Михаил Бурштейн: Я работал на заводе «Красный Путиловец». II
Как советский рабочий проводит свой выходной день. // Новое Русское Слово. Нью-Йорк, 1934. №7997, 20.12, с. 2-3.
Автор перепечатываемых нами из социалистического «Форвертса» очерков о жизни в советской России — Михайил Бурштейн прожил там все 17 лет большевицкой власти. Сначала он отличился в качестве красного командира и затем в течении ряда лет рабочим—ударником на заводе «Красный Путиловец». В Америку он приехал лишь несколько недель тому назад.
На меня, приехавшего в Америку, особое впечатление произвел здесь воскресный день.
В Советской России, как вам уже известно, воскресных дней не существует. Исчисление дней и недель там совершенно другое. Нет дней с названиями, а лишь с числами месяца. Свободный, «выходной» день выпадает иногда на последний шестой, а иногда на четвертый, или пятый день. Не у всех один и тот же выходной день, и бывает так, что в то время, как этот день выходит в «будни» у рабочих на одной фабрике, он выходит в «субботу» — на другой фабрике. Случается так, что в одной и той же семье муж работает, когда у жены выходной день и наоборот. То же с братьями и сестрами в одной и той же семье. Точно так же, как и многие другие советские рабочие, я с нетерпением ждал своего выходного дня. Я никогда не высыпался, уже не говоря о том, что я не доедал. Моей заветной мечтой было — хорошо выспаться в выходной день. Это было моим идеалом.
Но я очень редко мог позволить себе такое удовольствие даже в выходной день. Это из-за «субботников». Как раз в тот день, когда рабочему полагается отдыхать после недели тяжелого труда, ему навязывают работу на целый день, за которую он не получает ни копейки. Это — говорят ему,— его долг, как пролетариата, помогать советскому правительству в его «социалистическом строительстве».
Я лично очень редко имел возможность отдохнуть в выходные дни. В большинстве случаев меня со многими другими рабочими назначали на работы на огородах. Если не посылают на огороды, то навязывают другую даровую работу — «ликвидировать прорыв». Это значит, что нужно даром отработать день на таком заводе, где рабочие отстали и не выполнили задания. Никто не отказывается от такой работы: боятся...
Я расскажу вам, как проводится в советской России такой день:
Встаю, понятно, позже обычного и сейчас же бегу и становлюсь в очередь для получения хлеба. Потом ухожу в кооператив: быть может, там выдают что-нибудь на заборную книжку? После этого бывает, что мне нужно отправиться в артель отобрать отданные в починку сапоги. Иногда они готовы, а иногда — нет. Если нет, то мне на другой день приходится отправиться на работу в порванных сапогах. Но это меня уже не тревожит: мы к этому привыкли и не стыдимся.
Если у меня есть немного денег, я отправляюсь на рынок и ищу. Быть может, мне удастся купить пару старых брюк, или старый пиджачишко, принесенный для продажи.
Еще до того, как я отправляюсь на рынок, я знаю, что мне ничего не удастся купить, ибо все стоит очень дорого. Но шатание по рынку имеет притягательную силу и является одним из удовольствий в выходной день.
Я могу также получить и другое удовольствие: пойти в кино или в театр. Но это опять-таки стоит очень дорого, да и билет не всегда достанешь.
Лишь в то время, когда жил еще Ленин, советский рабочий мог получать билет в какой-нибудь театр с 30-процентной скидкой. Теперь эта льгота упразднена и установлена совершенно новая система. Вокруг этой системы существует целая «бухгалтерия», в которой очень трудно разобраться. Я лично три года не был в театре, хотя я и большой любитель театра и музыки, и был ударником. Поэт Безыменский обо мне даже стихотворение написал, назвав меня «лучшим из лучших».
Как я мог пойти в театр в выходной день, когда самый дешевый билет в хорошем театре стоит не меньше пяти рублей?
Думаете ли вы в самом деле, что нет даровых билетов? Такие билеты существуют, но они распределяются среди советского дворянства, которые отделяют часть для чинов ГПУ, видным комиссарам, крупным директорам трестов и заводов, вождям профсоюзов, выдающимся профессорам, инженерам и т.п. Таких у нас в больших городах много. Они — привилегированные. Рядовой рабочий таких привилегий не получает.
Среди рабочих на Путиловском заводе был один старый литейщик, простой русский рабочий с открытой душой. Он однажды рассказал мне о том, как в течении долгого времени он собирался пойти в Мариинский театр.
— Понимаешь, Миша,— сказал он мне,— я хотел посмотреть ложу, в которой Николай II когда-то сидел, это интересно.
И говоря со мной дальше о своем желании пойти в театр, он сказал:
— Раньше, до того, как ввели пятилетку, и с нас, рабочих, не драли так шкуру, у меня были другие удовольствия. Но меня не тянуло тогда в театр. Теперь же настали другие времена. Живется очень плохо, на душе тяжело, ну, так хочется когда-нибудь пойти в театр, чтобы забыть свое горе. Не так ли, а?
Старый литейщик узнал, что в Мариинском театре идет опера «Кармен». Он любит пение. Он скопил пять рублей и в назначенный вечере отправился купить билет. Но в кассе ему не хотели продать билет. Там висел плакат: «Только для членов Ленсовета», т.е. что этот спектакль дается исключительно для членов Ленинградского совета.
Не лучше обстоит дело с кинематографом. В Советской России не так, как у вас, где даже бедный рабочий может пойти в кинематограф за 10, 15 или 20 центов. У нас билет в кино стоит два рубля. Хотя на американские деньги это не больше пяти центов, но, когда принять во внимание стоимость рубля в настоящее время, то и такая сумма у нас целое состояние. По официальному курсу два рубля — больше полутора долларов.
Помимо этого, в области кино положение таково, что нет никакой охоты смотреть фильму.
За последние 5—6 лет к нам не привозят иностранных фильм. Объясняют это тем, что не хотят, чтобы мы, советские рабочие, или просто граждане, видели, как живется в Америке и других странах. Что же касается наших собственных, советских фильм, то содержание их мы уже знаем наизусть.
Время от времени показывают у нас старую американскую фильму, завалявшуюся с былых времен. Помню, как однажды, в выходной день, когда мне не навязывали «нагрузку», я пошел посмотреть старую фильму с Чарли Чаплиным, которого у нас очень любят. Вместе со мной пошел также мой приятель, матрос-комсомолец. Мы много смеялись, смотря трюки Чаплина. Но мы остолбенели, когда в одной сцене на экране покрытый белой скатертью стол, а на нем — много разных яств...
Эта сцена нас и всю публику в театре буквально заколдовала. Мы смотрели с открытыми ртами и вытаращенными глазами. Матрос-комсомолец потянул меня за рукав:
— Посмотри, как на картине люди сидят за столом и кушают свежие булки, рыбу, мясо и масло! Слюнки текут...
Когда я заметил ему, что меня удивляют его слова — он ведь служит во флоте, где хорошо кормят,— он сказал:
— Да, правда, но... посмотри-ка, что делается там на столе!..
— Что уже нам, рабочим, говорить?— заметил я.
— Да,— согласился со мной матрос,— что уже вам, рабочим, говорить?!
Вкусные яства в фильме совершенно отодвинули на задний план действие комедии Чаплина, и о его исполнении ничего уже не говорили...
