Екатерина Манойло: «Золотой мальчик» — фрагмент из нового романа
У маленького Вити дар — он чувствует золото. Маленький поселок Штормовой под Магаданом, где все друг у друга на виду. Витей начинают интересоваться не только люди, но и демоны. «Сноб» публикует фрагмент из романа, вышедшего в издательстве «Альпина.Проза».
Одни старатели свято верили нюхачам. Другое дело, что обычно это были мужики-маркшейдеры. У тех помимо чуйки на золото было полно приборов всяких: самодельные металлоискатели для самородков, трубки со шприцами, чтобы близко рассматривать речное дно и вытягивать золотой песок. Если с нюхачами не водишь дружбу, можешь не упираться, ничего не найдешь. Другие называли «везунчиков» просто хорошими геологами.
Платошин не ладил как раз с таким мужиком по кличке Свирепый. Бугристая его морда с шерстью, подъетой молью, вместо бороды скривилась, когда тот обнаружил, что Платошин взял с собой в тайгу мальчишку. Полюбовался, как Платошины разгружают в распадке линялый уазик, бросил сквозь золотые зубы, как плевок: «Удачи». И двинул со своей бригадой вверх по ручью. Это значило, что можно разворачиваться, золота сегодня не будет.
Но Витя весь светился! Напрасно Платошин опасался, что будет нянькой, что мелкого за час сожрут комары, что тайга не место для детей.
Опережая отца, Витя скакал по черным камням, жадно вглядывался в бурный прозрачный поток, иногда вставал как вкопанный, а то вдруг вбрасывал ручонки в ледяную воду, будто ловил хариуса. С третьей такой попытки Витя показал отцу на покрасневшей ладошке самородок величиной с его недавно выпавший молочный зубик. Физиономия пацана при этом излучала свет, будто лампочка молочного стекла. Буквально за пару часов мальчишка выудил и выкопал еще с десяток самородков, в его повадках появилось что-то животное: так собака идет на дичь.
— Здесь много! — вдруг воскликнул он и принялся снимать золотые бородавки с перевернутого камня.
Платошин-старший поспешно развернул лоток, черпнул, промыл, золотой песок лег в лотке сплошным слоем. Улов в тот день был невероятный.
Платошин-старший даже испугался, еле уговорил пацана вернуться к машине, увез его домой, и все пятьдесят километров пути мальчишка катал на ладони самородки, будто придумывал какую-то новую игру. В тот же день Платошин вернулся к ручью, но прежней добычи не было даже близко.
В следующий раз Кот нашел золота еще больше. Платошин-старший только успевал ходить за сыном и спрашивать: хорошо тебе здесь, а здесь хорошо? Слух о необычайном фарте быстро разошелся по поселку. Мужики стали подшучивать, а точно малой его сын, а не нюхача. Сильве такие шутки не нравились. Особенно от скалозубого Свирепого.
Сильный и злой мужик стал коситься на Платошина-старшего, на Сильву, на Кота. Останавливал, бывало, посреди улицы, хватал за рукав, задавал вопросы. Иногда зачем-то стоял под окнами, палил одну за другой едкие папиросы, качался с пятки на носок. И однажды все-таки зашел в дом. Вынул из-за пазухи бутылку беленькой, грохнул ею об стол, выложил кулаки. Кот, катавший по полу жестяной мотоцикл, вежливо поздоровался с дяденькой и устроил громкое столкновение мотоцикла с плинтусом. Сильва подхватила сына на руки и быстро унесла за занавеску.
У Платошина-старшего не было никакого настроения выпивать со Свирепым, но из вежливости выставил рюмки, нехитрую закусь. Свирепый зубами сорвал жестяную пробку, налил стопки с горбом, так что Платошин-старший, чокаясь с гостем, облил себе пальцы. Свирепый разом опрокинул горючее в пасть, занюхал бородой, сжевал холодную картофелину и уставился на Платошина-старшего покрасневшими глазами.
— Слышь, одолжи пацана, — проговорил он зло. — Из тебя-то старатель хреновый. А я твоего щенка обучу, волком будет. Процент отстегну, не обижу.
Сильва, перемывавшая в тазике посуду от ужина, бросила свое занятие, поспешно вытерла руки и нависла над столом.
— Витя не щенок тебе! — выкрикнула она в морду незваному гостю. — Расселся тут, уходи давай из нашего дома, раз мы такие хреновые!
Платошин-старший встал, приобнял жену и почувствовал, как Сильву трясет.
— Свирепый, ты палку-то не перегибай, — сказал Анатолий спокойно и серьезно. — Заходи в другой раз и с нормальными просьбами.
— Не дашь, значит… а другого раза не будет!
Свирепый вскочил, опрокинув стул, схватил недопитую водку и тяжело зашагал в сени. Саданул дверью так, что с гвоздей попадали алюминиевые ковши.
Дни шли теплые и прибыльные. Кот рос крепким пацаном и нюхачом, которому не было равных. В поселке уже никто не сомневался в его таланте, одни смотрели на мальчонку как на чудо, другие с опаской. Но и те и другие не смели заговорить с ним, как будто побаивались его прозрачных глаз, сканирующих мерзлую землю на предмет драгметаллов. Даже Свирепый и то следил за пацаном украдкой. Будто какая-то сила не подпускала его к золотому мальчику.
