На одной струне
Вызвать ностальгию или оживить в памяти минувшие события, окрасив их в яркие тона, способны порой самые, казалось бы, обыденные предметы. Как, скажем, набор гитарных струн...
Среди хранимых на память вещей, истории которых я прежде рассказывал в «Вечерней Москве» (вратарские перчатки, серебряная цепочка, пиджак, японские часы, барабанные палочки), эта штука самая легкая. Можно сказать, невесомая. Шесть стальных ниточек, скрученных колечком. Говоря наукообразно — шесть деталей струнных музыкальных инструментов, служащих первоисточником звуковых колебаний. Выражаясь проще — набор гитарных струн, подаренный мне папиным приятелем в тысяча девятьсот лохматом году. Тогда я учился в девятом классе, и вам не дано понять, каким сумасшедшим дефицитом были эти струны — три гладкие, три в оплетке, именуемой канителью. Стащить их, плюнув на честь и совесть, мог любой из моих приятелей, потому я спрятал их так надежно, что и сам забыл, куда. Обнаружил случайно спустя полтора десятка лет, когда гитарные струны уже продавались свободно — и металлические, и нейлоновые.
Хоть подарком я даже не попользовался, рассказать о нем хочется потому, что эти «первоисточники звуковых колебаний» оказали на мое поколение такое воздействие… с чем бы сравнить? Наверное, с влиянием айфона на жизнь миллениалов. Никак не меньше.
Включаем память. Струны струнами, но их еще надо куда-то приладить. Достать шестиструнную гитару куда как сложно — фабрики щипковых инструментов выпускали в основном семиструнки, на которых отцы под рюмку отжаривали цыганщину. Приходилось у такой гитары надпиливать верхний порожек, приспосабливая его под шесть струн. Продев струны, нужно было их настроить. Классический строй, начиная с первой, самой тонкой струны, таков: ми — си — соль — ре — ля — ми. Но где взять хотя бы первое ми, как его узнать? Ясное дело, по камертону.
Но его знали в лицо лишь те немногие, кто посещал музыкальную школу. Можно еще по фортепиано, но колки, которые натягивали и удерживали струны, быстро разбалтывались, звук «съезжал», и гитару надо было постоянно подстраивать, а по соседям, у которых имелось пианино, не набегаешься.
Но и это преодолели. Бог с ними, с ми-си-солями, главное — чтобы сохранялся нужный звуковой интервал между струнами. Прижатая на определенном ладу струна должна была давать унисон с находящейся под ней, но открытой, не прижатой струной. Схема была проста, хотя люди с хорошим слухом быстро настраивали гитару без всяких этих хитростей. К тому же сразу улавливали, когда инструмент начинал фальшивить, и подтягивали струны до нужного звучания.
К числу последних, скажу без ложной скромности, принадлежал и я, из-под родительской палки окончивший музыкальную школу по классу ф-но (так тогда сокращали «фортепиано»), сразу после чего поклявшийся никогда в жизни не прикасаться к «гробу с клавишами». Клятва, однако, была нарушена, но об этом чуть ниже.
Итак, имеется гитара, на ней натянуты и настроены струны, что дальше? Разучить аккорды. А как их узнать? Что-то покажут старшие пацаны во дворе. Можно раздобыть учебник ИвановаКрамского или самоучитель американца Пита Сигера, припасть к ним, но это долго и муторно, а ведь хочется здесь и сейчас сбацать песни того парня, которого все крутят на своих магнитофонах. Как бишь его зовут? Не то Высольский, не то Высоцкий.
Короче, голь, хитрая на выдумки, создала ноу-хау, или, выражаясь понятнее, лайфхак. Рисовали на листе шесть горизонтальных линеек-струн и пересекающие их лады. Точками отмечали, какую струну каким пальцем на каком ладу прижимать. И на условном бумажном грифе натаскивали пальцы на аккорды.
Но когда дело доходило до реального инструмента, все оказывалось куда сложнее. Чтобы струны зазвучали, нужно было плотно прижимать их к грифу. Это требовало силы и тренированности. Пальцы болели и шелушились, на их подушечках оставались вмятины от струн, трескались и ломались ногти. Те, у кого не хватало усердия, осваивали самые простые комбинации. Аккомпанируя себе на трех аккордах щипками типа «умца-умца», вполне можно было исполнять блатняк («Дождик капнул на рыло и на дуло нагана» и прочие уголовные гимны).
Однако если вас привлекал иной репертуар, приходилось развивать более высокие навыки. Играя переборами, вы могли представить публике, скажем, лирику Окуджавы («Виноградную косточку в теплую землю зарою»). Разучив правой рукой эффектный бой под названием восьмерка, получали право прохрипеть баллады Высоцкого («Лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал»).