В правительственных кругах не хотят, чтобы советские рабочие смотрели американские фильмы, и нас поэтому пичкают фильмами советской фабрикации, которые у нас другого названия, как «агитки» не имеют. Показывают фильмы со сценами гражданской войны, колхозов, совхозов, Днепростроя, Магнитогорска и т.п. И когда хотят уже ознакомить нас с жизнью в Америке, то нам показывают фильмы о том, как в Нью-Йорке расхаживают голодные и оборванные рабочие, собирающие объедки в сорных ящиках и окурки папирос на тротуарах; как безработные спят на улицах на голой земле, и полисмен избивает их дубинкой и гонит, как собак...
Вот какие «американские» фильмы нам показывают!
Впрочем, мы им не верим.
Незадолго до своего отъезда из Советской России я был в кинематографе в Ленинграде. Вместе со мной в театре были: мой приятель, рабочий с другого завода, и знакомая девушка-коммунистка. Показывали хронику рабочей жизни заграницей: как иностранные рабочие угнетены, как они голодают и в какой грязи они живут...
Вдруг коммунистка просит: «Уйдем отсюда!»
Мы вышли на улицу и, когда я спросил ее, не сделалось с нею дурно, она ответила:
— Да, меня затошнило от этой фильмы...
Ей было, повидимому, очень грустно, и она продолжала:
— Вот все эти фильмы уже так мне надоели, что не могу смотреть на них. Я не верю им. Это — фальшивки. Нам показывают лишь, как скверно живется рабочим в других странах, как они порабощены... А что с рабочими здесь, у нас? Разве мы-то не порабощены? Разве мы не живем в ужасной нужде?
Что член компартии выходит иногда из себя и изливает горечь души своей — это для меня уже не было новостью, но, чтобы она,— коммунистка,— это говорила, меня удивило, так как я считал ее очень преданной партийкой и знал, что она очень активна.
— Откуда у тебя такие крамольные мысли?— спросил я ее.— Ты, ведь, из «святых»? («Святыми» у нас называют коммунистов...).
Девушка еще более заволновалась. В глазах у нее показались слезы и, обращаясь ко мне, она сказала:
— Да, я знаю. Вы, беспартийные, смотрите на нас косо. Вы называете нас «святыми», и в этом много едкого сарказма. Вы думаете, что мы восторгаемся всем тем, что делает правительство. Вы думаете также, что нам живется лучше, чем вам, но это неправда. Нам, коммунистам-массовикам, простым рядовым солдатам, в тысячу раз хуже, чем вам, беспартийным. Советское дворянство хочет, чтобы мы служили примером для других. Нам, поэтому, вменяется все больше и больше обязанностей — на фабрике, в профсоюзе, дома, повсюду, и мы работаем гораздо тяжелее, чем вы. Из нас хотят сделать людей, которые не думают ни о чем другом, как о благе будущих поколений, а вы смотрите на нас косо, вы нас ненавидите, и это причиняет также не мало боли!..
Жалко было смотреть на девушку и слушать ее речь.
— Ты, ведь, знаешь, как я живу,— сказала она, и ее голос дрожал от сильного возбуждения.— Получаю ли разве в кооперативе больше, чем ты? Имея ли я разве больше вот этих тряпок, которые на мне? Я не досыпаю, не доедаю.
Она шла рядом со мной и, после некоторого молчания, опять с горечью заговорила:
— Мои знакомые беспартийные сторонятся меня, осторожны в разговорах, они боятся, чтобы я не донесла на них. И это такая боль, которую нельзя выразить словами!
Эта девушка была больна и разбита. Мечты, бывшие у нее в первые годы революции, рассеялись, как дым. Она была разочарована. Горько разочарована.
Через несколько времени после того, как я говорил с нею, я узнал, что она слегла в постель... Я пришел навестить ее... Бледная, изнуренная, лежала она, и трудно было уловить то, что она говорила. Ее лицо отражало всю накипевшую у нее боль и все разочарование, которое она так старалась заглушить в себе. Она так пролежала две недели и... умерла.
Каждое ее слово было правдой. Коммунисты, которые работают у машины и не состоят чиновниками, еще больше порабощены, чем рабочие-некоммунисты. На них накладывают больше обязанностей, им поручают большие «нагрузки», и при этом они еще испытывают душевные страдания, ибо, если они не соглашаются с линией партии, они должны молчать и не говорить ни слова об этом. Если же кто-нибудь из них проговорится, хотя бы одним словом, которое не понравится партийному начальнику, то он рискует многим: его начинают клеймить, как «оппозиционера», «оппортуниста», накладывают на него клеймо «уклониста» и, наконец, даже «контр-революционера» и заточают в тюрьму, или ссылают на Соловки, с которых ему уже нет возврата...
Много таких томится в советских тюрьмах и сибирской ссылке. И это, в действительности, лучшие коммунисты, у которых человеческий подход к рабочему классу, к крестьянству и к социалистическому строительству.
Но вернемся к моему выходному дню.
Вечером я иду в гости к своему приятелю. Но, когда я прихожу, я не застаю его дома, ибо как раз тогда, когда я свободен, он работает.
У нас, на «Красном Путиловце» отдыхали 5-го, 11-го, 17-го, 23-го и 29-го каждого месяца. На заводе «Электросила» отдыхали 6-го, 12-го, 18-го, 24-го и 30-го; на фабрике «Треугольник» — 7-го и т.д. На каждом заводе имеются другие расчеты пятидневки.
Из этого нетрудно уяснить себе, как расстроена у нас жизнь семьи.
Был у меня на заводе приятель. Назовем его — для удобства — Колей Тихоновым. Вот этот-то Тихонов в течении одного только года переменил трех жен. Думаете ли вы, что он был распущенным? Нет, ничуть не бывало! Первая жена его была комсомолкой. Она всегда была занята партийной работой и редко показывалась мужу на глаза. Из-за этого у них происходили ссоры, и в конце-концов они развелись.
Вторая жена у него уже не была комсомолкой, но, когда он работал днем, она работала ночью. Супруги не имели случая просто привыкнуть друг к другу, и они развелись.
То же произошло и с третьей женой. И, когда однажды я спросил его, собирается-ли он жениться в четвертый раз, он ответил, что это совершенно не нужно, что он «уже так будет перебиваться»...
Вступать в брак у нас не трудно, но еще легче — разводиться. Когда хочется жениться, то «записываются», а когда хочется развестись — «вычеркиваются».
Мой приятель-путиловец, который в первый раз развелся со своей первой женой очень скоро после свадьбы, через несколько дней женился на работнице того же «Красного Путиловца». Он с ней «записался» и скоро развелся и с нею. А через два месяца он женился на работнице завода «Пролетарская Победа». Уже через две недели после этого он сказал мне, что он, кажется, должен будет «выписаться», так как «нехорошо».
— Почему нехорошо?— спросил я его.
Он махнул рукой.
— Эх, что уж говорить! Ссоримся! Всегда из-за куска хлеба. Мы — советские рабочие не должны позволять себе такую роскошь, как жениться. Что это за жизнь, когда все, что нужно, отсутствует? Нет семейной жизни, нет семейного очага!..
Я знал одного, который успел в один день жениться и развестись: он «записался» и «выписался» в один и тот же день.
