«Бог под контролем всё держит», — иерей Владислав Береговой

«Парсуна» — авторская программа на канале «СПАС» председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды.

Здравствуйте, уважаемые друзья. Мы продолжаем писать «парсуны» наших современников. И сегодня у нас в гостях священник Владислав Береговой. Здравствуйте, отче дорогой.

Здравствуйте.

Первый вопрос, по традиции, который я обращаю к гостю, не меняется. Он звучит довольно просто. Как сегодня, здесь и сейчас, вы отвечаете на вопрос, кто вы?

Иерей Владислав Береговой — настоятель Свято-Никольского храма города Мосальска Калужской области. Имеет попечение о восстановлении храма святых благоверных князей Бориса и Глеба 1790 года в Мосальске.

Руководитель молодежного отдела, отдела по культуре и взаимодействию со СМИ, комиссии по вопросам семьи, защиты материнства и детства Песоченской епархии. Член комиссии по церковной благотворительности Калужской митрополии. Ведет активную миссионерскую деятельность в Интернете. Победитель IX Международного фестиваля «Вера и слово» в номинации «Лучший просветительский Telegram-канал».

До сегодняшнего момента я не сильно об этом задумывался.

Пришла пора.

Да, да. Я думаю, я — священник. Может, это банально, но я по-другому себя не мыслю. Вот как в 16 лет меня эта идея настигла, мне показалось, что пазл будущей жизни складывается, и мне кажется, что он на сегодняшний день, может быть, не окончательно сложился, но и картинка вырисовывается вполне себе понятно, да. И по-другому мыслить себя просто не могу. То есть, может быть, отец семейства. Может быть, миссионер, проповедник. Инженер-сметчик когда-то тоже был. Но все равно это какие-то функции и, мне кажется, временные. Если уже мыслить себя как-то, то мыслить как-то с точки зрения вечности. И священство — это то, что есть здесь, будет после смерти. И я в подряснике — священник, без подрясника — священник. То есть вот я — священник. По-другому не мыслю.

Отче, но ведь было время, когда вы впервые смогли произнести эту фразу, да, после принятия сана: я священник. Там внутренне или вслух — неважно. Как вы думаете, вот между вашими словами «я священник», которые впервые, условно скажем, прозвучали, сколько уже…

Ну, лет 15 практически.

…15 лет назад…

Там дьяконство…

Ну да. И сегодняшней фразой «я священник». Чем они отличаются, эти фразы? Или не отличаются ничем?

Может быть, наполнением. Потому что все равно, когда ты ищешь рукоположения, ты думаешь: ты откликаешься на Божий призыв или ты сам пытаешься достичь того, чего хочешь. На сегодняшний день, мне кажется, что я-таки откликнулся. По плодам моей священнической деятельности… я ж, конечно, только про хорошее буду говорить, мне кажется, что они весьма положительны, во всяком случае, по некоторым направлениям, которые я смог охватить. И получается созидать Церковь Божию, быть вот этой кисточкой в Божьих руках, быть тем, через кого Господь помогает созидать Церковь. Были разные периоды в жизни. Но на сегодняшний день, мне кажется, что всё правильно.

То есть были периоды, когда, наверное, «я священник» с вопросительным знаком вы могли бы сказать?

Да. Причем, знаете, был такой период, когда я был совершенно невостребованный как священник. Да. И мне казалось, что вот это состояние всегдашнего священства — оно непоколебимо. Что пусть будет что угодно — потери, приобретения, гонения, приезды. Но священник я всегда. Но был такой момент, когда ты оказываешься как священник никому не нужным, и ты думаешь: а действительно, тогда, а может быть, я вообще всё это зря? Может быть, это было лишнее, неправильное. Может быть, зря искал своего. Но потом как-то закрутилось, завертелось, и опять утвердился в мысли, что, наверное, всё правильно, всё хорошо получилось. Отозвался на этот призыв. Как будет дальше, кто его знает, потому что жизнь совершенно неравномерная. Ну, во всяком случае, я помню этот опыт. Он мне не нравится, конечно. Потому что как я мог о таком подумать, что, эх, мог бы я жить без сана? Да, наверное, мог бы. Я допустил себе эту мысль. Был такой период. Такая червоточина присутствует. Сейчас кажется, что нет. Но кто его знает, как будет в будущем.

Господь милостив.

Я на это очень рассчитываю. Что Он просто не пошлет тех искушений, которые я не могу перенести.

ВЕРА

А есть какой-то литературный или, шире, художественный образ, герой, персонаж, который вам близок до такой степени, что вы готовы себя с ним сассоциировать?

Может быть, я мало читал.

Может быть. (Смеется.) Вы себя лучше знаете.

Так, да. Не могу сказать: Вовочка из анекдота.

Я бы сказал, давайте так: от Винни-Пуха до Алеши Карамазова, вот, на спектре.

Я понимаю, что для красоты программы и собственного величия должен сказать что-то из Достоевского. (Смеется.)

Нет, для красоты программы правду надо сказать.

Да-да-да. Винни-Пух… Слушайте, Винни-Пух — это прям… что-то в этом есть. Сладкое люблю. «В голове моей опилки» — это безоговорочно. Частушки-потешки — да. Вот, идея о том, что ты должен находиться в том месте, где на тебя придет муза, творчество, благодать, вдохновение, тоже вполне себе виннипуховская. Некоторая такая шальная жизнь, непредсказуемая, при общей такой любвеобильности, это тоже, наверное, есть. Да, ну, я точно не Ослик. Я точно не Пятачок, да.

То есть мы в рамках одного произведения находимся с вами.

Да, знаете, да. Да, да, что-то винни-пуховское, наверное, присутствует. И всё ближе-ближе превращаюсь, вот, в ситуацию невозможности выйти из пещеры Кролика безболезненно. Так, а вообще, если брать такую серьезную литературу, я никогда об этом не думал. Чтобы читал и… слушай, это точно я.

Ну вот сейчас, мысленным взором, так сказать, оглядывая полки прочитанных книг, кто вам интересен из героев, я не знаю?

Простые герои. Граф Монте-Кристо, допустим.

Да, об этом мы обязательно поговорим. Я помню эту вашу детскую историю.

Да, это мой любимый персонаж.

Мама вам предложила прочесть.

Да, да.

Ну, хорошо, еще одна не то чтобы подсказка. Я же, когда вопросы придумываю, я пытаюсь все равно предположить, как герой на них ответит. Или своё. Не обязательно как герой ответит, как герой ответит, я не знаю. А вот… у меня же есть какой-то свой ответ. И вот у меня почему-то, когда я сценарий писал, у меня почему-то, мне просто интересно, я попал хоть раз или нет, у меня три персонажа вышли. Значит, Санчо Панса, отец Браун Честертона и лейтенант Коломбо, если вы смотрели этот американский сериал. Смотрели?

Нет, не смотрел. Но представляю такой образ.

Вот куда-то что-то откликается, нет?

Отец Браун, конечно, очень откликается. Я перечитывал, зачитывался. Персонаж уникальный. Еще ж есть экранизация великолепная, кажется, 50-х годов, черно-белая. Я детей заставил: сиди, смотри, какой юмор блистательный. Это восхитительно. Но у меня не хватает такого полета ума, такой смекалки. Но в целом мне этот персонаж очень любим и близок. Санчо Панса — великий человек. Что-то с Винни-Пухом у него тоже близко есть.

Есть, есть, безусловно. (Смеются.)

Да. Так что, наверное, будет такое духовное психологическое смузи между Санчо Пансой, Винни-Пухом, и пусть будет отец Браун.

Хорошо. Вы как-то в одном интервью сказали, что вы не относитесь к тому числу священников, которые рассказывают интересные истории.

О да.

И вы сказали, что это вот я не такой, я не могу сказать, что я вышел, посмотрел на солнце, понял, что Бог есть, и прочее. Я ошибаюсь или я в этих ваших словах услышал какую-то иронию? Вы не доверяете таким рассказам?

Доверяю. У меня нет оснований не верить тому, кто пережил какое-то чудесное событие в своей жизни. Ну нет у меня личного опыта. Я похож, если хотите, в своих духовных поисках на послов князя Владимира. Они приехали, по послушанию великого князя, в Софию, постояли, помолились, послушали. И сказали, что «не знаем, где мы находились, то ли на земле, то ли на небе». Мне повезло…

Это же тоже интересная история.

Да. Отчасти да.

Хотя вы говорите, что вы их не рассказываете.

Я всегда, двумя руками голосую всегда за благоукрашение храмов, потому что, собственно, мне кажется, что на мое воцерковление грядущее, будущее, очень сильно повлияла все-таки архитектура и живопись Владимирского собора города Киева. Мама периодически туда ходила. Это фрески Васнецова, мрамор, золото, икона святого Николая, который смотрит на тебя, где бы ты ни стоял, всегда смотрит на тебя. Это немножко поражает детское воображение. Рака святой Варвары. На ступенечках поднимаешься, что-то там прикладываешься. Всегда цветы, красиво. Кафедральный собор. Это было, не знаю, лет шесть, наверное, пять, шесть, семь. Не часто, но… Всегда поражало. Это ж какие люди там служат, особенные. Мне еще десять лет пришлось потратить на то, чтобы пришла другая мысль: а может быть, я тоже могу быть частью этого особенного сообщества? Прямо такая радость на душе появилась. Как бы пазл сложился. Ведь последние классы — это всегда поиск себя: куда поступать, кем быть. Я смотрел: может быть, здесь, может быть, тут. Может быть, историком, может быть, юристом, может быть, политологом, экономистом. Нет, экономистом точно не мое, у меня по алгебре, геометрии и причем по физике — «тройки» в аттестате. Всё остальное хорошо.

На всякий случай тут же уточнил батюшка.

Да-да. Ну, возвращусь обратно. Я сначала, с детства, понял, что — для меня это было естественно, — что есть Небеса, есть Бог, есть какая-то вечная жизнь. Если есть красота такая на земле, то это проявление красоты небесной, и по-другому быть не может. Потом уже начинаются какие-то подростковые искания, поиск ответов на вопросы, проклятые, как говорил Лев Толстой. Ну, слава Богу, я на них нашел. Поэтому вот, с одной стороны, воздействие церковной культуры, доверие маме и хорошие книги, церковные православные книги во время оно, когда уже ты начинаешь думать: а может быть, всё это ерунда, а может быть, это там сами церковники написали, то что им выгодно, а я тут в это верю. А давай разберемся. Вот это, может быть, другой вопрос. Но вот в целом это вот сначала некоторый фундамент доверия, а потом уже постройка башни из книг славянофилов, философов каких-то хороших, священников.

