональностей» Бродского и Солженицына одинаково неприятных советской власти, но позиционировавших себя в противостоянии с ней по-разному: «Солженицын подчеркивал, что за его спиной — миллионы замученных. А Бродский всячески уходит от темы мученичества и сводит свой конфликт с властью к конфликту стилистическому».
Однако гораздо чаще Степанян не выявляет контрасты и разногласия, а ищет то общее, что роднит ее героев с некой высшей, общегуманитарной точкой зрения. В книге последовательно создается благостное ощущение, что все ее герои, довольно сильно отличающиеся друг от друга и по человеческим, и по писательским качествам, выходят на нобелевскую кафедру «по очереди» и говорят с нее если не хором, то выступают в едином гуманистическом порыве, пусть даже разными словами и с разных эстетических платформ: «...как Бунин говорил о том, что Шведская академия, награждая его, сообщает миру, что литература выше паспорта и гражданства, как Шолохов видел в своем награждении — награждение советских писателей и признание социалистического реализма, так и Солженицын говорит о том, что ступени, по которым он поднялся на нобелевскую кафедру, выложены жизнями людей, замученных в лагерях, людей безымянных, но, вероятно, более талантливых, чем он...»
А любимая идея Бродского о том, что главный извечный конфликт литераторов с властью — не столько идеологический, а языковой, стилистический, оказывается уместна и в главе о Пастернаке: «Литература почти всегда находится в очень сильном — по крайней мере, лингвистическом — отрыве от лингвистической догмы государства. Ведь все, мягко говоря, неприятности, которые случались в биографиях русских поэтов в ХХ, например, столетии — это моя точка зрения, — объясняются не политической платформой этих людей. Никто из них не говорил: «Долой советскую власть», никто не выступал с подобными лозунгами. Всё дело в том, что язык этих людей сильно отличается от языка официоза».
Несмотря на все старания Степанян, сквозь примирительный пафос, в котором все наши нобелиаты одинаково важны для мировой культуры, как ни относись к каждому из них по отдельности, в книге просвечивают и непростые отношения между номинантами, конкурирующими за солидный денежный куш (а в истории Нобелевской премии по литературе насчитывается 21 русский кандидат), и конъюнктурные соображения членов Шведской академии — далеко не все они одинаково хорошо знали и любили русскую литературу да и саму Россию (СССР). За перипетиями довольно ожесточенной борьбы за пьедестал и подробностями неоднозначного нобелевского идеологического ландшафта, пожалуй, стоит переадресовать читателя к вышеупомянутым Блоху и Марченко, не склонным замалчивать консерватизм, тенденциозность и предвзятость некоторых решений Шведской академии (раз и навсегда дискредитировавшей себя в первые же годы существования Нобелевской премии отказом наградить Льва Толстого). Однако в качестве «затравки», пробуждающей первоначальный интерес к нобелистике, книга Степанян работает отлично и, кроме того, демонстрирует четкое системное мышление в кратком изложении основных этапов биографии, мировоззренческих принципов и художественных открытий русских нобелиатов.