У нас, в Советской России, не любят, когда кто-нибудь приходит в гости. Боятся, чтобы он не скушал кусочка хлеба... Существует поговорка: «Придете — гостем будете, уйдете — самовар поставим»...
Товарищ мой, у которого выходной день был в тот же день, что и у меня, однажды пригласил меня к себе на имянины.
— Приходите,— сказал он мне,— проведем вместе время. Не помню уже того года, когда я справлял свои имянины. Теперь хочу это сделать. Жена мой получила по заборной книжке два фунта говядины на три месяца, я получил три селедки за ударную работу. Будет бутылка водки. Устроим пир. Но хлеб ты принеси с собой.
Как раз в тот свободный день у меня не было «нагрузки». Взял я с собой свой хлебный паек, достал пару соленых огурцов, немного чаю и несколько кусочков сахару, купил бутылку водки и отправился к товарищу на большое торжество...
Было нас на имянинах всего навсего четверо: товарищ мой, его жена, ее брат и я.
На столе было, можно сказать, «много добра». Из полученного мяса сделали котлеты. Я положил свои огурцы. Брат хозяйки принес маринованные помидоры. Водки было достаточно.
— Ну,— спросил меня товарищ,— видел ли ты когда-нибудь такой стол?
— Да, во сне,— ответил я.
Закусили, выпили, и у всех развязались, понятно, языки...
— Нехорошо,— начал мой приятель,— очень нехорошо. Уже 14 лет как я состою в партии. Был на всех фронтах, боролся за свободу России, и что мы имеем теперь? Горькую жизнь, беспросветную!
Ударив кулаком по столу, он крикнул:
— К чорту такую жизнь! Я работаю, моя жена работает и... посмотрите, как мы живем! Как свиньи живем мы... Тесно, душно, негде умыться, негде повернуться!.. И это все, от всех надежд, которые мы, рабочие, возлагали на революцию!
Заговорила жена моего товарища:
— Мы обречены, и кто знает, будет ли будущее поколение жить лучше! Вот уже сколько лет нам обещают, что вот-вот станет лучше, и мы узнаем хорошую жизнь. Но лучше не становится, и мы все разлагаемся и сгниваем.
— Мы тоже хотим жить,— вмешался мой товарищ,— мы имеем право на жизнь. Мы принесли достаточно жертв на алтарь революции. Разве я не прав, товарищи?
Было поздно, когда мы разошлись по домам. По дороге мы зашли в первую пивную. Там было грязно, душно. Вот слышится речь какого-то мастерового:
— Это все ВКП наша! Это она довела нас до жизни такой! Это она нас довела опять до панщины!
Мы скоро ушли оттуда.
Так проходит выходной день рабочего в Советской России!
Как рабочий проводит отпуск в Советской России. // Новое Русское Слово. Нью-Йорк, 1934. №8006, 29.12, с. 2.
В Советской России заведено, что каждый рабочий получает 12-дневный отпуск для отдыха от тяжелой работы. Это, несомненно, вещь очень хорошая, ибо если рабочий где-нибудь и заслуживает отдыха, чтобы собраться с силами, то это, конечно, в Советской России.
Введение 12-дневного отпуска для рабочих в СССР вызвало симпатии к Советскому правительству заграницей.
«Это — замечательная вещь»,— пришлось мне уже слышать во время моего пребывания в Америке. «Когда в России рабочий получил такие привилегии? Им дают отпуски, их посылают на дачи, и, когда они заболевают, то их посылают в санатории,— бывшие дворцы графов и князей».
Это, несомненно, замечательная вещь, но беда только в том, что в Советской России теория — одно, а практика — другое.
Установлено, что 12-дневный отпуск получает всякий, поработавший на фабрике или заводе не менее года. Если работают на фабрике или заводе меньше года, отпуск не полагается. А положение таково, что очень часто переводят массу рабочих с одного завода на другой, с одной фабрики на другую. Они поработают там несколько недель, и потом их переводят на другой завод. Поработают они там несколько времени, и их переводят на другой.
Следует принять во внимание и то обстоятельство, что многие рабочие бегут с одной фабрики на другую в надежде, что там выдают больший паек. Таких рабочих — тысячи, и они не получают отпуска, их не посылают на дачи, в так называемые «дома отдыха». А если и получают, то не бесплатно: за 12 дней в доме отдыха он должен уплатить 30 рублей.
С этими домами отдыха совершенно не обстоит так, как себе представляют. Нелегко попасть туда, так как они всегда переполнены «своими людьми», т.е. советскими чиновниками, руководителями различных коммунистических организаций, секретарями различных ячеек и комитетов.
Когда рабочий получает свой 12-дневный отпуск и хочет, чтобы его послали на дачу, для него начинается страшная волокита: он бегает из одной канцелярии в другую, от одного начальника к другому. Он готов уплатить требуемые 30 рублей, но повсюду он встречает один и тот же ответ: «Нет вакансий». Случается, что ему дают ордер на место в доме отдыха, но, когда он приезжает на место, оказывается, что все вакансии в доме отдыха заняты.
«Своим людям» дают преимущества. Среди этих «своих людей», кроме различных начальников, находятся дальние родственники и знакомые этих начальников. Это они заполняют дома отдыха.
Стыдно говорить, что так именно происходит. Повсюду господствует кумовство. И рабочие поэтому страшно недовольны создавшимся бюрократизмом.
За короткое время своего пребывания в Америке я неоднократно слышал, как рассказывают истории о том, что в Советской России о рабочем так заботятся, что если он заболевает, и врачи предписывают ему уехать на поправку, например, в Крым, или на Кавказ, его сейчас же отправляют туда на казенный счет. Люди, которые рассказывают об этом, говорят об этом так, точно они присутствовали при таких случаях, и они уверены, что это так. На самом деле, дело обстоит иначе.
Когда рабочий заболевает, и врачи говорят, что его необходимо отправить в Крым, или на Кавказ, ему, больному, приходится бегать из одной канцелярии в другую. В каждой канцелярии он сталкивается с такими трудностями, что он подчас оставляет надежду на то, что его когда-нибудь отправят на курорт, который предписал ему врач. Если ему и удается получить отпуск для лечения в Кисловодске, то он он должен платить за это по 225 рублей в месяц.
Мой приятель, молодой ленинградский рабочий, заболел легкими. Ему повредила пыль металла, а также душная атмосфера на заводе, где не было никакой вентиляции. Врачи нашли, что его необходимо как можно скорей отправить для лечения в Кисловодск.
Началась у больного беготня из одной канцелярии в другую. «Нет вакансий!,— повсюду отвечали ему,— и вам придется подождать»...
Ждал он, ждал, болезнь его осложнилась до такой степени, что пришлось его отправить в больницу. Он там умер...
Если бы его вовремя отправили в Кисловодск, его, несомненно, успели бы спасти.
Большая разница между курортами, куда посылают рабочих, и курортами, куда едут советские сановники, большие и маленькие. Не лучше, чем когда-то: господа (новые господа) пользуются всякими привилегиями и в то время, когда бедные рабочие страдают...
Иностранцы, именитые гости и туристы этого не знают. Показали раз такому иностранному гостю образцовый дом отдыха и указали, что все находящиеся там — рабочие. На самом же деле это были не рабочие, а советские начальники.