А вот, если тему книг продолжить, не книг, может быть, а книги, есть ли в Евангелии, или в целом Новом Завете, или, может быть, во всей Библии, эпизоды, о которые вы, ну, как бы скажем, спотыкаетесь? Которые непонятны, не могут быть внутренне приняты? Или даже, скажу, так сказать, заостряя, вызывают протест какой-то. Или были, может быть, потом это ушло.

Надо повспоминать.

Давно не перечитывал.

Да-да. Можно подсказку, да, зала. Полистаю. Может быть, у меня такое замечательное воцерковление и такое абсолютное доверие к тому, что в этой книге написано, что каких-то особых спотыканий-то и не было. Ну, даже не в притче, а даже вот такие классические вещи, когда тебе говорится: надо прощать. А что это значит, а почему? Ну, вот, это значит, похлопать по плечу, и сказать: дружище, знаешь, я снова тебе доверяю, твое предательство считаю как бы и не было. Снова слушай мои секреты. Вот тебе ключ от квартиры, где деньги лежат. Вот заповеди. Вот, наверное, протыкался все-таки о заповеди. Как вот здесь? Не посмотреть с вожделением. Это что теперь, в очках ходить, что-нибудь? А как это — не завидовать. Слушайте, у меня детство было непростое, у меня было кому завидовать, я мог всем завидовать. Тоже с этим надо было бороться. Поэтому для меня тяжелее всего в моей личной жизни исполнение заповедей. Когда я служил в большом храме и исповедующихся людей было очень много, самая большая радость, которую уже давно не ощущал, знаете, уже, наверное, лет восемь как минимум, — от исповеди искренне кающегося человека. То есть для меня это такое чудо, потому что я понимаю, как это тяжело было мне — в подростковом возрасте, в юношеском возрасте, да и сейчас, — от чего-то избавляться. А тут вот вижу решимость, слезы, уверенность в исправлении образа жизни. Вот это прямо для меня настоящее чудо, большое. Их было немного, но они как бы были. Сейчас у меня все бабушки святые, тут они даже исповедуются там раз через три, потому что им реально говорить нечего. Такое преображение жизни у них уже произошло. Психологически легче, кстати.

А заповеди блаженств?

Ну, может, я до них еще не дошел. Ну, даже что уж — может быть. Да наверняка не дошел. Ну, где там чистота сердца, где там смирение, где там кротость? Алчущие, жаждущие правды — ну, вот, может быть, да. Хотя опять же это же речь не о справедливости. Я уже понял, что искать справедливость, еще со времен Александра Дюма, — это так себе идея. Да. То есть, главное — правды ради. Может, я сразу всё переступлю, и сразу перейдем с первой ступеньки на девятую. Ну, это ж тоже надо быть ради Христа быть изгнанным, а не по политическим причинам. Тоже есть нюансы. А они сложны, да, они сложны. Потому что цепочка добродетели, лестница совершенства…

Отче, вы как-то говорили о разнице между верой мальчиков и девочек. И говорили, что, вот, девочкам важно, чтобы всё там красиво, благообразно и батюшка и так далее. А вот, значит, нам, мужикам, надо, чтобы ответ на вопрос «зачем?». Понятно, что вы здесь указываете на какую-то фундаментальную, существующую разницу мужской и женской психологии, и больше чем, не только психологии. Но тем не менее не то чтобы есть какое-то несогласие, но вы все-таки говорите о каких-то внешних вещах — по крайней мере, характеризуя женскую веру. А значит ли это, что, если можно так сказать, внутренняя вера, или там молитва, вот она тоже отличается? Ваш пастырский опыт что об этом говорит? Внутренняя жизнь христианская — она тоже разная?

Хороший вопрос. Кажется, вот здесь мы сходимся. Потому что, действительно, женщины как-то эмоционально воспринимают, им не надо так много доводов вот, от ума. А мужчине… хотя я припоминал свое детское прошлое, мне как раз, как ребенку, важна была красота земного бытия. А мужчине все-таки надо книжки, надо, чтобы кто-то объяснил, притом желательно не женщина, кто ж там женщину будет слушать. Желательно, чтобы другой мужчина. Но когда становится вопрос о молитве, женщины чаще спотыкаются и серьезно спотыкаются о том, что нельзя ничего представлять во время молитвы. Как раз классическая католическая история, которая, со своей стороны, должны максимально всё представить, услышать запах паленых волос, представляя ад, в котором ты будешь мучиться, и так далее. То есть это максимальная визуализация. У нас Игнатий Брянчанинов говорит о том, что не вздумай что-нибудь представлять, чтобы не сойти тебе с ума. И вот, когда об этом пишешь, очень многие спотыкаются. Мужчины как бы — ну, окей, да. Всё, смотрим в книгу, вникаем в смыслы. Женщины: как это — не представлять? Как же я прочувствую, как же чувства? Вот только женщины спрашивают, как правило. Может быть, я не совсем мужчин спрашивал, общался, ну, просто, извините, у меня там 87 % женщин в подписчиках, а на приходе…

87, вы как-то считали?

Да, да. А на приходе, так вообще 98.

Понятно.

Да, вот есть нюанс. Ну, все, конечно, отвлекаются во время молитвы.

Ну да.

Все как-то по-своему Бога переживают. И практически все, тут тоже нет никакой разницы, на первых порах воцерковления, а то и первый десяток лет… относятся к молитве как к заклинаниям. Вот все-таки ты помолишься, или я помолюсь — и получу желаемое. Вот какую молитву прочитать, чтобы было… а, б, в, г, д. О том, что это все-таки разговор, живого человека с живым Богом — ну, для этого надо немножко подождать, подрасти. Принять это. Потому что тяжело принять.

А вы ощущаете это в молитве?

Ну, осознаю.

Понятно, что вы осознаёте, коль скоро вы об этом говорите. Но вот в вашей молитве, не знаю, когда вы это поняли, прочувствовали? Или хорошо, у вас получается этот разговор живого человека с живым Богом?

Думаю, да. Да. Конечно, не так, как у Иоанна Кронштадтского или у пророков древности. Или как, действительно, у тех священников, которым по глазам видно, что они с Богом, ну, не на короткой ноге, но как минимум «на ты». Ну я так это воспринимаю. Я не ощущаю какой-то теплоты в сердце или каких-то особых чувств. Но я верю, что это так и по-другому быть не может. Если я молюсь, то это разговор живого человека с живым Богом?

А вы часто своими словами молитесь?

Ну, честно говоря, для меня-то как раз молитва более… своими словами — более настоящая. Понятно, что она основана на знании там на зубок утренних молитв, вечерних молитв, других, других, других. То есть это уже некоторое, ну, рождение того, что во мне как бы живет. Когда я знаю, что, ну, поговорить официально можно вот так. Вот так начать, вот закончить. «Аминь» в конце обязательно сказать, прославить Отца, Сына. Если молишься Духу. Если молишься Отцу, не забыть про Сына и Духа тоже. Но вот такое личное общение мне нравится больше, если честно. И не так, что мне там потом столп света и говорит: отец Владислав, слушай. То есть нет. Но я считаю, что если молитва — это мой разговор с Богом, то Евангелие — это ответ Бога на мои молитвы, это разговор Бога со мной. То есть я не жду никаких экзальтических состояний и не то что сразу открываю Евангелие в первом попавшемся месте: ну, что мне Господь сказал бы. Но просто в нем как-то плавать надо. Вот читать, вспоминать, жить. Надеяться, что, если я попросил — ну, я в это верю и надеюсь, что так оно и будет, — о чем-нибудь, о духовных каких-то благах, о земных, о себе, других, то я запустил, да, аффирмации молитвенные в космос, Господь услышал, там уже механизм закрутился. Тем более он закрутился еще до того, как я попросил — мы ж так в это верим: Господь еще прежде прошения уже знает, что мы попросим. И значит, уже нахожусь в пространстве решения Богом этого вопроса. Осталось только запастись терпением, долготерпением. И делать себе всё то, чтобы достичь желаемого.

А вот вы сейчас говорите о жизни в вере, верой. И вы же часто проводите эту мысль, очень важную, что многие крещены, но крещеные люди верой не живут, и надо к ним идти и о вере говорить. И с этим невозможно спорить. Но вопрос у меня другой. А в чем, на ваш взгляд, главная опасность для говорящего?

Их много. Во-первых, нам не дано предугадать, как слово наше отзовется. И я уже не раз с этим сталкивался, что говоришь одно, а слышат другое. Или ты воспринимаешь какой-нибудь текст по-своему, передаешь его уже со своими интонациями и говоришь по факту совсем не то, что предполагал автор, какой-нибудь святой отец или то же Писание. Поэтому, так или иначе, первая опасность — причинить добро.

А что значит — причинить добро?

Мне кажется, навязать человеку что-то важное, хорошее, разумное, доброе, вечное без готовности человека, которому ты это говоришь, это всё реализовать. То есть для него это будет некоторая схема — магическая, полумагическая, которая не обязательно его приведет к нужному результату. Тем более если он хочет конкретный результат, вполне себе земной или просто даже духовный, но вполне себе конкретный, не растяженный по времени, то он может столкнуться с опасностями, которые, естественно, его ждут на этом пути, когда это делается не от себя, а просто по послушанию какому-нибудь, и случится кораблекрушение в вере. Боюсь, следующей опасностью, когда ты, в общем-то, человеку говоришь не то, вот реально. Особенно когда ты пишешь об этом в Интернете. Для меня это было таким серьезным камнем преткновения. Думаю: начинать, не начинать эту деятельность вообще миссионерскую. Потому что одно дело, когда ты говоришь конкретному человеку, то, что ему надо, — ну, с твоей точки зрения. Хотя бы ты хорошо разобрался в ситуации, после того как тебе полтора часа хорошо всё объяснили или хотя бы за 30 минут. А когда тебе подобный же вопрос задают в общественном пространстве, что ты можешь сказать? Ну, как-то общими словами. Где-то попадешь, где-то не попадешь. Вопрос один и тот же, а ситуация-то совершенно разная, особенно если семейная ситуация. Следующая опасность, конечно, это чувствовать себя носителем истины последней инстанции. Когда уже появляется обратный ответ, обратная реакция: батюшка, спасибо, вы изменили мою жизнь, сохранили семью, вы помогли прийти мне к вере, укрепиться, первый раз причаститься. Ты уже начинаешь думать: ай да я, ай да молодец, в общем-то, оказывается, многие вещи здраво говорю. И может потеряться какой-то фильтр по дороге, забиться, потеряться. И ты можешь уже не подталкивать человека к принятию правильного решения, а давать ему готовый совет. Но я как-то стараюсь держаться, на каждого. С первых дней рукоположения, что в онлайне, что в офлайне, я вот стараюсь делать всё возможное, для того чтобы человек самостоятельно дошел до ответа на свой вопрос. Ну, в Интернете так не получается, там все-таки хотят готовый услышать ответ. Ну, в прямых эфирах худо-бедно получается, когда можно как бы говорить с человеком, хотя и не совсем живым, ну, с его текстом.

