«Дневник отца» Игоря Порошина «Антон где-то далеко» — Эпизод второй — Средняя школа тревоги
«Формально самым объемным, хотя и не решающим фактором замыкания кольца войны с внешним миром Антона Порошина стала его школа. Еще до того, как мы с Полиной приняли решение, что Антон переезжает ко мне, я взял всю коммуникацию со школой на себя», —специально для «Сноба» Игорь Порошин продолжает серию наблюдений «Антон где-то далеко. Дневник отца».
Антон ходил в 5-й класс огромной школы, каких, кажется, не было в моем детстве. Это не школа даже, а тяжеловесная институция с кастовым разделением внутри нее. Это не только несколько больших корпусов по обе стороны Кутузовского проспекта Москвы, но и внутренняя иерархия с четкими разделительными чертами в согласии с успеваемостью учеников.
Антон с ранних лет даже на общем детском фоне обнаружил довольно выдающуюся неспособность удерживать на чем-то внимание, поэтому пролетел мимо привилегированного гимназического отделения. Он бурно переживал это. Антон не просто понимает, что мир устроен иерархически, но и вполне принимает и поклоняется этому неравенству. Тем более что московские мамы, как и положено мамам очень большого города, молятся идолу «хорошей школы» и страшатся демонов «плохой школы». Молятся громко, на каждом углу. Так что детям невозможно жить без знания, что есть хорошие школы, а есть плохие.
В пятом классе Антона я снова пошел в школу. Наверное, это кто-то сочтет ответом на вопрос, который возник еще при прочтении первого моего выступления: хороший ли я отец? Но я попробую защититься от этого упрека: я не считаю погружение в курс задач по математике или упражнений по русском языку проявлением внимания к ребенку. Напротив, в большинстве случаев это верный знак его имитации.
С Настей, моей старшей дочерью, я про современную школу ничего не узнал. Перед тем как оказаться в «Е»-профиле 179-й школы, придуманном покойным великим педагогом Грицом, откуда дети выходят после 6 вечера, так как у Рафаэля в «Афинской школе» Платон и Аристотель прогуливаются в стое — неспешно, с ясным осознанием того, что самая важная и интересная часть жизни проходит именно в школе, — Настя год отучилась в «обычной» школе в Перово. Помню, я стоял с другими родителями на ее линейке 1 сентября, совершенно несчастный. Звуки самых худших советских песен про школу поднимали со дна моего сердца забытую тоску, и я думал, что в школе ничего не изменилось с того времени, когда я ненавидел школу. Как я ошибался!
Оказывается, школы моей страны изменились почти так же, как полки магазинов!
Во-первых, в школах моего детства совершенно были невозможны такие классные руководительницы, как Вероника Владимировна. 25 лет, прелестная бледность лица, венок одуванчиков в солнечном свете на аватарке WhatsApp: «Давайте вместе поможем Антону, у него золотое сердце».
Давайте, Вероника Владимировна! Как хорошо, что вы так думаете! Ведь даже я не уверен в том, что сердце Антона сделано из золота.
Потом я все реже и реже любовался портретом классной руководительницы Антона. Пока вовсе не перестал. Я с большим усилием открывал наш чат. Дело в том, что он превратился в тревожную кнопку в моем телефоне. Классный руководитель присылала мне сообщения о проступках Антона — описание проступка, контакты родителей мальчика, которого обидел Антон, и просьбу принять меры. И каждое сообщение какими-то неуловимыми языковыми средствами внушало мне, что происходит что-то чрезвычайное, немыслимое. Между тем я не видел ничего чрезвычайного в том, что мне сообщалось. Все это я мог не просто помыслить, но и ясно представить в воспоминаниях. Я наблюдал в этих сообщениях ясно отраженное течение моего собственного детства: «ударил», «забил стрелку товарищу», «разрисовал парту». И наконец, самое страшное, что уже потребовало вызова к директору, хозяину этих гигантских яслей по обе стороны Кутузовской авеню: «хватал товарища за пах».