Расскажу, как я провел свой отпуск в доме отдыха.
Было это в 1932 г. Получил свой 12-дневный отпуск и, как ударнику, мне сравнительно скоро удалось получить вакансию на Сестрорецкой даче близ Ленинграда. Приехав в Сестрорецк, я сразу заметил, что теснота там страшная. В некоторых комнатах жили по 8—10 человек, спавших на солдатских койках. Койки — грязные. Мне «посчастливилось», так как в комнате, куда меня определили, жило всего три человека.
Четверо в одной комнате — не так уж плохо!.. Я уже привык к неудобствам и тесноте. Я мечтал лишь о том, как, наконец, хорошо отдохну в эти 12 дней...
Вскоре я убедился, что это будет невозможно.
На дачем был введен такой режим, что никто из гостей не мог быть хозяином над самим собой и делать, что ему заблагоразсудится, как это обычно водится на даче.
В шесть часов утра нас будили, точно в казарме. После этого нас вывели на двор делать гимнастику и маршировать по-военному два часа подряд. Так это делается на всех дачах, куда посылают рабочих «отдыхать». Повсюду там «военная» дисциплина, военный дух.
Я и еще несколько рабочих пробовали в первый день отказаться от военной муштровки. Мы заявили заведующему, что мы — бывшие участники мировой и гражданской войн, и что эта солдатчина нам опротивела.
Заведующий накричал на нас:
— Вы здесь — не дома, и должны делать то, что вам приказывают. Если же вам не нравится, то можете ехать обратно!
Не оставалось другого выхода, как подчиниться. Каждое утро мы маршировали, точно солдаты, целых 2 или 3 часа, и, маршируя, пели солдатские песни.
В восемь часов утра нам давали завтрак, состоявший из двух кусочков хлеба с маслом и стакана чаю с сахаром. Больше — ничего. После завтрака нас опять выводили во двор, и заведующий или другой партиец говорили перед нами речи о «достижениях» советской власти и опять о том, как нужно «догнать и перегнать Америку». Он — не единственный оратор. Нас пичкают агитационными речами и другие.
В полдень нам приносят обед: тарелку борща, или суп из крупы. Мясо нам дают через день. И это хорошо, так как дома мы такой роскоши себе позволить не могли.
После обеда нас всех гонят... спать на час. Это называется «мертвый час». Хотите ли вы, или нет, вы должны раздеться и спать. Гостей запирают в комнатах, и они должны ложиться на свои койки. Разговаривать друг с другом запрещено. Должна стоять мертвая тишина.
Проходит этот час, и раздается звонок, и по команде нужно соскочить с постели и выбежать на двор.
Что произошло?
Нужно принимать солнечные ванны. Не отдельно, а «коллективно». Даже купанье в реке происходит «коллективно».
В четыре часа пополудни нам дают чай с сухарями, и после этого начинаются коллективные игры и коллективные танцы. Освободиться от этого нельзя. Вот устраивают, например, спектакль. В нем участвуют решительно все. И в каждой разыгрываемой пьеске выходит так, что нужно кричать: «Да здравствует Сталин!», «Ура за пятилетку!», «Долой Троцкого!», «Долой капиталистов!».
Вкус отдельного человека не играет никакой роли. Необходимо беспрекословно подчиниться установленному порядку.
Раз в неделю нас возят в кино, где показывают нам старые фильмы — о гражданской войне, колхозах, совхозах и другую дребедень.
В половину одиннадцатого вечера нужно идти спать. Все закрывается, никого не выпускают и никого не впускают. В комнатах душно. Случается так, что ночью кто-нибудь из гостей пробирается через окно во двор, чтобы подышать свежим воздухом. Поймают его на «месте преступления», и на следующее утро над ним устраивается суд и подвергают его наказанию. Иногда провинившегося выпроваживают с дачи домой. В то время, когда я «отдыхал» на Сестрорецкой даче, оттуда удалили двух девушек за то, что они посмели ночью выйти во двор, чтобы подышать свежим воздухом. Напрасно эти девушки уверяли, что им душно было спать, что им не хотелось спать: их выселили с дачи.
Читать по вечерам в «своей» комнате нельзя. Свет тушат в половину одиннадцатого. Запрещается также разговаривать. Но разговоры идут потихоньку. И что говорят о советских дачах «для рабочих»!
— Это не дача,— говорит один,— а казарма!
— Еще хуже казармы,— говорит другой.
— На хорошие дачи едут только начальники, и они проводят там так, как им нравится. Мы же — на нас смотрят, как на сталинских солдат, и на даче мы подвергаемся казарменной дисциплине.
— Нужно петь, когда не поется...
— Нужно танцевать, когда не танцуется...
— Нужно спать, когда спать не хочется...
— И это наш рабочий рай!— вмешивается кто-то,— рай, где к рабочему относятся, как к рабу!
За два дня перед окончанием моего отпуска я «провинился». Я и товарищ мой в душную ночь, когда невозможно было спать, пробрались через окно во двор, и оттуда ушли в лесок погулять и подышать свежим воздухом. Как раз в эту ночь делали ревизию в комнатах. Хватились, что нас нет... На утро нас «судили». Решили было нас выселить с дачи, но, приняв во внимание, что это было наше первое «преступление», нас не выселили.
Очень часто случается, что, когда рабочий, отчаявшись достать место на даче, расходует свои отпускные деньги на... водку и свой отпуск проводит в пьянстве. Повсюду висят огромные плакаты о вреде пьянства. Даже в казенках висят такие плакаты. Никто, однако, на них не обращает внимания.
Несколько слов о детдомах в Советской России.
Повсюду, во всех странах, создалось мнение, что уход за детьми в Советской России прекрасный. Так должно было бы быть, ибо где так много говорят о «будущем поколении», как не в Советской России! Все, ведь, делается для будущего поколения.
В Советской России устроены повсюду ясли, детдома для воспитания детей. Но опять-таки: теория — одно, а практика — другое.
Недалеко от Ленинграда имеется детдом. Дом этот образцовый, и там, действительно, рай для детей. Все получаемые там продукты приходят от Торгсина. Продукты — самые лучшие, самые дорогие. В этом детдоме — идеальная чистота. Но... этот детдом — не для детей рабочих, как стараются уверить иностранных туристов, а для детей начальников ОГПУ и видных комиссаров. Ребенка рабочего или крестьянина вы там не найдете!
Недалеко от этого детдома находится еще один детдом такого же типа, но он — не для детей рабочих и крестьян, а для детей иностранных спецов, работающих на наших заводах.
Повсюду вы найдете образцовые детдома, которыми на самом деле можно гордиться. Но все они — для детей советской «аристократии», для детей крупных советских чиновников, живущих не хуже, как когда-то помещики.
Совершенно иначе обстоит дело с домами, где содержатся дети рабочих. Там уже не так чисто, пища очень плоха, хотя родители и платят за своих детей. Даром никто из рабочих ничего не получит в Советской России.
Я никогда не забуду, как однажды ночью ребенок нашего соседа прибежал домой. «Мама,— плакал ребенок,— не отсылай меня обратно в детдом, я не могу там жить!» И ребенок рассказал, как дети там голодают и как с ними скверно обращаются.