НАДЕЖДА

Тему «Надежду» естественно начать с разговора о смерти.

Ну, да.

Вы сказали как-то, что вот после сорока о смерти думаешь все чаще и чаще.

Да, я не знаю, почему, но что-то да.

Нет-нет, мысль понятная, мне, например, очень близкая. Я именно практически так же готов…

Я думал, после шестидесяти начну, но что-то пошло не так.

Да, да, готов повторить. А вот, как говорится, с этого места поподробнее. А вот как и что вы думаете о смерти сегодня и как изменились ваши размышления на эту тему?

Она неизбежна и, вполне возможно, находится в ближайшей перспективе. Мы последние три года, кажется, ежедневно убеждаемся в том, что завтра может не быть. И меня это сильно подстегивает к тому, чтобы исполнить евангельский по духу призыв доктора Гааза: спеши делать добро. Вот что я могу дать — семье, прихожанам, подписчикам, то и стараюсь давать, как можно больше. Социальная помощь, насколько там получается. Не откладывать на завтра. Ну, ладно, я, конечно, совру, если скажу, что я ничего не откладываю на завтра. Ну, хотя бы на следующий месяц. Как там говорится, в последние годы горизонт планирования у меня сократился до 10–15 минут. Ну, конечно, не совсем так всё плохо. Ну, думаю, в рамках месяца еще худо-бедно можно поразмышлять, какие-то планы сделать.

А вот, еще одна важная мысль, которую я у вас много раз встречал. Вы говорите о важности чувствовать Христа в повседневности, иногда, если я правильно понял, как бы противопоставляя это таким ожиданиям чего-то такого сверхъестественного, чудесного и необычного. Но, при этом, вы, как правило, подчеркиваете, что Бог – это не тот, кто решает твои повседневные проблемы. А нет ли здесь какого-то противоречия, чувствовать Христа в повседневности? Что тогда значит «чувствовать Христа в повседневности», если Бог не решает твои повседневные проблемы?

Ну, как воздух. Он же есть, но мы ж не думаем о том, что он есть.

Думаем, только когда нам перекрывают кислород. (Смеется.)

Ну, да. Но как только под воду попадешь, сразу поймешь, как тебе его не хватает. Как вода. Как тепло. Вот Он близ, Он рядом, Он всегда. Он знает о тебе всё. К сожалению, даже мысли, даже которые ты не направляешь в ту сторону, Он все равно об этом знает. И это как-то согревает. Это как любящая мама, как любящий отец, как твой наставник, Который всегда рядом, Который поддержит, если ты будешь худо-бедно праведно жить. Если ты начинаешь с катушек съезжать, то уже ничего не получается.

Не поддержит?

А ты не можешь эту поддержку получить. Он тебе руку протягивает, стучит, а ты не берешь, а ты не открываешь. Ты не хочешь Его слышать. То есть не то что уже не можешь. Это уже какие-то крайние, может быть, степени, хотя, бывает, можно и до них дойти. Но просто не хочешь. Ну, Он есть где-то рядом … а Ты мне не нужен. Вот я боюсь вот этого. Все ж мы, так или иначе, живем не очень-то праведно, если взять эти заповеди, и святых отцов. Есть с чем сравнивать, в общем-то. «Подобны мне бывайте, как я Христу», — пишет апостол Павел. И ты ж видишь: ну ты не такой. Но ты хотя бы стремишься к Богу. Ты хотя бы не делаешь то, что Ему, мне кажется, совершенно так мерзко, омерзительно, когда ты становишься недоступным для Него. Когда ты где-то себя сдерживаешь, где-то просто живешь себе хорошей, спокойной, равномерной христианской жизнью, не успокаиваясь на достигнутом, но как бы стремясь как-то разнообразить ее, улучшить. Это всегда ж подъем вверх. Пусть маленькими шажочками, но хотя бы идти, чтобы не скатиться вниз. То ты как-то ощущаешь вот это просто Его присутствие. Ну, вот есть — и слава Богу. (Смеются.)

Это хорошо, да. Это неплохо. А вот вы как-то, говоря о… отношениях со святыми, вы сказали, то что вам близок опыт святых двадцатого века. И вы даже так выразились, ситуативно, я понимаю, — живых святых. А чем вам не живые святые Августин или Иоанн Златоуст? Или преподобный Сергий?

Наверное, потому что мало читал, блаженного Августина и Иоанна Златоуста. Ну, как-то психологически, наверное, ближе, потому что они осязаемые, они… мои современники. То есть моя бабушка жила при них. Тем более я ж еще выпускник Свято-Тихоновского, а там же постоянно говорят…

Ну, да, о святых новомучениках.

…о новомучениках, да. И приближают к тебе именно святых двадцатого века. Ты читаешь жития одного, другого, даже какие-то в архивах сидишь, бываешь, читаешь. Поэтому я так думаю, что чем больше ты читаешь трудов того или иного автора, тем он к тебе ближе. Допустим, из древних святых мне… допустим, тот же Иоанн Кассиан Римлянин ближе, чем какие-то другие святые той же эпохи, потому что я его читал, он мне очень нравится. Я уже ничего не помню, но он мне очень нравится. (Смеются.)

Это уже много, значит, вы помните, что он вам нравится.

Да-да-да. Молодой человек, вы никогда не знали столько, сколько я уже забыл. Златоуст — ну, даже не знаю, я служу его литургию, я читал толкования написания. Я его житие читал просто, вот, помню, сколько же мне было: 16 или 17. Тоже, дай, думаю, сяду почитаю. Вот где-то начал в 11, где-то часа в три только закончил, не мог остановиться, то есть, настолько это интересно, живо, такая драма. Я думаю: как это фильм еще не сняли на эту тему? Ведь столько эпизодов фантастических, такая жизнь невероятная.

А вот, сняли с языка вы у меня следующий вопрос. Вы поддерживаете тему экранизаций художественных?

Да, я визуал, я двумя руками за. Я очень люблю.

Вы ж понимаете все эти споры, как играть святого и так далее. То есть, вы считаете, что это можно и нужно делать, да?

Да, да. У нас кинолекторий при храме. Уже сколько лет выискиваю, смотрю, что показать, что посмотреть. Провинциальный кинолекторий несколько специфичен. Показывал недавно фильм, который, думаю, надо еще раз пересмотреть. Я не помню точно названием, про Клайва Льюиса. Как бы самый сложный, самый трудный христианин, как-то так — буквально прошлого года фильм, о его воцерковлении, по его биографии.

Ну, это документальный фильм или художественный?

Художественный. Но полудокументальный. Он там идет и о себе рассказывает. Он взрослый уже…

Это актер?

Да, там взрослый актер. Показывает себя со стороны — юность, отрочество и так далее. Некоторые потом говорили: «Батюшка, слушайте, я еле высидела, это просто невозможно. Где вы этот нудный фильм взяли? Ну, слушайте, ну, я уже думала с середины уйти, только из уважения к вам не пошла». А я сижу вот такой: вот это, вот это, сейчас поговорим на эту тему, на эту тему. Вот сейчас…

Не зашло, как молодежь говорит.

Хоп — не зашло, да.

Вы, как раз говоря о святых двадцатого века, упоминали святителя Иоанна Шанхайского и Сан-Францисского. А вот лично что вас больше всего в нем…

Мне близки все те святые, которые, будучи святителями, священниками, преподобными, не перестают быть людьми. Почему новомученики опять же так близки? Потому что видно человека. Вот тебе сегодня чаепитие в Мытищах, а вот через две недели уже допрос, где ты можешь сдать всех своих друзей, коллег, и дальше пить свой чай в Мытищах. А по факту ты становишься новомучеником, исповедником, если выживешь. И вот эта близость святого, неприлизанным житием, который, будучи младенцем, пил молоко мамы, по средам и по пятницам.

Воздерживался.

Да. Который играл с детьми, а не сидел в уголочке, читал в полтора года Псалтирь. То есть это близко, это понятно. И вот эта инаковость. Ведь нет шаблонов святых. Они все совершенно разные.

Ну, я вот поэтому и спрашиваю про святителя Иоанна, именно не уже обобщающий вывод, а вот лично в его жизни, в его личности, что вам больше всего интересно? Кого-то там потрясает его совершенно аскетический образ жизни: ходил босиком, никогда не спал лежа там…

Меня всегда у всех святых, которых я люблю, поражает их близость к Богу скорей как ревность. Ревность дерзновения. Вот всегда же что в других больше всего удивляет – чего нет у тебя. Я такой, ну, сухенький, так, без каких-то экстремальных молитв по ночам, без сотен поклонов, босиком тоже не хожу. Вот смотришь на другого человека, то есть понимаешь, что вот этот опыт — вот он настоящий опыт. Здесь видишь близость к людям. Как он старался не просто духовно всем помочь: сейчас проведу эфир и приведу ко Христу сотни людей. Или тысячи. А вот настоящая помощь, в тех жизненных обстоятельствах, в которые попадала его паства.

Скорая духовная помощь.

Более чем, скорейшая.

А вот, вы тоже как-то сказали, что людям нужно знание и утешение.

Вот да.

А что дать сложнее?

