Дмитрий Петров про то, почему "шестидесятники" актуальны и через 60 лет
"В конце лета 1955 года вышла повесть, взорвавшая литературу. Журнал "Юность" в 9-м номере напечатал "Хронику времен Виктора Подгурского" – текст никому не известного автора. Казалось бы – напечатал, и ладно. Тогда много выходит вещей молодых авторов. Но почему же я – юноша уже тогда живущий литературой – читая ее, понимаю: вот как, оказывается, можно писать… – рассказывает мне писатель Кабаков.
Мы у него на даче. Александр Абрамович на диване почти шепчет мне в диктофон: "Это другой язык. Это другие герои. Это другая интонация. В ней и кроется едва уловимая тайна этой книги".
Ее герой – не комсомолец-доброволец славных битв и строек. А простой московский парень, переживающий первую любовь. И написана она так, что на одном из вечеров авторов "Юности" читатель-студент говорит Анатолию Гладилину: "…Такую вещь, как "Хроника", вы никогда больше не напишете. Лучше такой книги написать невозможно. Так что, извините, больше я вас читать не буду". А говорит он это сверстнику – студенту литинститута 21 года от роду, родоначальнику нового жанра – исповедальной прозы.
Слава-слава мудрому Валентину Катаеву, своим знаменитым чутьем уловившему веяние других ветерков, выдувающих из литературы дымок страшненькой сталинской трубочки.
Так учует он "Коллег" и "Звездный билет" Василия Аксенова и зашлет в печать. Но это позже – в 1959 и 1961 годах. А в 1960-м Гладилин и Аксенов встретятся и подружатся. Навсегда. Тогда же выйдет во Владимире сборник "Мозаика" Андрея Вознесенского, полностью (почти) отправленный под нож. И тут же в Москве – "Парабола". Андрей подарит его другу с подписью: "Атомной, атакующей, танковой силе Анатолию Гладилину. С любовью".
Так ведь не один Гладилин – сила. У Роберта Рождественского уже вышли "Флаги весны". У Окуджавы выходит "Лирика". У Беллы Ахмадулиной "Струна". Но все же Гладилин – их пламенный мотор – в 1957-м у него "Бригантина поднимает паруса", в 1959 – "Дым в глаза", в 1960-м – "Песни золотого прииска", чтоб до 2000-х остаться в единственном издании. Потому что комсомол говорит: "стоп"…
А Вознесенский пишет:
…Ямы России. Язвы России. Страшные яства Старой России… Вот он стоит над трибуной, над лбами, Гневными пальцами барабаня…
А вот и он стоит над лбами – глава! В 1963-м в Свердловском зале Кремля на встрече вождей с интеллигенцией Никита Хрущев орет Аксенову: "Вы мстите нам за своего отца!", а Андрею: "Хотите, завтра получите паспорт, езжайте к чертовой бабушке, туда – к своим". То есть на Запад. Вон еще когда зазвучал этот вопль: не нравится система – валите на Запад. "Здесь либерализму нет места…"
А придраться есть к чему. Особенно – "автоматчикам партии". Их главный герой – воин, сталевар, шофер, шахтер, лесоруб… Эти типы, как статуи на клубе в Магадане – из "тех, что не пьют", а если пьют – за Сталина и Партию. На худой конец – за здоровье молодых. Трудятся – беззаветно. Любят – безответно (потом все налаживается). Да и не скажешь, кого любят-то: невесту Нюшу, бригадира Мишу (в хорошем смысле слова) или Родину.
А у Аксенова литейщики-бурильщики, горняки и моряки хоть и занимают важное место – но не то, что в скучнейших текстах соцреализма. И сами они другие.
В "Звездном билете" рыбаки едут в город. Сперва идут на выставку. После – обедать. Выпивают "несколько бутылочек". И следуют в классический концерт. Там – кто спит, кто – прячется в буфете, а утром все идут на лов. Рыбаки.
Гладилин в книге "Улица генералов" вспоминает: в застольной беседе "под банку" юные гении корят Константина Симонова: вы, де, продавались, мол, властям, а мы – не такие! И что Симонов? Он спрашивает:
– А вас покупали?
Сильный вопрос. Ведь в той стране покупатель один – власть. Она может дать писателю всё. В пределах допустимого. Если видит, что он нужен. Что "волшебная сила искусства" дополняет мощь наших танков.
Симонову платят по высшему рангу – постами, орденами, премиями (шесть Сталинских и одна Ленинская), званиями, вояжами по миру и вечным ужасом. Нервы его как штыки. А у гениев и испуг пожиже, и вес пониже. Их рано покупать. Надо оценить. А дело это не быстрое. Всё впереди.
А пока они бурлят. Ведь за то, за что вчера сажали-убивали, теперь ругают. И в жанре не народной расправы, а творческой дискуссии. Наверху знают: гайки надо отпустить. Дать вздохнуть. А миру показать силы, с какими есть что спеть в споре систем.
Спор систем – "гвоздь" эпохи. Им прибили пять поколений. Спорят обо всем: кто главней в космосе; кто – по молоку и мясу; кто культурней; чья солидней кузькина мать. Власть учит: наша система – самая справедливая. За ней будущее, где дадут по способностям, возьмут по потребностям. Но пока нельзя. Ибо есть враг – Запад в крайней фазе загнивания. Но, сука, сильный. Так что – всё на оборону. И борцам во всем мире.
Учтите, "шестидесятники". Так их назвали с легкой руки прогрессивного критика Станислава Рассадина, автора одноименной статьи. Что значит "прогрессивного"? Это когда против сталинщины, тоталитаризма, мещанства и ручного управления искусством. А также империализма, расизма, буржуазии (того же мещанства), нищеты, войны и отсталости. То есть за "социализм с человеческим лицом", только – тс-с-с-с. Радован Рихте еще не шепнул эти слова Александру Дубчеку …
В 1960 году из статьи Рассадина в журнале "Юность" 300 тысяч подписчиков узнают, что есть "шестидесятники", творящие их образы (то – красивые, то – нет) и их надо читать.
