«Москва-Петушки»: смысл книги, который я сначала не разглядел
Поэму «Москва-Петушки» я впервые прочитал лет в двадцать. Это был самый разгар перестройки, период свержения былых авторитетов, тотального разрушения всего, что еще пару лет назад казалось незыблемым. И книга Ерофеева по всем внешним признакам как нельзя лучше укладывалась в парадигму тех смутных времен. Совсем еще недавно главными героями художественных произведений были ученые, рабочие, художники, врачи, хлеборобы. А теперь я держал в руках книгу, где лирический герой занимается потреблением различных крепких напитков, их сравнительным анализом и беседами с попутчиками — такими же философствующими алкоголиками, как и он сам. Это было очень по-бунтарски, ярко, необычно и дерзко. Короче, в мои двадцать с небольшим лет — самое то.
Я видел в этой книге революционный прорыв низовой культуры в массовый доступ. То, что раньше писали лишь на заборах и в общественных туалетах, вдруг оказалось напечатанным на бумаге стотысячным тиражом. Эти полусумасшедшие персонажи, вся эта странная компания, собранная автором на страницах книги, мне тогда очень нравилась. Наверное, потому, что я и сам был таким же: водка, глубокомысленные рассуждения о высоком, езда на электричках и полная неспособность вписаться в жизнь общества. К героям, занятым лишь выпивкой и заумными разговорами, было очень легко присоединиться умом и сердцем.
Но звучали в книге и такие вещи, понять которые мне было трудно, а порой и вовсе невозможно. Дело в том, что все эти пьяные разговоры велись у Венедикта Ерофеева на странном, неизвестном мне языке, отсылая читателя впрямую или опосредованно к какой-то очень глубокой культурной традиции. Это одновременно и раздражало, и манило. С одной стороны, сбивало с ритма при чтении, заставляло безрезультатно задумываться. Но с другой стороны, было очень красиво и поэтично. Это завораживало и влекло, как случайно услышанная незнакомая песня, которую хочется найти, выучить и петь самому. Я смутно чувствовал, что все эти опустившиеся несчастные герои искусно встроены автором в какой-то совершенно иной, не свойственный им в жизни контекст. Что на самом деле это притча, иносказание. И что за многими нелепыми репликами здесь скрывается совсем другой смысловой слой. Но понять его я тогда не мог.
И лишь спустя пару лет, когда я уверовал в Бога и пришел в Церковь, текст поэмы «Москва — Петушки» стал постепенно раскрываться с этой, ранее непонятной, стороны. Дело в том, что Венедикт Ерофеев, по свидетельству близких ему людей, всю жизнь вдумчиво читал Библию. А также хорошо знал русскую и европейскую культуру. И видел, насколько глубоко вся эта культура пропитана евангельскими смыслами.
Вот эти самые незнакомые мне евангельские корни мировой культуры и сбивали с толку во время первого прочтения поэмы. То, что в советской школе всячески выкорчевывалось из наследия классиков, Венедикт Ерофеев намеренно ввел в текст и сделал основой своего произведения. Не будучи воцерковленным человеком (крестился он лишь за три года до смерти, в 1987 году), автор поэмы «Москва — Петушки» вложил в нее свое личное понимание Евангелия.
В результате главной смысловой и ценностной основой книги стал авторский манифест веры в Бога и протест против тотальной пропаганды атеизма, который навязывался советскому человеку с детства. Правда, манифест этот прозвучал в форме безумных рассуждений юродствующего алкоголика. Но это был именно протест, активное отрицание безбожия. Вот для примера рассуждение об… икоте:
«...Мы — дрожащие твари, а она — всесильна. Она, то есть Божья Десница, которая над всеми нами занесена и пред которой не хотят склонить головы одни кретины и проходимцы. Он непостижим уму, а следовательно, Он есть.
Итак, будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный.
Да. Больше пейте, меньше закусывайте. Это лучшее средство от самомнения и поверхностного атеизма. Взгляните на икающего безбожника: он рассредоточен и темнолик, он мучается и он безобразен. Отвернитесь от него, сплюньте и взгляните на меня, когда я стану икать. Верящий в предопределение и ни о каком противоборстве не помышляющий, я верю в то, что Он благ, и сам я поэтому благ и светел».
Если откинуть здесь икоту и все алкоголические моменты, то перед нами самое настоящее исповедание веры во Всемогущего Благого Бога и обличение в безумии тех, кто не признает Его власти над миром. Плюс — прямое цитирование слов Христа, призывающего Своих учеников быть совершенными как Отец Небесный.
Возможно, во всем этом кто-то может увидеть пародию или даже издевательство над Евангелием. Но думаю, Венедикт Ерофеев был человеком, бесконечно далеким от таких мотивов. Мог ли позволить себе насмешку над Священным Писанием автор, который в этом же произведении открытым текстом пишет:
«…Первая любовь или последняя жалость — какая разница? Бог, умирая на кресте, заповедовал нам жалость, а зубоскальства Он нам не заповедовал. Жалость и любовь к миру — едины. Любовь ко всякой персти, ко всякому чреву. И ко плоду всякого чрева — жалость».
Таково, на мой взгляд, главное послание поэмы «Москва — Петушки» читателям: любовь и сострадание к каждому человеку, сколь бы низко он ни пал. Убедиться в этом нетрудно, проведя мысленный эксперимент. Допустим, мы убрали все эти обращения главного героя к Богу и ангелам, все евангельские цитаты и аллюзии из текста. Что в нем тогда останется?
А останется написанный великолепным русским литературным языком винегрет из пьяного бреда, сомнительных шуток и пустопорожней велеречивости. Думаю, вряд ли автор хотел донести до читателей вот это все, а отсылки к Евангелию использовал лишь для экзотической аранжировки.
Поэма «Москва — Петушки», конечно же, не является завуалированной проповедью христианства. Скорее это некое откровение мятущейся души, попытка очень талантливого и непростого человека через творчество лучше понять свой внутренний мир, свою личную трагедию. Но в ярком и парадоксальном переплетении низкого с высоким у него отчетливо звучит и евангельский мотив. Который я впервые услышал, пусть еще и не понимая его происхождения, именно в этой странной, трогательной и глубокой книге Венедикта Ерофеева.