Ну, сложно дать реально утешение. То есть человеку, который рядом с тобой. Потому что подумать, что человеку надо под общим знаменателем, что-нибудь написать, это выложить, и он прочитает, ему станет немножко легче и спокойней — в принципе, это несложно. Это Ctrl-C — Ctrl-V. А когда он приходит к тебе живой, и надо поддержать его после смерти мужа, ребенка, тяжелой болезни, с мошенниками столкнулся, квартира сгорела или еще что-нибудь, это уже сложнее, потому что, чтобы ему помочь, надо через себя это всё перенести, стать соучастником этой беды, ему сострадать. И когда он видит, что он не одинок, ему становится легче. Поэтому когда человек приезжает, да, это уже некоторый труд духовный, для меня в том числе, чтобы он уехал утешенным. То есть помогать и утешать через Интернет намного проще. И КПД выше, на самом деле. То есть одной картинкой ты — хоп, смотришь комментарии: «Батюшка, жить не хотелось, но вот прочитала, что Бог держит всё под контролем, и понимаю: а действительно, что я нервничаю всё? Легла спать, и даже таблетки не пригодились». Такая вот массовая помощь, без какого-то личного переживания этой проблемы.

А вот про личные переживания. Вы же сейчас не абстрактно говорили, вот такие бывают, такие ситуации? А вы помните, когда у вас была ситуация, когда вам было сложнее всего дать вот это утешение при личном контакте?

Ну, тяжелее всего, конечно, говорить с теми, кто хочет на себя руки наложить. И часто они ж не приезжают, они ж или звонят, или пишут. Слава Богу, нечасто, потому что…

Ну, то есть такой опыт у вас есть.

Да. Ну, у всех священников есть. Еще же бывают такие истории, когда хотят, перед тем как отойти в мир иной, оставить как можно больше людей, виноватых в твоей гибели: а давай еще вот батюшку сейчас напрягу, пусть он до конца дней живет с мыслью о том, что не смог меня отговорить. Такие сложные истории.

А может быть, это как раз надежда на то, что, все-таки, а вдруг сможет, да? Может быть, даже неосознаваемая.

Вот, все-таки ж позвонил. Все-таки ж написал. Или написала, чаще всего.

И это самое тяжелое, да?

Ну, в общем-то, да. Ведь ты ж понимаешь, что ответственность как бы большая, и ты последний человек, возможно, с которым, с тобой сейчас говорят. Как он отзовется? С одной стороны, если сознательно поставить какой-нибудь барьер между такими людьми и собой, ну, ты просто черствеешь со временем и уже не сможешь даже какую-то эмпатию проявлять, чем больше таких барьеров будешь выставлять. Ну, умерла одна, да, как бы пошел дальше с детьми гулять. А потом ты вообще не сможешь ни к кому это качество проявить. Просто забронзоветь. Вот, я памятник себе воздвиг нерукотворный…

К нему не зарастет народная тропа, я помню дальше, да. А вот это же, здесь же нет универсальных рецептов, вот при таких звонках?

Ну, на самом деле есть.

Есть?

Да. Тут надо почитать специализированную литературу, надо знать, чего никогда не говорить, чего говорить обязательно.

То есть это все-таки работает и помогает, да?

Ну, в общем-то, да. Это же профессионалы работают уже десятки лет. Есть же кризисные психологи. Ну, я, слава Богу, с этим встречаюсь крайне редко. Просто да, такой опыт уже был, поэтому я его сейчас вспомнил. Но в целом есть сайты специальные. Там сидишь, читаешь. Думаешь: так, ага, вот это никогда не говорить, это обесценивает его чувства. Так, хорошо, понятно. А вот сейчас бы сказал бы, если бы не знал. Часто же звонят, пишут родственники людей, которые уже склонны к суициду. Кто уже суицид совершал, но, как сказать, неудачно, с его точки зрения, то три четверти из них повторно все равно его снова будут совершать. Это ж тоже как бы, ты же не догадаешься до этой информации самостоятельно. Надо читать. Поэтому родственникам говоришь: так, всё, вы находитесь в зоне риска. Значит, читайте эту книжку, читайте ту. Но все-таки родственники чаще обращаются, чем, собственно, сами люди.

Про книжки.

Да.

И про «Графа Монте-Кристо». У вас была такая в подростковом возрасте ситуация, когда вы хотели кому-то там отомстить, обидевшись, а мама сказала: «Пока не прочитаешь “Графа Монте-Кристо”, ничего не делай». И книга на вас, если я так понимаю, повлияла довольно сильно.

Да. Как-то я успокоился, и я по сей день его припоминаю.

Да. Но вопрос мой в другом. А можете ли вы вспомнить какую-то книгу, может быть, фильм, из недавних, которые сильно повлияли, может быть, сопоставимо с тем влиянием, которое вы испытали в подростковом возрасте?

Ну, есть произведения, которые производят неизгладимое впечатление: вот это да, вот это здорово, вот, это какое раскрытие персонажей. Я, к своему стыду, того же Достоевского «Братьев Карамазовых» прочитал буквально пару лет назад. Ну, я-то лично-то не изменился. Но впечатление произвела. Я, наверное, уже к 40 годам сформирован — святыми отцами, Священным Писанием. Да, и как-то, вот…

Уже вас не потрясешь.

…я какие-то выводы делаю: так, вот это, ага, для людей, которые доверяют скорее классической литературе, нежели Священному Писанию. Вот этот эпизод надо привести в качестве аргумента, подтверждающего истинность слов Писания. То есть как-то так.

То есть вы вот так смотрите и читаете.

Да. Как мне любую книжку, любой фильм и вообще любое событие, которое происходит теперь в моей жизни, я думаю, как использовать в миссионерских целях. Вот и всё. А так чтобы сильно меня изменило… На меня хорошо действуют фильмы, которые — я больше все-таки смотрю, наверное, чем читаю, — которые говорят о семейных ценностях. Я так: отец Владислав, церковь — это, конечно, хорошо, миссионерская деятельность — всё замечательно, но ты еще и отец семейства. Посмотри на жену, посмотри на детей. Им тоже надо твоя забота, твое внимание. А то это там жена вдова при живом муже, ну, куда ж это годится.

Нехорошо.

Да. Поэтому это так, я сразу… встрепенулся: так, ну что, чем там жене помочь, куда пойти погулять, с детьми посидеть. На меня вот сейчас такая литература и такие фильмы действуют. Значит, видно, что здесь у меня брешь. А всё остальное как-то ровно. Всё хорошо у меня.

Это прекрасно. Еще одна ваша мысль, которая мне кажется очень важной, но спрошу я не об этой магистральной мысли, а о том, что меня задело. Вы очень правильно, на мой взгляд, говорите, что мы говорим с людьми тогда, когда нам удобно. И вот человек приходит на литургию, там стоит на голодный желудок, а потом еще, как вы говорите, послушай мою десятиминутную, а иногда тридцатиминутную проповедь. И когда уже сознание на третьей минуте отключается… Очень всё это во мне отзывается. Я и свои ощущения, и глядя, вот, на со-прихожан, порой думаю: батюшка, надо заканчивать.

Я будильник ставлю.

Да?

Да. То есть я крест даю целовать, сразу — хоп: так, семь минут ставлю.

Да, мне тоже говорили знающие люди, что семь минут — это хорошая история, хотя, наверное, бывает и больше. Но что меня удивило при понятном для меня и справедливом этом посыле вашем, вы говорите: а вот, а мне интересно евангельское чтение. Ну, а разве, может, я придираюсь, ну, а разве на евангельское чтение нельзя что-то сказать короткое, понятное и то, что, вот, прямо в сердце пойдет?

Я на пятнадцатый год только, может на тринадцатый, стал как-то так говорить. Так вот — история, вот из нее делаем такие-то выводы. Вот параллели с современной жизнью. Что мы из этого можем извлечь? Казалось бы, ничего. А вот смотрите: раз-два-три…

То есть это вопрос все-таки подготовки. Потому что немножко так прочитывается, что надо говорить не на евангельское чтение. Вы не это имели в виду?

Ну, собственно говоря, да. Вопрос подготовки. И говорить, опираясь на Евангелие, о том, что ценно здесь и сейчас. Не просто рассказывать историю, с точки зрения археологии, исагогики, герменевтики, чего-нибудь еще: «А вы знаете, а в ранних рукописях написано, что по-другому». А вот применить Евангелие к конкретной жизни Марьи Ивановны, Валентины Егоровны, Андрея какого-нибудь. Ну, видите, слушайте, казалось бы, проповедуешь ты пятнадцать лет, но к простоте приходишь к какой-то только вот сейчас. И мне кажется, сейчас тоже сложновато говорю, надо еще проще. Как-то от души. Как у Антония Сурожского. Вышел перед Плащаницей, сказал: «Господа нашего распяли» — и заплакал. Вот это лучшая проповедь, за все годы, какие только были. Вот люди ждут не учения, в том числе с амвона, а соучастия священника в их жизни. Неважно, что ты говоришь на самом деле, как важно, как ты это говоришь. Если читаешь прекрасную лекцию — ну, спасибо, батюшка, за прекрасную лекцию. А вот если как-то ты задеваешь их, когда они чувствуют, что вот ты прямо горишь душой за то, чтобы они спаслись, чтобы они уклонились от зла и сотворили благо, чтобы они не выедали мозг своим мужьям, женам, чтобы они социально активную жизнь вели. Ты прямо вот горишь этим. То тогда ты и их чуть-чуть зажжешь. Ну, конечно, надо ориентироваться на Писание, без этого никак. Ну, всегда тут каждая строчка столько всего дает. Если раньше, помню, старался рассказать обо всем, большой какой-то отрывок, сейчас я вам расскажу, конечно, десять лет обучения, сейчас, слушайте. И там двадцать минут… Сейчас: смотрите, тут надо сделать такой вывод. Поняли? Кивают. Ну, хорошо. Сделали? (Смеются.)

Подходим к кресту.

Да-да.

ТЕРПЕНИЕ

«Терпение» следующая тема.

Моя любимая.

Да?

Да.

Почему?

А без терпения всё будет тебя раздражать. Всё будет не так. От небесных высот до земного бытия. Всё не так. Всё не по-моему. Всё неправильно. А терпением запасся — и потихонечку тебя течением снесет туда, куда тебе надо.

У вас всё хорошо с терпением?