И не новость уже у нас, когда мы слышим от какой-нибудь матери возглас: «не детей нам рожать, а камни!».
Автор перепечатываемых нами из социалистического «Форвертса» очерков о жизни в советской России — Михайил Бурштейн прожил там все 17 лет большевицкой власти. Сначала он отличился в качестве красного командира и затем в течении ряда лет рабочим—ударником на заводе «Красный Путиловец». В Америку он приехал лишь несколько недель тому назад.
На меня, приехавшего в Америку, особое впечатление произвел здесь воскресный день.
В Советской России, как вам уже известно, воскресных дней не существует. Исчисление дней и недель там совершенно другое. Нет дней с названиями, а лишь с числами месяца. Свободный, «выходной» день выпадает иногда на последний шестой, а иногда на четвертый, или пятый день. Не у всех один и тот же выходной день, и бывает так, что в то время, как этот день выходит в «будни» у рабочих на одной фабрике, он выходит в «субботу» — на другой фабрике. Случается так, что в одной и той же семье муж работает, когда у жены выходной день и наоборот. То же с братьями и сестрами в одной и той же семье. Точно так же, как и многие другие советские рабочие, я с нетерпением ждал своего выходного дня. Я никогда не высыпался, уже не говоря о том, что я не доедал. Моей заветной мечтой было — хорошо выспаться в выходной день. Это было моим идеалом.
Но я очень редко мог позволить себе такое удовольствие даже в выходной день. Это из-за «субботников». Как раз в тот день, когда рабочему полагается отдыхать после недели тяжелого труда, ему навязывают работу на целый день, за которую он не получает ни копейки. Это — говорят ему,— его долг, как пролетариата, помогать советскому правительству в его «социалистическом строительстве».
Я лично очень редко имел возможность отдохнуть в выходные дни. В большинстве случаев меня со многими другими рабочими назначали на работы на огородах. Если не посылают на огороды, то навязывают другую даровую работу — «ликвидировать прорыв». Это значит, что нужно даром отработать день на таком заводе, где рабочие отстали и не выполнили задания. Никто не отказывается от такой работы: боятся...
Я расскажу вам, как проводится в советской России такой день:
Встаю, понятно, позже обычного и сейчас же бегу и становлюсь в очередь для получения хлеба. Потом ухожу в кооператив: быть может, там выдают что-нибудь на заборную книжку? После этого бывает, что мне нужно отправиться в артель отобрать отданные в починку сапоги. Иногда они готовы, а иногда — нет. Если нет, то мне на другой день приходится отправиться на работу в порванных сапогах. Но это меня уже не тревожит: мы к этому привыкли и не стыдимся.
Если у меня есть немного денег, я отправляюсь на рынок и ищу. Быть может, мне удастся купить пару старых брюк, или старый пиджачишко, принесенный для продажи.
Еще до того, как я отправляюсь на рынок, я знаю, что мне ничего не удастся купить, ибо все стоит очень дорого. Но шатание по рынку имеет притягательную силу и является одним из удовольствий в выходной день.
Я могу также получить и другое удовольствие: пойти в кино или в театр. Но это опять-таки стоит очень дорого, да и билет не всегда достанешь.
Лишь в то время, когда жил еще Ленин, советский рабочий мог получать билет в какой-нибудь театр с 30-процентной скидкой. Теперь эта льгота упразднена и установлена совершенно новая система. Вокруг этой системы существует целая «бухгалтерия», в которой очень трудно разобраться. Я лично три года не был в театре, хотя я и большой любитель театра и музыки, и был ударником. Поэт Безыменский обо мне даже стихотворение написал, назвав меня «лучшим из лучших».
Как я мог пойти в театр в выходной день, когда самый дешевый билет в хорошем театре стоит не меньше пяти рублей?
Думаете ли вы в самом деле, что нет даровых билетов? Такие билеты существуют, но они распределяются среди советского дворянства, которые отделяют часть для чинов ГПУ, видным комиссарам, крупным директорам трестов и заводов, вождям профсоюзов, выдающимся профессорам, инженерам и т.п. Таких у нас в больших городах много. Они — привилегированные. Рядовой рабочий таких привилегий не получает.
Среди рабочих на Путиловском заводе был один старый литейщик, простой русский рабочий с открытой душой. Он однажды рассказал мне о том, как в течении долгого времени он собирался пойти в Мариинский театр.
— Понимаешь, Миша,— сказал он мне,— я хотел посмотреть ложу, в которой Николай II когда-то сидел, это интересно.
И говоря со мной дальше о своем желании пойти в театр, он сказал:
— Раньше, до того, как ввели пятилетку, и с нас, рабочих, не драли так шкуру, у меня были другие удовольствия. Но меня не тянуло тогда в театр. Теперь же настали другие времена. Живется очень плохо, на душе тяжело, ну, так хочется когда-нибудь пойти в театр, чтобы забыть свое горе. Не так ли, а?
Старый литейщик узнал, что в Мариинском театре идет опера «Кармен». Он любит пение. Он скопил пять рублей и в назначенный вечере отправился купить билет. Но в кассе ему не хотели продать билет. Там висел плакат: «Только для членов Ленсовета», т.е. что этот спектакль дается исключительно для членов Ленинградского совета.
Не лучше обстоит дело с кинематографом. В Советской России не так, как у вас, где даже бедный рабочий может пойти в кинематограф за 10, 15 или 20 центов. У нас билет в кино стоит два рубля. Хотя на американские деньги это не больше пяти центов, но, когда принять во внимание стоимость рубля в настоящее время, то и такая сумма у нас целое состояние. По официальному курсу два рубля — больше полутора долларов.
Помимо этого, в области кино положение таково, что нет никакой охоты смотреть фильму.
За последние 5—6 лет к нам не привозят иностранных фильм. Объясняют это тем, что не хотят, чтобы мы, советские рабочие, или просто граждане, видели, как живется в Америке и других странах. Что же касается наших собственных, советских фильм, то содержание их мы уже знаем наизусть.
Время от времени показывают у нас старую американскую фильму, завалявшуюся с былых времен. Помню, как однажды, в выходной день, когда мне не навязывали «нагрузку», я пошел посмотреть старую фильму с Чарли Чаплиным, которого у нас очень любят. Вместе со мной пошел также мой приятель, матрос-комсомолец. Мы много смеялись, смотря трюки Чаплина. Но мы остолбенели, когда в одной сцене на экране покрытый белой скатертью стол, а на нем — много разных яств...
Эта сцена нас и всю публику в театре буквально заколдовала. Мы смотрели с открытыми ртами и вытаращенными глазами. Матрос-комсомолец потянул меня за рукав:
— Посмотри, как на картине люди сидят за столом и кушают свежие булки, рыбу, мясо и масло! Слюнки текут...
Когда я заметил ему, что меня удивляют его слова — он ведь служит во флоте, где хорошо кормят,— он сказал:
— Да, правда, но... посмотри-ка, что делается там на столе!..
— Что уже нам, рабочим, говорить?— заметил я.
— Да,— согласился со мной матрос,— что уже вам, рабочим, говорить?!
Вкусные яства в фильме совершенно отодвинули на задний план действие комедии Чаплина, и о его исполнении ничего уже не говорили...