В Штормовом не было детского сада. Его заменяли старухи, отсидевшие преступницы или жены осужденных, которые однажды бросили все, чтобы поехать за мужьями. Серые лица, словно перенявшие свой цвет у тюремных стен, сутулость, мелкие шажки: они все походили друг на друга и держались особняком. Некоторые жили по двое и менялись выцветшей одежей. Старухи были необщительны, разговоров с посторонними не вели. Казалось, их объединяет какая-то тайна, которую они унесут в мерзлую могилу.
Такой была Бабо, бездетная, опрятная, готовая присматривать за чужими отпрысками, пока родители добывают золото на руднике или, как в случае с Сильвой, тягают стопки книг из школы в библиотеку и обратно. Бабо от остальных женщин отличала буквально стерильная чистота дома. Она смешивала соду с тертым хозяйственным мылом и хлоркой, заливала водой, настаивала средство и проходилась тряпкой, вымоченной в этом растворе, по всем поверхностям, даже по дереву. От этого вся обстановка казалась выцветшей. Яркими пятнами белели лишь накрахмаленные салфетки: на комоде, на подушках, на изголовьях кресел.
Лето перед школой Витя провел у Бабо. Старуха его любила, кормила сушеными яблоками, учила играть в шашки и шахматы, вязала ему носки и варежки — как она утверждала, из шерсти мамонта — и все приговаривала скрипучим протяжным голосом сказительницы: «Вот бы у меня был такой внучек».
И в один прекрасный день в поселок приехал новый школьный учитель, географ. По обычаю весь Штормовой собрался встречать новенького у его дома: длинного барака на четырех хозяев. Кто-то принес кастрюли и чашки, кто-то выделил утюг и кочергу, от родительского комитета притащили узкую кровать, красные ватные одеяла, два комплекта нового постельного белья. Прежние жильцы, якуты Степан и Аяна, заработали свое и, соблазнившись фруктами, спеющими прямо на ветках, улетели в Краснодар. В поселке посмеивались: кто же будет греть постель географу? Все знали, что Аяна с мужем чтили традиции и, если у них останавливался с ночевкой гость, женщина первой ложилась под одеяло, холодное, как снег, и отдавала постели свое тепло. А потом, если путник пожелает, по-женски его ублажала.
Высокий, смуглый с черными волосами, похожий на дерево, опаленное молнией, географ принимал дары с непроницаемым лицом. Он был худым, но при этом имел живот, который при виде сбоку казался беременным, месяце на пятом-шестом. Местные уважительно жали руку учителю и заглядывали в желтые светофорные глаза. Альберт Эдуардович кривил сиреневую улыбку и демонстрировал клычок.
Вскоре по поселку разнеслась удивительная новость: географ оказался сыном Бабо, которая часто жаловалась, что бог не дал ей деток, как она ни просила, как ни молилась перед тусклыми бумажными иконками, привезенными кем-то из соседей с Большой земли. Рассказывала, что застудила все свое женское нутро.
Платошины, узнав про взрослого сынка, напряглись, но отказываться от домашнего детского сада не спешили. Мало ли, какие обиды могли быть между бывшей зэчкой и сыном — прошлое в этих местах обычно не обсуждали.
Сильве географ сразу не понравился. Однажды она пораньше закрыла библиотеку — за целый день ни одного книгочея — и пришла за Котом.
По двору, как цыплята, бегала малышня, а Кот, сосредоточенный и отрешенный, медленно ходил вдоль забора. Сильва тогда впервые увидела сына «в действии». Может, еще и это ее впечатлило и напугало так, кто знает.
Витюша не обращал внимания ни на маму, ни на ее авоську, откуда выглядывали две банки сгущенки. Вдруг остановился, будто по сигналу, присел и запустил в землю белые пальчики, точно корешки молодого дерева. Что-то выкопал, принялся рассматривать и, кажется, совсем не дышал. А главное — лицо! Таким счастливым Сильва еще не видела сына за всю его короткую, но все же радостную жизнь.
За Витиным занятием наблюдала не только Сильва. Альберт Эдуардович, будто стервятник, нарезал круги по двору и не отрывал желтых горящих глаз от золотоискателя. Потом он подошел к мальчику, присел перед ним на корточки и протянул узкую бледную ладонь. Сильва ежилась и теряла волю, не могла заставить себя окликнуть сына и увести его отсюда. Так и стояла столбом. А Витя вскинул светлые бровки, засмеялся звонко и положил на ладонь географа свою находку. И чем громче смеялся Витя, излучая теплый свет, тем темнее становился географ, или Сильве так казалось. Его неприятно длинные пальцы щупали и терли маленький самородок. Наконец Сильва смогла шагнуть к сыну и притушить его свечение своими объятиями. Мальчик как будто переключился и стал обычным ребенком. Альберт Эдуардович равнодушно вернул Вите комочек золота и удалился. Сильва потом клялась, что видела дьявола.
Одной этой иллюзии было недостаточно, чтобы семья уехала из Штормового навсегда. Но впечатления Сильвы совпали с тем, что двоюродный брат мужа Леха наговорил усталому и циничному милицейскому следаку. Честно говоря, в историю с дьяволом в облике козла, что привиделся ему вместо угрюмого подростка, верил только один человек — Сильва…