Ну а уж если вас тянуло к Леннону с Маккартни, тут требовались ухватки особого рода. Например, обязательно нужно было освоить большое баррэ (это когда указательный палец левой руки прижимает на одном ладу все струны) и хотя бы парочку септаккордов. Да и гармонии надо научиться подбирать самому — ведь даже если вы смыслите в нотной грамоте, где ж, мил человек, возьмете ноты Yesterday или A Hard Day 's Night? Вот тогда и пришлось снова открыть крышку пианино и вспомнить сольфеджио — самый ненавистный предмет, которому учили в музыкалке.
В общем, я веду к тому, что навык игры на гитаре требовал весьма серьезных усилий. Стоили ли они того… а чего, собственно, того? Ради каких благ и привилегий целое поколение молодых людей прижимало к груди деревянный инструмент? Тут у каждого своя история. Расскажу собственную — полагаю, вполне типичную.
Итак, отъедем назад на, страшно сказать, сорок пять лет. Филологический факультет университета. На курсе три десятка девушек и четыре парня. Вот чувакам раздолье — бери не хочу! Но не тут-то было — красным девицам свой контингент неинтересен, они стреляют глазками в добрых молодцев с юрфака и физфака, фическая недостача слабого пола.
Но парням-филологам обидно, чем они хуже физиков и юристов! Просто надо найти приманку. Двое из них, как выясняется, не лишены музыкальных способностей; один из них, Алексей, играет на аккордеоне, другой, автор этих строк, — на ф-но. Однако не охмурять же эстеток-филологинь частушками под гармошку, да и пианино за собой не потащишь. Но вот удача — оба, выражаясь сленгом, лабают на шестиструнке, прежде выступали со школьными ансамблями. И знают не меньше девяти аккордов! В таких условиях наш дуэт просто не мог не сложиться. Оставалось поразить. Жахнуть чем-то волнующе-интеллектуальным. На подмогу призвали Александра Блока.
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
Мы сочинили к стихам мелодию, а в конце добавили тему молитвы «Аве Мария», что в те атеистические времена отдавало вольнодумством. И на ближайших же посиделках устроили премьеру. Сказать, что был успех — значит не сказать ничего. Некоторые сокурсницы даже пустили слезу.
Вкусив похвал, мы стали набирать репертуар и обкатывать его на вечеринках. Разучили «Рыжий остров» Бориса Слуцкого — эпитафию тонущему в океане табуну лошадей. Смешно инсценировали старинный романс «Не лукавьте». Мы, что называется, пошли по рукам, наш гитарный дуэт зазывали ребята с других факультетов, нам аплодировали и, естественно, наливали. Мы стали мужским лицом женского факультета, и теперь филфаковские девчонки смотрели на нас совсем другими глазами.
И все бы хорошо, но мы с Лешкой чувствовали, что не хватает хита. На тогдашнем языке — шлягера. Он явился в виде песни ленинградского автора Бориса Полоскина. Поговаривали, что он просто перевел шансон Шарля Азнавура, но это оказалось неправдой. Услышав эту композицию под названием «Я люблю», мы безошибочно угадали ее магнетическую силу.
Я люблю, я люблю, я люблю, я люблю,
Иных слов я найти не могу.
Я люблю, я люблю, я люблю, я люблю
Досаду в углах твоих губ.
С этой песней мы уже вышли на сцену университетского зала. На нас были сшитые мамами вельветовые жилеты, к тому же Алексей, в отличие от партнера, был еще и красив, что придавало выступлению нарядность. Нас стали посылать по городам и весям на разные студенческие смотры и фестивали. Так мы перекочевали из уличных музыкантов в разряд легальной самодеятельности. Надо вам пояснить, что в те времена всему сущему полагалось иметь название. То, что делали мы и нам подобные, именовалось этим дурацким словосочетанием: «художественная самодеятельность». Хотя если вдуматься, мы действительно занимались самодеятельностью — делали сами себя.
Учились нравиться девушкам, вызывать уважение парней, быть душой общества. Учились не бояться публики, правильно пользоваться микрофоном, смешить и навевать меланхолию. Учились с достоинством, но без понтов принимать успех, а также не терять лицо, когда случалось уходить со сцены, по выражению актеров, под стук своих каблуков. И уж, конечно, мы с головой окунулись в песни, которые не имели тогда определений «авторская» или «бардовская». Просто песни — но какие! Юнна Мориц, Новелла Матвеева, Александр Галич, Юрий Визбор, Александр Городницкий, три «К» — Кукин, Клячкин, Ким… Из почтения к авторам-исполнителям мы их сочинения в репертуар не брали, выискивали разные забытые или малоизвестные штуки. Показывая фигу в кармане, пели злые зонги Бертольда Брехта, клали на собственную мелодию стихи неодобряемого Бориса Пастернака. А однажды отмочили тот еще номер.