Ну… я стараюсь, чтобы было лучше, чем вчера. И уж точно лучше, чем лет двадцать или двадцать пять назад.

Получается?

Да. Ну, сейчас как говоришь, скажешь — потеряешь?

Да-да.

Уже это полчище бесовское: сказал — что, ты Бога не возблагодарил! Так что с Божьей помощью, конечно, получается. Но опять же, исходя из некоторого опыта жизни. Потому что я знаю, что что бы, как бы ни было тяжело, но все равно рано или поздно всё наладится. Не так, как ты хотел, не то, что ты хотел, и не в том направлении, но тем не менее все равно будет лучше, чем сегодня. То есть я такой как бы пессимистичный оптимист.

Хорошее определение. А на что больше всего  не хватает все-таки терпения?

На родных, конечно.

Терпения?

Да. Ну, потому что свои. Ты всегда можешь сказать, что думаешь, хотя это совсем не надо им говорить, что ты думаешь. Ты всегда можешь сказать о своих переживаниях и вылить все свои переживания на человека, который намного слабее и психологически, и вообще немощный сосуд с точки зрения Писания. Ты такой вроде сил набрался, а человек там … придавился. Поэтому тебя раздражает то, что в период конфетно-цветочный ты бы и не обратил бы внимания. Дети, жена, родители — это же вообще ого-го. Ты же всегда будешь для них маленьким мальчиком. Это ж раздражает. Поэтому я иногда себя чувствую совершенно небожителем. Пока не начинаю общаться с собственными близкими людьми, да.

Они вам напоминают…

Да. Что так, отец Владислав, лукавишь ты, лукавишь. Ну, действительно, легко терпеть какие-то странные выходки и даже какую-то подлость людей сторонних. Ну, что с них взять, в общем-то. Всяк человек ложь, я тоже и так далее, ну и ладно, переживем. А когда свои — ты ж думаешь, у тебя есть механизмы, с помощью которых можно как-то человека перевоспитать, какими-то словами на путь истинный наставить. Это всё не нужно, бесполезно. И поэтому, конечно, с годами, может быть, я становлюсь, может быть, терпимее. Может быть, несноснее. Надо у матушки спросить.

Вы как-то сказали: самое смешное, что не все понимают, что священник может говорить с иронией. И еще слова «батюшка сказал», «Бог повелел» и прочее. А где вот, границы использования иронии и юмора?

Охо-хо. Получается, что в этих ответах, с юморком или с каким-нибудь сарказмом, или иронией, с одной стороны, ну, людям интересно почитать, как-то, может быть, через шутку понять, насколько этот вопрос на самом деле яйца выеденного не стоит, а ты переживал, у тебя там целая трагедия. Бывает, помогает. Но бывает, и не помогает. А бывает, и оскорбляет. А бывает, человека задевает. Я с этим сталкивался. Обратная связь все-таки тоже есть. «Батюшка, а почему вы так ответили, шутя, я вас серьезно спрашиваю». Так, подождите, а вы как бы через вот эту иронию не поняли, какой ответ, собственно?

Это же у вас было это замечательное: «Можно ли в храм носить кокошник?» — «Можно, но только в сумке». Но это чистая такая история.

Да.

Я не знаю, кто может на это обидеться. Но бывают ситуации, где вот…

Да, я сейчас не припомню, но когда человек задает все-таки личный вопрос, и для него это какая-то трагедия. А я не считываю это как трагедию, считываю как ситуация, в общем-то, банальная. Вот тебе ответ, вот тебе еще в дополнение юморочек. Я-то думаю, что через иронию, то есть можно понять. Я как бы довожу до абсурда, по сути, этот вопрос. Ну, честертоновская на самом деле традиция или того же Льюиса. Доводишь до абсурда, и человек понимает, что, в общем-то, действительно, это что-то не то. Я ж, как изначально говорил, для меня главное не просто ответ дать, а так, чтобы человек сам понял. Через иронию, мне кажется, через юморок можно легко понять ответ на свой вопрос. Оказывается, нелегко.

Ну и вот у меня-то, если вы помните, вопрос-то был о границах. Вот вы как эту границу для себя определяете?

Ну, мне кажется, что я хорошо разбираюсь в этих границах, что я через себя как-то…

То есть это интуитивная какая-то история?

Да.

Или это связано там, я не знаю, с содержанием вопроса, или и то, и другое, и еще что-то третье.

Интуитивно, да, скорее интуитивно. То есть я думаю: вот я бы обиделся, или нет? Ну, наверное, нет.

То есть вы продумываете какую-то реакцию.

В общем-то, да.

А если вот вы, допустим, написали ответ, и он вам прямо, ответ такой, — ах! А потом думаешь: а может, не надо. Вот такое бывает у вас?

Конечно, да.

То есть написал — стер, да?

Ну, как правило, он уже отправился.

Нет, я имею в виду — перед отправкой. Бывает такое, что вы как-то себя останавливаете?

Ну, несколько раз было, да.

А вообще, быстро вы отвечаете?

Да, да. Без подготовки какой-то. Хоп — ответил, ответил, ответил.

Вот поскольку у меня не сопоставимый с вашим опыт, но есть тоже немножко я иногда типа «задавайте вопросы» или просто пишут. И я многие вопросы пропускаю, потом возвращаюсь. У вас какая техника, так сказать, ответов? Или вы прямо подряд…

Ну, там же ж специфика соцсетей не дает возможности сохранить больше десяти тысяч ответов. А у меня десять тысяч уже есть. И больше двадцати — их, в принципе, не листают, человеку тоже тяжело читать. Поэтому я сам шаблон сохраняю и в течение нескольких месяцев потихоньку оттуда вытаскиваю.

Ну, у вас ведь там больше сотни ежедневно вопросов приходит, да?

Да, получается, так. Я уже по третьему кругу, наверное, их всё отправляю, отправляю. Подписчики новые появляются, они что-то старое не читали, а кто-то старое, повторение — мать учения и так далее. Ну, в принципе, такое. Сначала где можно пошутить, как-то ответить так, чтобы смешно было всем. Когда я смотрю, что, может быть, смешно будет всем, но уж точно не тому, кто спрашивал. Тогда ладно, тогда не буду. Тем не менее мне кажется, что вот этот стиль — он лучше всего подходит для вообще всех нас. И сколько раз уже делал опросы: долгие тексты, лонгриды читаются с большим трудом.

А вот здесь давайте остановимся, поразмышляем. Потому что опять же повторяю, у меня здесь опыт сильно меньше, чем у вас. Но… с чем я сталкивался даже, бывают вопросы … Ну вот с кокошником хороший пример, там все понятно. А бывают вопросы, где я четко понимаю две вещи, и я просто на такие вопросы обычно не отвечаю. Первое: я не знаю контекста. Или я пишу, что без контекста ответить невозможно — я часто так пишу. А второе — я понимаю, что нельзя ответить кратко. Ну, невозможно.

Да.

Вот, вы что в таких случаях делаете?

Вы знаете, иногда даже раздражаюсь. Раздражение — это всегда признак чего? Слабости. То есть я понимаю, что должен дать ответ. Я дать не могу, потому что нет контекста, и я не знаю, как слово отзовется, и, вообще, могу дать ответ общими словами. А нужны ли они ему? Ответить-то надо. А разговаривать не хочу долго, потому что там еще тысяча человек в очереди стоят, хотят что-нибудь узнать, какой ладан пососать, чтобы голова не болела. И вот появляется какое-то внутреннее чувство, пишу: это вопрос не для сториз, пишите в личные сообщения, там как-то так.

Ну, это же, в общем, что называется, правильный ответ.

Ну, в целом-то да. Хотя я чувствую, что он неправильный с точки зрения пастырского попечения. (нрзб) что у меня скорая духовная помощь, хотя которая совсем уже не скорая, и изначально-то не сильно-то и духовная была, скорее, не знаю, психологическая, что ли. Ну, стараюсь хотя бы какими-то общими словами ответить.

А вот этот образ ваш, который возникает, когда читаешь эти ответы. То есть вы, отвечающий в соцсетях, и вы, разговаривающий с людьми, которые к вам пришли, на исповедь или просто на разговор — вот, человек, который знает только вас по первой части, он бы удивился на личном разговоре, или он бы увидел того же самого батюшку?

Ну, думаю, того же самого на самом деле. Потому что у меня ж принцип-то общения с людьми одинаковый — что в жизни, что на исповеди, что в какой-нибудь пастырской беседе: дать человеку утешение. То есть дать ему смысл и силы дальше жить, дальше работать, дальше трудиться. Дать ему точку опоры. И я как-то уже с древних времен понял, что если человеку просто дать расслабиться, успокоиться, дать ему какую-то установку, что, в общем-то, Бог под контролем всё держит, и утешить его… то больше ничего и не надо. Можно, конечно, прочитать «Добротолюбие», через благочестие, можно дать ему массу цитат. Но всё как-то безжизненно остается, пока ты человека просто не приведешь в себя, в порядок, в норму. Все ж напряженные, все накаленные. Мало того, что проблем своих тьма, так еще ты думаешь, что Бог тебя накажет, что и здесь, и батюшка, может быть, епитимью какую-нибудь даст или сейчас скажет что-то страшное, что по грехам твоим тебе вообще не на что надеяться. То есть я, если вижу: человек напряженный на исповеди, если кается в унынии, то для меня это сразу такая триггерная точка. Так, а что, что случилось, чего унываете? И человек как-то раскрывается лучше. Ну, что-нибудь говорю, исходя из ситуации. Это все-таки всегда что-то личное и не шаблонное, все-таки. Вижу, человеку легче становится. Если ему становится легче, он уже не в одну точку смотрит: всё плохо, и будет плохо, и никогда хорошо не будет, а уже как-то какое-то пространство расширяется для того, чтобы увидеть другие выходы. И главная цель —человека все-таки привести в себя, привести в норму. И здесь я совершенно одинаковый. Вот какая-то мотивация, какая-то поддержка, какое-то утешение.

Вы сказали про епитимью. А вот в вашем, так сказать, арсенале средств утешения епитимья и совет воздержаться от причастия после этой исповеди входят?

Да у меня ж, я ж говорю, все такие хорошие, славные бабулечки.

Ну, у вас же был опыт и в больших храмах.