В правительственных кругах не хотят, чтобы советские рабочие смотрели американские фильмы, и нас поэтому пичкают фильмами советской фабрикации, которые у нас другого названия, как «агитки» не имеют. Показывают фильмы со сценами гражданской войны, колхозов, совхозов, Днепростроя, Магнитогорска и т.п. И когда хотят уже ознакомить нас с жизнью в Америке, то нам показывают фильмы о том, как в Нью-Йорке расхаживают голодные и оборванные рабочие, собирающие объедки в сорных ящиках и окурки папирос на тротуарах; как безработные спят на улицах на голой земле, и полисмен избивает их дубинкой и гонит, как собак...
Вот какие «американские» фильмы нам показывают!
Впрочем, мы им не верим.
Незадолго до своего отъезда из Советской России я был в кинематографе в Ленинграде. Вместе со мной в театре были: мой приятель, рабочий с другого завода, и знакомая девушка-коммунистка. Показывали хронику рабочей жизни заграницей: как иностранные рабочие угнетены, как они голодают и в какой грязи они живут...
Вдруг коммунистка просит: «Уйдем отсюда!»
Мы вышли на улицу и, когда я спросил ее, не сделалось с нею дурно, она ответила:
— Да, меня затошнило от этой фильмы...
Ей было, повидимому, очень грустно, и она продолжала:
— Вот все эти фильмы уже так мне надоели, что не могу смотреть на них. Я не верю им. Это — фальшивки. Нам показывают лишь, как скверно живется рабочим в других странах, как они порабощены... А что с рабочими здесь, у нас? Разве мы-то не порабощены? Разве мы не живем в ужасной нужде?
Что член компартии выходит иногда из себя и изливает горечь души своей — это для меня уже не было новостью, но, чтобы она,— коммунистка,— это говорила, меня удивило, так как я считал ее очень преданной партийкой и знал, что она очень активна.
— Откуда у тебя такие крамольные мысли?— спросил я ее.— Ты, ведь, из «святых»? («Святыми» у нас называют коммунистов...).
Девушка еще более заволновалась. В глазах у нее показались слезы и, обращаясь ко мне, она сказала:
— Да, я знаю. Вы, беспартийные, смотрите на нас косо. Вы называете нас «святыми», и в этом много едкого сарказма. Вы думаете, что мы восторгаемся всем тем, что делает правительство. Вы думаете также, что нам живется лучше, чем вам, но это неправда. Нам, коммунистам-массовикам, простым рядовым солдатам, в тысячу раз хуже, чем вам, беспартийным. Советское дворянство хочет, чтобы мы служили примером для других. Нам, поэтому, вменяется все больше и больше обязанностей — на фабрике, в профсоюзе, дома, повсюду, и мы работаем гораздо тяжелее, чем вы. Из нас хотят сделать людей, которые не думают ни о чем другом, как о благе будущих поколений, а вы смотрите на нас косо, вы нас ненавидите, и это причиняет также не мало боли!..
Жалко было смотреть на девушку и слушать ее речь.
— Ты, ведь, знаешь, как я живу,— сказала она, и ее голос дрожал от сильного возбуждения.— Получаю ли разве в кооперативе больше, чем ты? Имея ли я разве больше вот этих тряпок, которые на мне? Я не досыпаю, не доедаю.
Она шла рядом со мной и, после некоторого молчания, опять с горечью заговорила:
— Мои знакомые беспартийные сторонятся меня, осторожны в разговорах, они боятся, чтобы я не донесла на них. И это такая боль, которую нельзя выразить словами!
Эта девушка была больна и разбита. Мечты, бывшие у нее в первые годы революции, рассеялись, как дым. Она была разочарована. Горько разочарована.
Через несколько времени после того, как я говорил с нею, я узнал, что она слегла в постель... Я пришел навестить ее... Бледная, изнуренная, лежала она, и трудно было уловить то, что она говорила. Ее лицо отражало всю накипевшую у нее боль и все разочарование, которое она так старалась заглушить в себе. Она так пролежала две недели и... умерла.
Каждое ее слово было правдой. Коммунисты, которые работают у машины и не состоят чиновниками, еще больше порабощены, чем рабочие-некоммунисты. На них накладывают больше обязанностей, им поручают большие «нагрузки», и при этом они еще испытывают душевные страдания, ибо, если они не соглашаются с линией партии, они должны молчать и не говорить ни слова об этом. Если же кто-нибудь из них проговорится, хотя бы одним словом, которое не понравится партийному начальнику, то он рискует многим: его начинают клеймить, как «оппозиционера», «оппортуниста», накладывают на него клеймо «уклониста» и, наконец, даже «контр-революционера» и заточают в тюрьму, или ссылают на Соловки, с которых ему уже нет возврата...
Много таких томится в советских тюрьмах и сибирской ссылке. И это, в действительности, лучшие коммунисты, у которых человеческий подход к рабочему классу, к крестьянству и к социалистическому строительству.
Но вернемся к моему выходному дню.
Вечером я иду в гости к своему приятелю. Но, когда я прихожу, я не застаю его дома, ибо как раз тогда, когда я свободен, он работает.
У нас, на «Красном Путиловце» отдыхали 5-го, 11-го, 17-го, 23-го и 29-го каждого месяца. На заводе «Электросила» отдыхали 6-го, 12-го, 18-го, 24-го и 30-го; на фабрике «Треугольник» — 7-го и т.д. На каждом заводе имеются другие расчеты пятидневки.
Из этого нетрудно уяснить себе, как расстроена у нас жизнь семьи.
Был у меня на заводе приятель. Назовем его — для удобства — Колей Тихоновым. Вот этот-то Тихонов в течении одного только года переменил трех жен. Думаете ли вы, что он был распущенным? Нет, ничуть не бывало! Первая жена его была комсомолкой. Она всегда была занята партийной работой и редко показывалась мужу на глаза. Из-за этого у них происходили ссоры, и в конце-концов они развелись.
Вторая жена у него уже не была комсомолкой, но, когда он работал днем, она работала ночью. Супруги не имели случая просто привыкнуть друг к другу, и они развелись.
То же произошло и с третьей женой. И, когда однажды я спросил его, собирается-ли он жениться в четвертый раз, он ответил, что это совершенно не нужно, что он «уже так будет перебиваться»...
Вступать в брак у нас не трудно, но еще легче — разводиться. Когда хочется жениться, то «записываются», а когда хочется развестись — «вычеркиваются».
Мой приятель-путиловец, который в первый раз развелся со своей первой женой очень скоро после свадьбы, через несколько дней женился на работнице того же «Красного Путиловца». Он с ней «записался» и скоро развелся и с нею. А через два месяца он женился на работнице завода «Пролетарская Победа». Уже через две недели после этого он сказал мне, что он, кажется, должен будет «выписаться», так как «нехорошо».
— Почему нехорошо?— спросил я его.
Он махнул рукой.
— Эх, что уж говорить! Ссоримся! Всегда из-за куска хлеба. Мы — советские рабочие не должны позволять себе такую роскошь, как жениться. Что это за жизнь, когда все, что нужно, отсутствует? Нет семейной жизни, нет семейного очага!..
Я знал одного, который успел в один день жениться и развестись: он «записался» и «выписался» в один и тот же день.
У нас, в Советской России, не любят, когда кто-нибудь приходит в гости. Боятся, чтобы он не скушал кусочка хлеба... Существует поговорка: «Придете — гостем будете, уйдете — самовар поставим»...