Проректор, курировавший в универе художественную самодеятельность, пожурил нас за отсутствие в репертуаре героики. Ладно, будет вам героика, подумали мы и соорудили композицию из «Неуловимых мстителей» («Погоня, погоня, погоня, погоня в горячей крови»), засунув в середину фрагмент из набиравшей мировую славу рок-оперы Jesus Christ Superstar. С эдаким кентавром мы выступили на студенческом музыкальном конкурсе, чем довели председательницу жюри, профессора консерватории, до обморочного состояния.
Как-то накупили уйму бросовых патефонных грампластинок (их продавали почему-то в военторге по 1 копейке за штуку) и нашли среди них всеми забытую «Песню старого извозчика» в исполнении Леонида Утесова («Только глянет над Москвою утро вешнее…»). Сделали из нее смешной водевильчик, сорвали немалый успех, а на очередном студенческом фестивале нас услышал руководитель известного московского ВИА, стырил песню и раскрутил ее до уровня всесоюзного шлягера.
Все это и было нашим личным самоделаньем. Притом что ни на какую эстраду, ни в какие ВИА, КСП, бит-группы и даже в ресторанные бэнды мы не собирались. Просто из своего незначительного умения выстраивали мало-мальски интересную биографию. И, транслируя себя в пусть ограниченное, но в общем-то взыскательное творческое пространство, повышали самооценку.
Потом мы окончили университет и разъехались кто куда. Я пошел в журналистику, а Лешка начал сочинять и исполнять свои песни (очень неплохие, кстати), создал музыкально-юмористическую команду типа кавээновской, стал шоуменом и продюсером, хотя таких слов тогда не знали. Он даже триумфально выиграл первый телевизионный конкурс «Веселые ребята», и я помню, как заорал от радости, когда на всесоюзном экране появился титр: «Алексей Прозоров».
Но жизнь его пошла наперекосяк. Прежний триумф забыли, новых успехов не последовало. Занялся какимто бизнесом, развелся, сильно выпивал, начал болеть, пропал с радаров. Как потом стало известно, скончался в нищете. У меня осталась кассета с нашими песнями, но я не могу ее слушать, всякий раз вспоминаю горестную судьбу Лешки.
…Мои сверстники, люди нашего поколения, конечно же, были разными и выбирали разные дороги.
Кто-то продвигался по комсомольской линии, кто-то шел в науку, или в спорт, или в торговлю, кто-то осваивал ремесло токаря либо пекаря, а кто-то просто забивал на все. Но при этом все мы, так уж было предписано судьбой, плыли в огромной деревянной ладье, чьи изгибы корпуса напоминали очертания женщины.
Мы вольготно размещались в просторном трюме, иначе говоря — на нижней деке. Иногда через круглое резонаторное отверстие, похожее на большой иллюминатор, выходили на верхнюю деку-палубу. Там любили поголосить, усевшись на нижнем порожке, или, переступая через бордюрчики ладов, прогуляться по помосту-бушприту под названием гриф. И все время норовили подергать за натянутые канаты, именуемые струнами. Это была не битловская желтая подводная лодка, это была красавица-каравелла с ласковым названием «Шестиструночка». Она вынесла мое поколение, извините за пафос, в океан жизни. И даже те, кто терпеть не мог музыку, болтались тут же, их согласия никто не спрашивал.
Независимо от желаний, все мы качались на одной волне.
Если точнее — на одной струне.
КАК ЛЮБЛЮ Я ГОЛОС ТВОЙ
Впервые гитарная музыка зазвучала в конце 1800-х годов. Испанские гитаристы: виртуоз и композитор Франциско Таррега и Андрес Сеговия, с детства мечтавший сделать гитару таким же признанным инструментом, как фортепиано или скрипка, перенесли этот инструмент в оркестр. Они адаптировали гитару к классическим произведениям Баха и Моцарта. Таррега и Сеговия по праву считаются новаторами своего времени и популяризаторами гитарной музыки.
ПРЯМАЯ РЕЧЬ
Александр Перов, бард, журналист:
— Когда я родился, в доме уже была маленькая ленинградская семиструнная гитара, которую дедушка подарил моему старшему брату. Позже и я играл на этой семиструнке. А когда пришла пора подбирать «битлов», пришлось ее переделывать под шесть струн. На 16-летие отец купил мне за 50 рублей гитару Cremona. Я переучивался на слух и довольно быстро перестроился. Обучался во дворе у «московских злодеев». Потом появились немецкие гитары.
Сейчас у меня две испанские гитары и одна перуанская. Если бы мне кто-то 40–50 лет назад сказал, что у меня будут испанские гитары, я бы его ударил, решив, что так безобразно врать нельзя.