Ну, там же принцип какой? Ну, если ты живешь в блуде, притом такой прямо сногсшибательный, да вообще в любом — ну, подожди немножечко. Господь исповедь принял, но с причастием давай немножко повремени. Когда человек прямо не хочет расстаться ни с какими эзотерическими ништячками — биоэнергетика…

Он как-то это совмещает в голове.

…сны, магия, походы в церкови, к гадалкам, здесь могу сказать: ну, слушай, подожди-ка. Это как бы да, ты определись, в общем-то. Реально, ради твоей безопасности я тебе не рекомендую. Вот не просто я тебе наказание какое-то даю. Ну, реально, духовные законы работают. Давай немножечко ты разберись со своей жизнью. Вот есть у Бога, действительно, ненавистные грехи, от которых надо как бы избавиться, до того как ты пойдешь причащаться. Но это тоже крайне редко. Для меня всегда чудо на самом деле, когда человек весь такой погрязший в грехах приходит на исповедь. Я думаю: Боже мой, он же нашел в себе силу все-таки сказать, вот то, что, он знает, что батюшка по головке не погладит. Поэтому стараюсь, если человек ушел не с такой наклоненной головой, прямо даже радостный оттого, что какую-то даже батюшка епитимью дал, ну, значит, всё, значит, сработало. Потом можно как-то сократить, можно в личной беседе поговорить. Причем это всегда касается только людей, которых я знаю. Если я не знаю…

Если в первый раз видите, то не будете…

Ну, это да, это уже такой вопрос другого характера. Это всё в прошлом, сейчас у меня, я же говорю, всё стабильно.

А вы себя, когда вы исповедуете, ну, понятно, что там вы только свидетель. Но вот я просто спрашивал, этот вопрос несколько раз задавал, и очень разные ответы у священников. Вот вы себя ощущаете кем и как вот в момент, когда вы исповедуете?

Кем же? Кем же себя ощущаю? Ну, догматически, конечно, как вы уже сказали, «аз точию свидетель есмь». Но по факту я ощущаю себя вот теми костылями, которые человек использует, пользуется, для того чтобы доковылять до Господа Бога. Ну, давайте такой образ. То есть он всё, он расслабленный, он раздавленный, он немой или еще какой-нибудь. Вот тебе костыль моей поддержки, давай сейчас, опираясь на меня, пока ты не окрепнешь, буду тебя тащить. Ну, не на себе тащить, ну, как бы опираясь… Или не знаю как, как другой такой же духовный инвалид, но во всяком случае который тебя поддержит. У того одна нога, вторая … у меня одна нога, и как-то доковыляем.

Это хорошо.

Да. Наверное, так. Ну, скорая духовная помощь. Как-то так. Санитар. Медсестра. Врач. Нет, ну, врач нет, все-таки врач — Христос. Помощник, в общем-то. Когда меня благодарят: батюшка, вы там помогли, там… я говорю: я почтальон. То есть, мне прислали — я вам отдал. То есть, мне-то что. То есть благодарите Бога. Так и здесь. Только уже не почтальон, а какую же можно привести аналогию? Не посредник, потому что у нас один посредник — Спаситель. Ну, пусть будет костыль, ладно.

Костыль — это хорошо. Отче, а вот вы тоже как-то сказали, что для вас возможность говорить, реализовывать вот эту пастырскую составляющую, миссионерскую, в соцсетях — это, как вы сказали, «таблетка от моего уже начавшегося выгорания». Я прицеплюсь к этим словам. Модная тема — выгорание. Она вам действительно кажется подлинной? Мне кажется, это мы что-то себе такое придумали, и теперь у нас выгорание, это как-то красиво звучит.

Ну, да.

А я устал, а мне надо там это…

Ну, моя ситуация — вообще, наверное, это слово неуместно на самом деле. Потому что выгорают отчего, если уже употреблять его? От переизбытка дел. Причем которые…

Рутинных при этом.

Да.

То есть рутина, которая …

Особенно если связано с людьми. Ты хочешь служить, а они тебя изматывают, они тебя выматывают, они тебе нервы делают, и ты от них устаешь. А у меня ж другая ситуация. Вот вы, если используете это слово, выгорание от невостребованности. Поэтому это точно не выгорание, это что-то другое. Но что? Огорчение. Я ж тот еще болтун. Значит, помню, ну, реально с детства, с отрочества: если разговор не о вечности, не о чем-то духовном, не о каком-то философском, то мне просто не интересно. А если нельзя любой земной разговор перевести на духовную тему, вечной жизни, бытия, Евангелия, достоевщины всей этой, то как бы ладно, до свидания. Поэтому для меня общение с подписчиками, с прихожанами — это моя жизнь. Мне говорят: батюшка, вы такой несчастный, вы там каждый вечер в полночь выходите в эфир, с нами общаетесь. Спасибо вам, что вы там свою жизнь нам даете… Я им говорю: ребята, это все-таки это обоюдно. Потому что, если я не выйду с вами не поговорю о разумном, добром, вечном, мне уже как-то, вот, неуютно. Мне хочется реализовать себя как священника, помогать тем, что помогает. Кого-то утешить, кому-то дать сумму знаний, это ж тоже всё очень важно.

А вы одиночество не любите?

Ну, вот, как-то еще нет, да.

То есть вы думаете, что это придет, но позже?

Ну, наверное же как-то.

Когда кончится трафик?

Да, всё, закрылся, закрыт от всех, писать книги… Хотя это тоже не мое. Читать. Я эмпат, да, наверное, не знаю. Как-то люблю людей. Мне без людей, особенно которые меня любят, как-то нехорошо. Я бы, наверное, и не рукополагался бы даже, если бы не было какого-то такого ощущения, что люди — это хорошие люди, с ними надо общаться, с ними надо говорить, их надо мотивировать к лучшей жизни, утешать. Что-то всегда у меня, помню, еще со школы такое было. Правда, за это получал.

ПРОЩЕНИЕ

Я как-то… мы общались с одним священником. Это была не исповедь, но что-то я такое исповедальное говорил, значит, о себе хорошем. И ну что вот не получается ничего, там одно и тоже, всё и всё. Он как-то сказал, что, ну, ты не переживай так, Господу тоже должно быть как бы не скучно. Ну, как-то такая была мысль, она в тот момент меня поддержала. А потом, я даже потом этому батюшке говорил, через время, у нее есть как бы и другая сторона, то, как я это запомнил — ты чего-нибудь натворишь, потом думаешь: ну, зато Богу с тобой не скучно. (Смеется.) Что вы думаете вообще о такой…

Идея мне нравится. Но она такая лирическая, конечно, совершенно не догматическая. И если ты видишь, что в этой ситуации реально человека она поддержит, то почему бы не сказать. Я бы, наверное, тоже что-нибудь подобное сказал и наверное, даже и говорю. Да, вполне, вполне. Вполне приемлемо.

Опять же, в одном интервью вы, когда вас попросили назвать девиз ваш, вы сказали: «Прости и забудь».

Ну, да.

А потом, возвращаясь, в этой же беседе, вы сказали: «Ну вот забей…» Из вас вот это вышло, вылетело, вырвалось, не знаю.

Отпусти и забудь.

Слово «забей». Ну, как говорится, в каждой шутке есть доля шутки, а слово, как воробей, поймают и вылетишь. Вы не могли бы объясниться? Забей — это вообще к чему?

Ну, отпусти, да, если говорить корректно, конечно, отпусти и забудь. Действительно, помогает. Ну, вот есть груз проблем, которые там тянутся за тобой. Ну, отпусти. Всё. Ну вот такая жизнь, вот с такими новыми обстоятельствами. Прими их и живи себе дальше. А всё, что было — ну не надо себе создавать каких-то воздушных замков, мечтать о том, что будет именно так, как ты себе намечтал. Или пытаться реанимировать уже давно умершего мертвеца твоего вчерашних дней, чтобы что-то восстановить, как было. Ну всё. Ну вот этого нет. Ну окей, всё. Отпусти и забудь. Ну или в таком уличном варианте: забей. По сути, это смирение на самом деле, да. На самом деле это какое-то такое, простонародное объяснение, что такое смирение. Вот с миром прими то, что с тобой приключилось, и живи себе дальше. Никакое количество вины не сможет что-то изменить во вчерашнем дне. Никакое количество тревоги не сможет исправить, или изменить то, что будет завтра. Хотя тяжело не тревожиться. Мне проще отпустить, нежели не тревожиться о том, что будет завтра.

О будущем.

Да. Ведь страх — он обладает этим качеством постоянного задавания вопроса: а если, а если, а если?

А это касается чего?

Всего.

Всего.

Да, я вообще немножко тревожный человек. Ну, вот я сразу себя успокаиваю словами Писания: «Не терзайтесь душою о завтрашнем дне». Ну, если буквально переводить — не заботьтесь. Я не терзаюсь, не терзаюсь, Господь управит. Потом: а если, а если? Так, всё, забей и забудь. Как-то так.

Но вы же это говорите, я так понимаю, во многом из опыта пережитого. Когда вы, вам пришлось не по своему желанию уехать из Киева. При этом, вы ехали в Москву, насколько я понимаю, а…

Да, но что-то пошло не так.

…что-то пошло не так, вы оказались в совсем маленьком городе. Но при этом очень естественно это приняли всё.

Ну, не сразу. Далеко не сразу. Вот это ж как раз период переезда меня так сильно надломил, когда вот, всё меняется, тем более падал очень высоко на самом деле. И найти себя в новых обстоятельствах жизни, когда я привык, в общем-то, служить Церкви круглосуточно. Сейчас моя семья меня видит, а в Киеве не видела. Это постоянные дежурства, постоянные какие-нибудь требы, общение, послушания бесконечные, в том числе архиерейские. И мне это нравилось. Мне спуститься с состояния, то есть я священник, и где-то там есть семья, до того, что я священник и семья вот, вот она, рядышком, параллельно с Церковью,  —ну, много лет на это ушло. Я-то представлял себе, что это, конечно, благородно, это правильно. Но на самом деле нет, не благородно и не правильно. А все-таки ты даже с точки зрения Писания тогда хорош священник, когда у тебя все-таки в семье тоже все ровно. Ну, как минимум. То есть нет перекосов. Вот в московской жизни, московского духовенства, мне кажется, это очень сложно было бы реализовать. А так с этим блогерством я вроде бы дома и с людьми общаюсь. Обратная реакция есть, общение есть. То есть всё есть, в принципе, чего мне не хватало, чего не было в первые годы после переезда. То есть реализация меня как священника. Там городок маленький, священников тьма, храмов тьма. Людей, с которыми можно было бы как-то общаться, дать им то, чего у них нет, нет. Потому что народ, в общем-то, престарелый, большей частью, уже все давно воцерковлены, и они не меняются десятилетиями. Новых тоже не появляется. Где, куда ходить, с кем общаться? Я там в школу пошел, младшие классы, средние классы, выпускники, ПТУ. Ну, вот всё, со всеми пообщался, они тоже как бы все одни и те же.