Товарищ мой, у которого выходной день был в тот же день, что и у меня, однажды пригласил меня к себе на имянины.
— Приходите,— сказал он мне,— проведем вместе время. Не помню уже того года, когда я справлял свои имянины. Теперь хочу это сделать. Жена мой получила по заборной книжке два фунта говядины на три месяца, я получил три селедки за ударную работу. Будет бутылка водки. Устроим пир. Но хлеб ты принеси с собой.
Как раз в тот свободный день у меня не было «нагрузки». Взял я с собой свой хлебный паек, достал пару соленых огурцов, немного чаю и несколько кусочков сахару, купил бутылку водки и отправился к товарищу на большое торжество...
Было нас на имянинах всего навсего четверо: товарищ мой, его жена, ее брат и я.
На столе было, можно сказать, «много добра». Из полученного мяса сделали котлеты. Я положил свои огурцы. Брат хозяйки принес маринованные помидоры. Водки было достаточно.
— Ну,— спросил меня товарищ,— видел ли ты когда-нибудь такой стол?
— Да, во сне,— ответил я.
Закусили, выпили, и у всех развязались, понятно, языки...
— Нехорошо,— начал мой приятель,— очень нехорошо. Уже 14 лет как я состою в партии. Был на всех фронтах, боролся за свободу России, и что мы имеем теперь? Горькую жизнь, беспросветную!
Ударив кулаком по столу, он крикнул:
— К чорту такую жизнь! Я работаю, моя жена работает и... посмотрите, как мы живем! Как свиньи живем мы... Тесно, душно, негде умыться, негде повернуться!.. И это все, от всех надежд, которые мы, рабочие, возлагали на революцию!
Заговорила жена моего товарища:
— Мы обречены, и кто знает, будет ли будущее поколение жить лучше! Вот уже сколько лет нам обещают, что вот-вот станет лучше, и мы узнаем хорошую жизнь. Но лучше не становится, и мы все разлагаемся и сгниваем.
— Мы тоже хотим жить,— вмешался мой товарищ,— мы имеем право на жизнь. Мы принесли достаточно жертв на алтарь революции. Разве я не прав, товарищи?
Было поздно, когда мы разошлись по домам. По дороге мы зашли в первую пивную. Там было грязно, душно. Вот слышится речь какого-то мастерового:
— Это все ВКП наша! Это она довела нас до жизни такой! Это она нас довела опять до панщины!
Мы скоро ушли оттуда.
Так проходит выходной день рабочего в Советской России!
Как рабочий проводит отпуск в Советской России. // Новое Русское Слово. Нью-Йорк, 1934. №8006, 29.12, с. 2.
В Советской России заведено, что каждый рабочий получает 12-дневный отпуск для отдыха от тяжелой работы. Это, несомненно, вещь очень хорошая, ибо если рабочий где-нибудь и заслуживает отдыха, чтобы собраться с силами, то это, конечно, в Советской России.
Введение 12-дневного отпуска для рабочих в СССР вызвало симпатии к Советскому правительству заграницей.
«Это — замечательная вещь»,— пришлось мне уже слышать во время моего пребывания в Америке. «Когда в России рабочий получил такие привилегии? Им дают отпуски, их посылают на дачи, и, когда они заболевают, то их посылают в санатории,— бывшие дворцы графов и князей».
Это, несомненно, замечательная вещь, но беда только в том, что в Советской России теория — одно, а практика — другое.
Установлено, что 12-дневный отпуск получает всякий, поработавший на фабрике или заводе не менее года. Если работают на фабрике или заводе меньше года, отпуск не полагается. А положение таково, что очень часто переводят массу рабочих с одного завода на другой, с одной фабрики на другую. Они поработают там несколько недель, и потом их переводят на другой завод. Поработают они там несколько времени, и их переводят на другой.
Следует принять во внимание и то обстоятельство, что многие рабочие бегут с одной фабрики на другую в надежде, что там выдают больший паек. Таких рабочих — тысячи, и они не получают отпуска, их не посылают на дачи, в так называемые «дома отдыха». А если и получают, то не бесплатно: за 12 дней в доме отдыха он должен уплатить 30 рублей.
С этими домами отдыха совершенно не обстоит так, как себе представляют. Нелегко попасть туда, так как они всегда переполнены «своими людьми», т.е. советскими чиновниками, руководителями различных коммунистических организаций, секретарями различных ячеек и комитетов.
Когда рабочий получает свой 12-дневный отпуск и хочет, чтобы его послали на дачу, для него начинается страшная волокита: он бегает из одной канцелярии в другую, от одного начальника к другому. Он готов уплатить требуемые 30 рублей, но повсюду он встречает один и тот же ответ: «Нет вакансий». Случается, что ему дают ордер на место в доме отдыха, но, когда он приезжает на место, оказывается, что все вакансии в доме отдыха заняты.
«Своим людям» дают преимущества. Среди этих «своих людей», кроме различных начальников, находятся дальние родственники и знакомые этих начальников. Это они заполняют дома отдыха.
Стыдно говорить, что так именно происходит. Повсюду господствует кумовство. И рабочие поэтому страшно недовольны создавшимся бюрократизмом.
За короткое время своего пребывания в Америке я неоднократно слышал, как рассказывают истории о том, что в Советской России о рабочем так заботятся, что если он заболевает, и врачи предписывают ему уехать на поправку, например, в Крым, или на Кавказ, его сейчас же отправляют туда на казенный счет. Люди, которые рассказывают об этом, говорят об этом так, точно они присутствовали при таких случаях, и они уверены, что это так. На самом деле, дело обстоит иначе.
Когда рабочий заболевает, и врачи говорят, что его необходимо отправить в Крым, или на Кавказ, ему, больному, приходится бегать из одной канцелярии в другую. В каждой канцелярии он сталкивается с такими трудностями, что он подчас оставляет надежду на то, что его когда-нибудь отправят на курорт, который предписал ему врач. Если ему и удается получить отпуск для лечения в Кисловодске, то он он должен платить за это по 225 рублей в месяц.
Что произошло с рабочим классом.
Мой приятель, молодой ленинградский рабочий, заболел легкими. Ему повредила пыль металла, а также душная атмосфера на заводе, где не было никакой вентиляции. Врачи нашли, что его необходимо как можно скорей отправить для лечения в Кисловодск.
Началась у больного беготня из одной канцелярии в другую. «Нет вакансий!,— повсюду отвечали ему,— и вам придется подождать»...
Ждал он, ждал, болезнь его осложнилась до такой степени, что пришлось его отправить в больницу. Он там умер...
Если бы его вовремя отправили в Кисловодск, его, несомненно, успели бы спасти.
Большая разница между курортами, куда посылают рабочих, и курортами, куда едут советские сановники, большие и маленькие. Не лучше, чем когда-то: господа (новые господа) пользуются всякими привилегиями и в то время, когда бедные рабочие страдают...
Иностранцы, именитые гости и туристы этого не знают. Показали раз такому иностранному гостю образцовый дом отдыха и указали, что все находящиеся там — рабочие. На самом же деле это были не рабочие, а советские начальники.
Расскажу, как я провел свой отпуск в доме отдыха.