А они все пишут и пишут. Их ругают – они пишут. Им мешают – они пишут. Синявского и Даниэля сажают, а они – пишут. Письма в защиту. Понятно, эпоха не принадлежит им одним. Но благодаря им занимает видное место в истории культуры.
Вот их компания – Гладилин Анатолий, Вознесенский Андрей, Ахмадулина Белла, Евтушенко Евгений, Рождественский Роберт, Окуджава Булат и их товарищи, что отвоевали у серости место для фейерверка и таланта… Где сияет праздник веселья, а не гудят бетономешалки пропаганды. Они будоражат изящную словесность (если эти слова годны для соцреализма). На что угрюмые литистуканы вроде Софронова Анатолия, Кочетова Всеволода, Грибачева Николая и подобных смотрят со страхом и злобой.
"Шестидесятники" – монтажники-высотники и с высоты нам шлют привет, а эти – месильщики-бетонщики, пыхтящие из бункера.
"Шестидесятники" – название эпохи, когда вновь видны два пути русской культуры. На одном те, кому мил-дорог железный занавес, фанерные флаги, портреты вождей и цитаты себя любимых. На другом – те, кто чувствует себя полноправной частью творческого человечества, причастной его открытиям. Для них первый спутник – спутник всей Земли, а не одной шестой, Белка и Стрелка – героини мира, а не красного питомника, полет Гагарина – триумф человечества, а не нашего лагеря.
Они, кружась каждый на своей орбите, формируют культурное движение. Многие переживут суровую жизненную эволюцию и впишут в историю искусств ярчайшие страницы книг и биографий. Но не все они жалуют имя "шестидесятники". Белла Ахмадулина пишет: "Когда говорят "шестидесятники", я говорю: да называйте нас как хотите… А мы – просто друзья". Анатолий Найман в "Романе с самоваром": "Я не шестидесятник. Я их ровесник, с ними жизнь прожил… но к шестидесятничеству не принадлежу. Окуджава и Аксенов – шестидесятники, Бродский и Венедикт Ерофеев – нет… Объяснить разницу? Те сознавали свое место в истории как группы… А этим – в голову не приходило. Если что… в нее приходило, то исключительно личное: свое место".
Вот и разница: свое место и место группы. Направления. Поколения.
Андрею Вознесенскому четырнадцать, когда ему говорят: тебя Пастернак к телефону!
Мальчик послал ему стихи. А тот – позвал его к себе. Через два часа Андрей нес домой "Доктора Живаго" и стихи, сшитые багровым шнурком. Он прошьет его жизнь. Знакомство совпало со школьной любовью. В паузах между поцелуями Вознесенский читает ей "Доктора". А потом тащит свои стихи в редакции. И ведь напечатают! Без просьб мэтра… "Поддержка была в самой его судьбе, которая светилась рядом". Первую, пахнущую краской "Литгазету" со своими стихами, он везет Пастернаку в Переделкино.
И Аксенову четырнадцать, когда в Магадане мать читает ему Пастернака, Ахматову и других.
Гладилину, когда он идет в Литинститут – девятнадцать. "Хроника" выходит в 1956, когда красавцу двадцать. Но его возрастной рекорд бьет девушка восемнадцати лет по имени Белла. Ахмадулина. Уж такое это место – литинститут. Должен воспитывать нужных людей – советских писателей. А там – вон кто.
Там "шестидесятники" распределяются так: 1-й курс – Гладилин. 2-й – Юрий Казаков. 3-й – Евтушенко. 4-й – Рождественский. Все – на старте. Политехнический и стадионы впереди. Но им "исключительно повезло, – как пишет Гладилин. – оказаться в нужное время в нужном месте. Но все давалось колоссальным трудом, массой нервов. Мы не печатались, мы пробивались…" Так ведь и то славно, что пробиться было можно.
С местом ясно. А что со временем? Такая им досталась доля – лет семь-восемь на расшатывание красной системы. Какие крушились догмы! Какие вершились открытья! Как-то на заре в подвал дома 52 по улице Воровского, где жил Рождественский, пришел Гладилин: "Роба, я не спал всю ночь, думал-думал: никакого соцреализма не существует, это же бред собачий!" А тот в ответ: "Ты что, только сейчас до этого допер?"
В том подвале и "горели яростные споры". Поэты, прозаики, художники, актеры, режиссеры формировали из себя поколение. А до того и слова такого не знали...
"Когда я видел на экране выпускников школ, которые радостно идут по Красной площади и поют про счастливое детство, – писал Анатолий Гладилин, – мне хотелось взять пулемет и стрелять… В экран. Потому что я понимал, что это все ложь… Я хотел рассказать, как на самом деле мы живем… Тем языком, каким говорила молодежь".
И он это сделал. На этом языке говорили они, шатаясь по Москве. На этом языке Хуциев и Шпаликов сняли "Заставу Ильича", обруганную Хрущевым. Но живую.
И в этом – их главный урок нам сегодняшним. Их любили и били. Прельщали пряниками и хлестали кнутами. Делали непечатными, невыездными, несоюзными. А они не сдавались. Даже когда на всю жизнь ругались и расставались.
Одни – уезжали, как Галич, Некрасов, Максимов, Гладилин, Аксенов, Войнович, Владимов. Иные разъезжали – как Евтушенко. Другие – как Ахмадулина и Вознесенский – оставались. И опять – не сдавались, не сдавались. И нам не резон.