Что, на второй год остаются, что ли, все время или что?

Ну, все-таки какое-то есть движение, все-таки было. И вот, конечно, возможность говорить о том, что я хочу говорить, как священник, на полях соцсетей, это, конечно, меня сильно в себя привело.

Насчет семьи. Несколько лет назад было принято решение и изменена, так сказать, традиция, обычай, что женатый священник перед рукоположением снимает кольцо обручальное. И было принято решение, что женатые священники могут носить кольца, если хотят. И многие радостно надели. У вас, смотрю, нет.

Слышал. Хотел.

Потому что, помните, было же такое символическое объяснение, что вот это кольцо — это как бы символ того, что ты принадлежишь жене, семье. А вот священник, поскольку он принадлежит Церкви, значит, снимается. Но по просьбе, так сказать, и к радости многих, и я замечаю, что многие стали носить. Не все. Кто-то продолжает. Вот, у вас почему нет колечка?

А не смог. Не смог.

Что, кольцо не нашли?

Да, вот услышал, что можно, оказывается, кольцо надеть. Вот не смог. Психологически не смог. Потому что кажется, что какое-то даже маленькое предательство. Ну, я понимаю, что это неправильно, что вот же, благословили, вот же, теперь все ходят. Но это показывает все-таки о некоторых приоритетах твоей жизни. Ладно, там уехать одному, на моря, надел — в этом есть какой-то практический смысл, чтобы не было лишних знакомств. Это, мне кажется, сейчас кольцо тоже никого не смущает. Для меня очень глубоким смыслом было наделено вот это событие: снять кольцо, отдать архиерею или просто в карман положить. Церковь для меня важнее. Или пусть не важнее, но на первом месте. А вернуть кольцо — значит, семья на первом месте. А Церковь на каком? Ну, что-то я вот не смог.

Понятно.

Да. Для меня это как-то очень такой серьезный, глубокий символический акт.

Понятно. Еще хочу вас спросить. Вы сказали как-то, что принципом общения с прихожанами и с подписчиками вашими, с читателями, одним из базовых и главных для вас — это принцип тактичности, за что вам отдельное спасибо. Вежливость, тактичность меня всегда удивляет, когда есть у нас часть людей, или иногда себя люди так ведут, когда им кажется, что, если ты православный, что православие и вежливость — вещи несовместные. Но вопрос у меня опять же несколько иной. А бывают ли моменты, когда вы понимаете, что вот эта тактичность — она мешает?

Нет.

Не бывает.

Неоднократно переходил границы тактичности в переписке с излишне активными подписчиками или особенно на полях других чатов, других батюшек и матушек. И ни разу у меня не было какого-то приятного послевкусия. Ну да, с точки зрения логики, канонов, и еще чего-нибудь, знания церковной истории, ты прав. Ну, преподал это так, что человек только озлобился. Поэтому я всегда придерживаюсь — ну, стараюсь — позиции, что форма дискуссии намного важнее содержания дискуссии.

Вы сегодня упомянули слово «фильтр». И понимаю, тоже из вашего лексикона. Я, когда готовился, нашел ваши слова, о том, что атеисты, благочинный, настоятель, правящий архиерей, матушка, друзья, одноклассники — те фильтры, через которые ты должен пропускать свое слово. Что значит «пропускать слово через фильтр атеистов»? Все остальное более или менее мне ясно.

Ну, можно ж наши чувства оскорбить, верующих, а можно их оскорбить. Я часто вижу такое пренебрежительное отношение к ним, что это прямо не человек.

То есть вы о том же — о вежливости, о тактичности.

Да, я же вижу по комментариям. В православной среде очень пренебрежительное отношение к инакомыслящим, к инославцам, вообще ко всем этим сектантам, и вот, к этим людям, которые будут гореть в аду, потому что они не приняли Христа таким, каким надо было принять. И поэтому я тоже иногда говорю: ребята, давайте на поворотах немножечко полегче. И, говоря о ком-то, об их мировоззрении, стараюсь не унижать это мировоззрение — религиозное, или не религиозное.

Вполне себе по апостолу Павлу.

Ну, да, наверное.

ЛЮБОВЬ

Вы сказали, что, по опыту выступления, общения со школьниками, с аудиторией школьников вы заметили, что их волнует смерть и любовь.

Загробная жизнь и отношения.

В таком порядке, да. У меня уточняющий вопрос: о каком возрасте вы говорили?

Все.

Можно или нужно связывать эти темы? Как это вы, вот это знание используете, опираетесь на него в своей миссионерской работе?

Вообще самые лучшие дети — это четвертый класс.

Почему? Потому что им начинают преподавать Основы православной культуры?

Они открытые, они искренние. Они еще, в силу возраста, достаточно раскрепощенные. И больше всего вопросов, без всяких подготовок, всегда дают четвероклашки. Это сколько им, лет одиннадцать, да, получается?

десять-одиннадцать, да.

И всем интересно: про ангелов, про демонов, про загробную жизнь, про мертвых, про воскресение мертвых. И просто можно говорить бесконечно с ними. Пятый класс уже немножко такой, чуть более циничный, потому что у них уже не православие, многообразие религий, населяющих Российскую Федерацию, или как там правильно сказать. И там же им преподают соответственно, что истина, в общем-то, ну, как бы везде, по крупицам рассыпана. Они становятся маленькими такими циниками. Дальше у нас такой пробел. Мне кажется, не воспринимают ничего, только если не собрать всех вместе и не заставить написать какие-нибудь вопросы заранее, которые их интересуют. Ну, и хороший, конечно, класс там десятый-одиннадцатый. У них уже есть вопросы про отношения. Их не так беспокоит загробная жизнь, как малышей, как как найти себе супруга, супругу, как выстраивать отношения с родителями. У всех отношения, практически у всех — никакие, сложные, и все живут практически без отцов, что маленькие, что взрослые. Очень такая хорошая благодарная аудитория, с ними всегда интересно.

А вот у меня в свое время не то чтобы поразило, но я прямо обратил на это внимание: отец Павел Островский, когда начал свой проект «Помолчим», он сказал, что вот этот опыт общения с подростками показал, что одно из самых часто встречающихся чувств — это боль. Вот вы с этим сталкивались, ваш опыт подтверждает это? Что там очень много боли?

Да. Да. Непонимание. Сначала боль от родителей, потому что ты рассчитываешь найти в них опору — опору не находишь. Боль во взаимоотношении с одноклассниками, с учителями. К сожалению, совершенно распространенная история, когда учитель унижает другого ребенка в присутствии одноклассников. Они это всё считывают и точно так к нему начинают относиться. Учитель недоумевает: как же с этим бороться? С себя начни, дружище. Потом нереализация того, что ты хочешь получить здесь и сейчас. Ты смотришь все эти соцсети: богатая жизнь, хорошие кроссовки, хорошая машина…

Турецкие сериалы.

Да. Ну что-нибудь еще. Ну, сериалы никто не смотрит. В основном, действительно, все-то смотрят…

Турецкие сериалы, мне кажется, очень популярны, по крайней мере по каким-то долетающим до меня… Я даже был очень удивлен.

Ну, девочки, да …

Девочки, девочки, конечно.

Действительно, аниме это смотрят бесконечно. Вот они такие, тоже такие жесткие, зубодробительные в каком-то смысле, но они популярные там фантастически. Почему? Потому что вот у тебя внутри неудовлетворенные желания, непонимание всех тебя. И они же очень остро всё переживают. Намного острее, чем мы. Нет, наверное, подростка, который уже к шестому, к чедьмому классу не задумывался о суициде. Прямо вот, если так начинать трясти, то, ну, да.

А вот здесь вот можем остановиться? Ну, помните, как в великом фильме «Добро пожаловать, или Посторонним вход запрещен», когда герой там как он бабушку в могилу, по-моему, свел, когда он рисует там похороны. Ну, то есть, мне кажется, что есть немножко такое очень поверхностное детское: вот, сейчас умру, и пусть они все потом … Это все-таки вряд ли можно назвать серьезной мыслью.

Да, не потому что тебе плохо, а для того чтобы насолить другим. Я почему помню про этого «Графа Монте-Кристо» постоянно? Потому что он показывает то, что не надо другим гадости делать.

Да, но я имею в виду, можно ли это всерьез назвать мыслью о суициде? Или вы говорите о чем-то таком более…

Ну, если начинать его подталкивать к этому, говорить: да, так и есть, тебя никто не понимает… Помните эту историю с «Синим китом»?

С «Синими китами», да.

Оно ж легко ложится на самом деле на то, что уже есть. Не то что человек был таким жизнерадостным, а я его прямо с балкона скинули насильно. У многих подростков — не у всех, но практически у всех появляется желание не жить вопреки. Потому что оценку плохую поставили, потому что гаджет забрали или, наоборот, не подарили, или оскорбили, обидели. Про домашнее насилие вообще молчу, это очень тяжелая проблема и непростая. Отец Павел об этом лучше знает и знает подробно. Поэтому я бы хотел призвать всех родителей внимательней относиться к своим детям. Дать им любовь. Ведь не хватает любви просто. И поддержки. У нас родители — это те, кто тебя, скорее, будут придавливать.

Ну, прессовать, придавливать.

Да. Нет, у тебя не получится, нет, это какая-то глупость, нет, это ерунда.

Ты еще ничего не знаешь, не можешь.