Было это в 1932 г. Получил свой 12-дневный отпуск и, как ударнику, мне сравнительно скоро удалось получить вакансию на Сестрорецкой даче близ Ленинграда. Приехав в Сестрорецк, я сразу заметил, что теснота там страшная. В некоторых комнатах жили по 8—10 человек, спавших на солдатских койках. Койки — грязные. Мне «посчастливилось», так как в комнате, куда меня определили, жило всего три человека.
Четверо в одной комнате — не так уж плохо!.. Я уже привык к неудобствам и тесноте. Я мечтал лишь о том, как, наконец, хорошо отдохну в эти 12 дней...
Вскоре я убедился, что это будет невозможно.
На дачем был введен такой режим, что никто из гостей не мог быть хозяином над самим собой и делать, что ему заблагоразсудится, как это обычно водится на даче.
В шесть часов утра нас будили, точно в казарме. После этого нас вывели на двор делать гимнастику и маршировать по-военному два часа подряд. Так это делается на всех дачах, куда посылают рабочих «отдыхать». Повсюду там «военная» дисциплина, военный дух.
Я и еще несколько рабочих пробовали в первый день отказаться от военной муштровки. Мы заявили заведующему, что мы — бывшие участники мировой и гражданской войн, и что эта солдатчина нам опротивела.
Заведующий накричал на нас:
— Вы здесь — не дома, и должны делать то, что вам приказывают. Если же вам не нравится, то можете ехать обратно!
Не оставалось другого выхода, как подчиниться. Каждое утро мы маршировали, точно солдаты, целых 2 или 3 часа, и, маршируя, пели солдатские песни.
В восемь часов утра нам давали завтрак, состоявший из двух кусочков хлеба с маслом и стакана чаю с сахаром. Больше — ничего. После завтрака нас опять выводили во двор, и заведующий или другой партиец говорили перед нами речи о «достижениях» советской власти и опять о том, как нужно «догнать и перегнать Америку». Он — не единственный оратор. Нас пичкают агитационными речами и другие.
В полдень нам приносят обед: тарелку борща, или суп из крупы. Мясо нам дают через день. И это хорошо, так как дома мы такой роскоши себе позволить не могли.
После обеда нас всех гонят... спать на час. Это называется «мертвый час». Хотите ли вы, или нет, вы должны раздеться и спать. Гостей запирают в комнатах, и они должны ложиться на свои койки. Разговаривать друг с другом запрещено. Должна стоять мертвая тишина.
Проходит этот час, и раздается звонок, и по команде нужно соскочить с постели и выбежать на двор.
Что произошло?
Нужно принимать солнечные ванны. Не отдельно, а «коллективно». Даже купанье в реке происходит «коллективно».
В четыре часа пополудни нам дают чай с сухарями, и после этого начинаются коллективные игры и коллективные танцы. Освободиться от этого нельзя. Вот устраивают, например, спектакль. В нем участвуют решительно все. И в каждой разыгрываемой пьеске выходит так, что нужно кричать: «Да здравствует Сталин!», «Ура за пятилетку!», «Долой Троцкого!», «Долой капиталистов!».
Все по указке.
Вкус отдельного человека не играет никакой роли. Необходимо беспрекословно подчиниться установленному порядку.
Раз в неделю нас возят в кино, где показывают нам старые фильмы — о гражданской войне, колхозах, совхозах и другую дребедень.
В половину одиннадцатого вечера нужно идти спать. Все закрывается, никого не выпускают и никого не впускают. В комнатах душно. Случается так, что ночью кто-нибудь из гостей пробирается через окно во двор, чтобы подышать свежим воздухом. Поймают его на «месте преступления», и на следующее утро над ним устраивается суд и подвергают его наказанию. Иногда провинившегося выпроваживают с дачи домой. В то время, когда я «отдыхал» на Сестрорецкой даче, оттуда удалили двух девушек за то, что они посмели ночью выйти во двор, чтобы подышать свежим воздухом. Напрасно эти девушки уверяли, что им душно было спать, что им не хотелось спать: их выселили с дачи.
Читать по вечерам в «своей» комнате нельзя. Свет тушат в половину одиннадцатого. Запрещается также разговаривать. Но разговоры идут потихоньку. И что говорят о советских дачах «для рабочих»!
— Это не дача,— говорит один,— а казарма!
— Еще хуже казармы,— говорит другой.
— На хорошие дачи едут только начальники, и они проводят там так, как им нравится. Мы же — на нас смотрят, как на сталинских солдат, и на даче мы подвергаемся казарменной дисциплине.
— Нужно петь, когда не поется...
— Нужно танцевать, когда не танцуется...
— Нужно спать, когда спать не хочется...
— И это наш рабочий рай!— вмешивается кто-то,— рай, где к рабочему относятся, как к рабу!
За два дня перед окончанием моего отпуска я «провинился». Я и товарищ мой в душную ночь, когда невозможно было спать, пробрались через окно во двор, и оттуда ушли в лесок погулять и подышать свежим воздухом. Как раз в эту ночь делали ревизию в комнатах. Хватились, что нас нет... На утро нас «судили». Решили было нас выселить с дачи, но, приняв во внимание, что это было наше первое «преступление», нас не выселили.
Очень часто случается, что, когда рабочий, отчаявшись достать место на даче, расходует свои отпускные деньги на... водку и свой отпуск проводит в пьянстве. Повсюду висят огромные плакаты о вреде пьянства. Даже в казенках висят такие плакаты. Никто, однако, на них не обращает внимания.
Правда о детдомах.
Несколько слов о детдомах в Советской России.
Повсюду, во всех странах, создалось мнение, что уход за детьми в Советской России прекрасный. Так должно было бы быть, ибо где так много говорят о «будущем поколении», как не в Советской России! Все, ведь, делается для будущего поколения.
В Советской России устроены повсюду ясли, детдома для воспитания детей. Но опять-таки: теория — одно, а практика — другое.
Недалеко от Ленинграда имеется детдом. Дом этот образцовый, и там, действительно, рай для детей. Все получаемые там продукты приходят от Торгсина. Продукты — самые лучшие, самые дорогие. В этом детдоме — идеальная чистота. Но... этот детдом — не для детей рабочих, как стараются уверить иностранных туристов, а для детей начальников ОГПУ и видных комиссаров. Ребенка рабочего или крестьянина вы там не найдете!
Недалеко от этого детдома находится еще один детдом такого же типа, но он — не для детей рабочих и крестьян, а для детей иностранных спецов, работающих на наших заводах.
Повсюду вы найдете образцовые детдома, которыми на самом деле можно гордиться. Но все они — для детей советской «аристократии», для детей крупных советских чиновников, живущих не хуже, как когда-то помещики.
Совершенно иначе обстоит дело с домами, где содержатся дети рабочих. Там уже не так чисто, пища очень плоха, хотя родители и платят за своих детей. Даром никто из рабочих ничего не получит в Советской России.
Я никогда не забуду, как однажды ночью ребенок нашего соседа прибежал домой. «Мама,— плакал ребенок,— не отсылай меня обратно в детдом, я не могу там жить!» И ребенок рассказал, как дети там голодают и как с ними скверно обращаются.
И не новость уже у нас, когда мы слышим от какой-нибудь матери возглас: «не детей нам рожать, а камни!».