Я не умею мыслить в рамках одного действия, поступка, я мучительно нуждаюсь в том, чтобы расширить его контекст — пространственный и исторический.
Я много думаю над судьбой насилия в современности. Я говорю не о военно-полицейском насилии, которое существует не просто отдельно от того, как насилие живет среди людей без оружия и права применять это оружие, но и часто прямо уравновешивает нравы среди гражданских.
Я смотрю на динамику насильственных смертей, количества заключенных и автомобильных аварий, и это является, кажется, единственным доказательством прогресса на земле. Их меньше и меньше, и Россия тут идет едва ли не во главе этой колонны умиротворения нравов (я говорю не об абсолютных показателях, где Россия по-прежнему выглядит мрачновато на фоне Европы, но об ошеломительной динамике: снижение количества насильственных смертей за последние 22 года в 6 раз — мировой рекорд).
Драка постепенно становится экзотикой в России. Самое популярное в статистическом смысле развлечение среди мужчин РФ — видео с бытовыми вспышками насилия. Какая-то неуклюжая, глупая толкотня у касс магазина «Дикси» собирает миллионы просмотров.
Люди не хотят наблюдать на экране то, чем полнится их жизнь. Самые жестокие эпохи и территории впадают в самую разнузданную сентиментальность. Жора Крыжовников замечательно подметил это в «Слове пацана» — юные бандиты самозабвенно распевают тошнотворно-сиропные песни «Ласкового мая».
Это одна из величайших, но и тревожных загадок нашего времени — в какие щели уходит ярость улиц и жестокость подростков. Неужели все так просто на самом деле, как говорят многие антропологи: она сублимируется в компьютерные игры? Зачем же отнимать у детей телефоны? Ведь они совершенно безобидны с телефонами.
Или подростки всего лишь должны до упаду заниматься спортом, чтобы у них не оставалось сил хватать друг друга за яйца? Но кто-то должен среди них будет подтягиваться меньше всех других. Кто-то должен презирать физические упражнения, силу, ловкость. Из этого презрения вызрело в том числе и много плодотворного.
Я прикладываю свою 13-летнюю нормальную дурную голову, как я ее помню, на плечи современного подростка и начинаю сходить с ума от воя сирен и мерцания красных кнопок.
Современная школа не просто преследует агрессию молодого человека в гормональном угаре. Она хочет эту агрессию совершенно отменить, как если бы можно было отменить цунами или землетрясения. При этом школа предлагает учащимся тексты «великой русской литературы», часто описывающие и насилие, и агрессию, и жестокость как часть этого мира и движущую силу цивилизации.
Большая Школа всегда была сигнальной системой. Должна была случиться цифровая революция, чтобы Большая Школа получила инструменты для совершенной реализации сигнальной системы в виде тревожных сообщений в родительских чатах.
Сигнальная система реагирует на верхние и нижние значения, нарушения границ и изменения заданной температуры в классах.
Тут нет никакого обличения. Большая Школа не учит, а воспитывает. То есть усмиряет и контролирует.
Большая Школа признала свое бессилие перед Антоном. Каждый день он переступал красные линии, портил атмосферу, заставляя и детей, и педагогов реагировать на него как на вирус — травить его.
Сначала мне намекали, что нам нужно уходить. В какой-то момент намеки превратились уже в открытый шантаж. Когда мне сказали, что Антона собираются поставить на учет в комиссию по делам несовершеннолетних, я даже подумал, что в этой школе следует остаться назло им. К счастью, Антон не стал боевым знаменем моего сопротивления Большой Школе.
Однажды сияющим апрельским днем я услышал окрики и кривые усмешки стайки девочек-восьмиклассниц. Все это предназначалось Антону. Вообще-то, восьмиклассницы не интересуются пятиклассниками. В этот момент я понял, что Антон прошел точку невозврата — он стал достопримечательностью школы — и нам нужно уходить.