Да-да. Поэтому они не видят поддержки среди родных. Ищут где-то на стороне — тоже, так, не всегда находится. И они остаются одни, со своими разочарованиями, там со своей депрессией и нереализованными амбициями или еще чем-нибудь. Хорошо, когда церковь есть рядышком, притом не как храм, а как группа людей, со священником, в которую можно прийти и поговорить, просто поговорить. Вот как говорил про святых, то же самое про священство. Тот хорош священник, который не забывает, что он все-таки еще человек и относится к подросткам, к бабушкам, ко всем — по-человечески, не бронзовеет, не закрывается от людей, епитрахилью, крестом, подрясником, еще чем-нибудь. Не играет роль священника, а остается человеком, который еще, при этом, и священник. Вот для меня это очень важно. Я сам пытаюсь так жить. Вижу множество замечательных священников, которые в первую очередь занимаются душепопечением. Почему так много психологии вокруг, из каждого угла одни лезут, а с другой стороны, каждый человек к ним обращается. Потому что мы не занимаемся этим. Я свидетель на исповеди, хорошо. А где душепопечение? Ну, приходите после службы. А после службы у тебя отчеты, поездки, еще что-нибудь. Поспать, побыть наедине, а не с народом — и всё. Где это душепопечение? Нету его. Идут там, где его дают. Поэтому очень важно, чтобы молодой человек, подросток, юноша находил хорошую среду. Не в Интернете, а в реальной жизни. Потому что сколько бы ни было замечательных проповедников, если нету работы духовенства с людьми на приходе, куда мы их всех отправим? Ведь человек — он мотивирован к тому, чтобы приходить в храм, исповедоваться, причащаться, стать частью общины. А если общины нет? Тык-мык, тык-мык, и вся, вот, наша проповедническая деятельность, всё это миссионерство — оно затухает, потому что некуда дальше. Мы же не можем постоянно человека заинтересовывать, по сути, одним и тем же. Из года в год мы отвечаем на одни и те же вопросы. Мы человека чуть-чуть воцерковили — и передали дальше. А если нет вот этого «дальше», особенно для подростков? Поэтому я просто молюсь, чтобы Господь дал силы тем священникам, которые работают с подростками, с молодежью, это очень тяжело, очень непросто. Но во всяком случае, они не дадут этим же детям расчеловечиваться. Это же тоже важно. Это проблема не только воинов — расчеловечивание, но и проблема любого человека, на самом деле, который, видя окружающую жизнь, принимает позицию «с волками жить — по-волчьи выть». Ну, когда я украл — это хорошо, а плохо, когда у меня украли, вот и всё. Поэтому хорошо, когда в жизни подростка есть хорошие ориентиры.

Петр, Елисей, Феврония у вас.

Знакомые имена, слушайте.

Да-да-да. Где-то я уже это слышал, да-да-да. Матушка ваша в одной программе, у нас на канале, говорила о том, что, в благодарность к святым, к которым она обращалась с молитвой, Петр и Феврония… Понятно вполне. Но, возвращаясь к нашему разговору о святых. Вот через детей, через их святых покровителей, у вас с этими святыми появилась какая-то — именно после детей, и названия детей — какая-то особая связь? Или это еще, так сказать, поле для работы.

Ну, мы дружим. Дружим семьями, да. То есть я понимаю, что это теперь мои духовные родственники, что люди, святые люди, которые теперь недалеки от нас, и мы от них недалеки, это солидные друзья, это солидные святые. Это хорошо, иметь таких небесных покровителей. И вообще, о тебе словечко замолвят, о наших детишках. Это здорово, это спокойно. Мне имя Елисей приятно слуху. И пророк замечательный такой — мощный, сильный, дерзновенный, наверное, двойная благодать Ильи на нем. То есть он мне тоже близок — Не по поступкам, но, вот, такой старший товарищ, который всё порешает, в случае чего. У нас же ж, в принципе, к святым же должны относиться, наверное, так же как и к живым людям. Ну, жил давно, но он-то живой, да. Поэтому мы здесь ценим какие-то связи, земные связи. Вот там небесные связи — тоже здорово. Святой пророк Елисей, моли Бога о нас. Я даже когда иконостас делал в наш храм, обязательно иконочку Елисея поставил. Ну, могу ж. Вот, чтим. Хоть так. Там иконочка дома есть, молимся. Так, с опаской. Он же такой, серьезный святой. Просто так не подойдешь.

Что-то вы только про Елисея говорите.

Да-да. Потому что я Елисея назвал, а Петра и Февронию — это матушка называла. Я так до сих пор ворчу на Февронию: ну, что такое, Феврония Владиславовна? Ты представляешь, захочет стать учительницей первых классов, да?

Да, это уже будет подвиг, выговорить. А как, кстати, вы называете?

Фешок. Феня. Фенёк. Как лисичка.

Фенёк — это хорошо.

Да. И святые под Февронию мне тоже нравятся. Это такая нормальная современная семья. Со своими сложностями тоже. Не прилизанная. У них не было всё так хорошо и замечательно, как нам могло бы показаться, ну, как должна быть, покровители семьи. Большие сложности и в отношениях, и в жизни. Как раз такая хорошая история, когда мужчина голова, но женщина все-таки шея. «Всё, Феврония, мне помирать пора». — «Подождешь, я еще не дошила». Это нормальная история, с нормальной семейной жизнью. Мотайте на ус. Оно вот так оно идет. Очень странно и непонятно. А не так прямо по «Домострою». Вот, скорее из жизни Петра и Февронии можно больше понять о семье, чем из каких-то больших книжек, о том, как вести семью в вечность.

В программе «Будут двое», вы говорили, что вот этот период в семье, при создании семьи, ну, не притирки, вы там по-другому говорили, но вот эгоизма, когда ты понимаешь, что это надо отпустить, и вот когда вы становитесь одним организмом, он у вас прошел довольно быстро.

Мне кажется, да.

И матушка, мне кажется, вы так вот в унисон сказали. Мне кажется, что это не просто редкое, мне кажется, это редчайшее признание и факт редчайший. Даже многие замечательные семьи, мне известные, по-моему, это вот они уже там десятилетиями живут, но это все равно продолжается.

Да, мы не лукавим, действительно, так оно и есть.

За счет чего это?

Как со священством. Какими-то другими непростыми решениями, когда ты интуитивно понимаешь, что вот это оно твое. Причем вроде бы и голова работает, вроде бы и сердце работает, ты даже какими-то рычагами управляешь: нет, здесь мы поднажмем, а вот здесь немножко притормозим. Но вот ощущение того, что это совершенно правильное решение. Мозг потом догоняет: подожди, вот тут не так, это не так. И сердце говорит: слушай, а ты уверен? Как-то надо же быть ярче, где фейерверк эмоций, где вот это затмевающее разум… что — эмоции или еще что-нибудь, что тут должно затмевать разум, в период влюбленности. Ты понимаешь, что вот оно твое. И с годами ты приходит же мысль: а может, это была ошибка? Может быть, здесь ты шел на поводу…

Матушка, мы это вырежем.

Да ладно, мы это всё проговариваем, на самом деле. И она проговаривает. Если в браке говорить, то брак будет долог и…

Ну, вы же сами говорили, что далеко не всегда надо всё говорить.

Да-да-да.

И… на человека, что-то выливать… своей великой мудрости.

Ну, вот, чувство правильности, не то что тебе на Небесах…

То есть вы это имели в виду в первую очередь да, когда вот тогда говорили…

Ну вот ощущение того, что пазл сложился и всё… не может быть по-другому. Ведь каждый из нас, и она, и я, думаю, вот, если бы по-другому, если бы мы не встретились, если бы мы не познакомились, или познакомились, да разошлись бы, как бы оно было бы. А не думается. Вот никому из нас просто не думается. Это просто противоестественно.

То есть в этом пазле уже вот эти прорисовочек нет, они склеились…

Да, а давайте вот эту картину, цельную сейчас возьмем, поломаем и сделаем по-другому. Так а зачем, когда уже всё хорошо? Поэтому, мне кажется, вот, слава Богу. Я понимаю, что Господь благословил бы мой любой выбор. И ее любой выбор благословил бы. Жили бы мы там со своими семьями или, может быть, кто-то там в монашество ушел, не знаю. Но мне кажется, что Бог считал, что тебе спасаться надо с ней. А ей спасаться надо со мной. И потихонечку вот, постоянно уступая в чем-то друг другу, терпя друг друга. Ведь мы все равно же разные люди, разной природы, разное представление о мире. Но вот во Христе мы едины. Я вообще не представляю, как люди живут вне Христа, спокойно и терпеливо. Ведь когда нет единства в главном, в направлении жизни, то а где же брать фундамент? Ведь стены всегда можно перестроить, и ремонт внутри семьи тоже можно всегда сделать. Но если фундамента нет, то, наверное, и браков распадается у нас такое большое количество. Вообще, слава Богу.

Слава Богу.

Да.

У нас финал. Константин Паустовский. Цитата: «Люди вообще стыдятся хороших вещей, например, человечности, любви, своих слез, тоски, всего, что не носит серого цвета». «Согласиться нельзя возразить» — где вы поставите точку?

Я припоминаю себя школьником. Студентом не сильно припоминаю. Но, вот, в отрочестве. Это прямо двухсотпроцентное попадание. Да и сейчас дети мало чем отличаются. Мы всегда стеснялись быть хорошими напоказ. Даже если есть такая возможность, то лучше вообще не реализовывать, чем потом кто-то скажет: ты что, хороший мальчик?

Ай-ай-ай.

Да. Я не знаю, как сейчас, но в моем детстве это было страшно непопулярным. Посмеяться над чужой болью — это нормально. Мы все на «Томе и Джерри» выросли.

Он не говорит «дети», он говорит «люди».

Вот. А я-то припоминаю тот период, когда это максимально правдиво. К тому периоду — да. А сейчас… ну, мне кажется, надо найти в себе силы, для того чтобы сказать о себе что-то хорошее. Допустим, если есть такая необходимость. Или что-то сделать хорошее, о чем увидят.

Ну, скорее сделать. Он же не говорит «сказать».

Да, я согласен.

То есть перемещаем запятую из «согласиться» в начале, про детей, «согласиться нельзя…»

Да. Согласиться нельзя, возразить. Да. Вот, если бы мы, все, кто посмотрят эту программу, перестанет стыдиться всего озвученного, перестанет стыдиться быть хорошим, то мир станет намного лучше.

Да, мы постараемся. Спасибо вам огромное за наш разговор. Это был священник Владислав Береговой. А мы продолжим писать «парсуны» наших современников, через одну неделю.