Невозвращенство как обретение русского мира

Русская Idea публикует статью Владислава Краснова – историка по образованию, закончившего в начале 1960-х годов МГУ им. М.В. Ломоносова и вскоре ставшего невозвращенцем.

Это очерк истории человека, по идейным причинам выбравшего жизнь в эмиграции, жадно впитывавшего в 1960-е годы недоступное в Советском Союзе творчество Бориса Пастернака, Николая Гумилева, Булата Окуджавы и других, а позднее реализовавшего свой интерес к Гумилеву и Александру Солженицыну в научной деятельности в США.

И да, мы не во всем согласны с автором очерка, в частности, с утверждением о том, что большевики были только разрушителями русской культуры, да и автор статьи, в свою очередь, не согласится с содержанием редакционной вводки.

Этот текст поднимает очень важные, на наш Взгляд, вопросы. Как известно, наш проект уже давно последовательно выступает за примирение «красных» и «белых», и часто мы слышим, что никакого примирения не нужно, потому что гражданская война давно закончена, и противники в той войне уже умерли. Однако, как видно из статьи Владислава Краснова, «белое» — как и «красное» — не умерло ни в советский период, ни даже сегодня. Есть большой русский мир, который очень долго был не соединен территориально с Россией (а где-то – и до сих пор не соединен), но от этого он не перестает быть частью нашей цивилизации и нашей культуры.

***

Разбирая архив, перевезённый недавно из Америки в Москву, обнаружил документы, которые, мне кажутся актуальными для нынешней России. Во-первых, нашёл свой магистерский тезис о поздней поэзии Николая Гумилёва («Gumilyov’s Late Poetry», 1968). Во-вторых, обнаружил сертификат доктора философии, который мне присудили в Вашингтонском университете (University of Washington) за диссертацию, посвященную сходству полифонической поэтики романа «В Круге Первом» Александра Солженицына с романами Фёдора Достоевского. В 1980 моя диссертация выросла в книгу «Solzhenitsyn and Dostoevsky: A Study in the Polyphonic Novel», которая теперь доступна и по-русски: «Солженицын и Достоевский: Искусство полифонического романа»[i].

Однако начну с предыстории.

Ленин о двух культурах в России

В 1913 году Владимир Ленин написал статью, в которой выдвинул теорию «двух культур». Именно эта теория после захвата власти большевиками открыла шлюзы для вмешательства государства в культурную и, прежде всего, литературную жизнь страны. По существу, это был курс на политизацию культуры и перенос марксистского понятия о классовой борьбе из узкой политической сферы во всеохватную культурную.

Ленин писал: «Есть две нации в каждой современной нации… Есть две национальные культуры в каждой национальной культуре. Есть великорусская культура Пуришкевичей, Гучковых и Струве, — но есть также великорусская культура, характеризуемая именами Чернышевского и Плеханова»^[ii]. Сама идея раскола русской культуры на два враждебных лагеря стала внедряться в головы большевиков и «прогрессивной» общественности ещё до узурпации власти в Октябре 1917. Едва захватив власть во время Октябрьского переворота, большевики вцепились зубами в органику культурной жизни и продолжали терзать её до самого обвала СССР в августе 1991 года.

Во всех партийных документах, касающихся литературных вопросов, Ленинская монистическая концепция советской литературы, так называемый «социалистический реализм»,  проводилась без малого 73 года советской власти, как цензурными, так и чекистскими средствами.  Она дала основание для определения типа советского государства как тоталитарного. Только введение гласности под напором открытых и скрытых диссидентов среди читающей публики подточило «Берлинскую стену» да и весь «железный занавес», который чуть не три поколения отделял советских людей не только от мира, но и от собственной истории и культуры.

«Философские пароходы»

Пожалуй, самым ярким, зримым и трагическим актом разделения культур была насильственная высылка Лениным «философских пароходов»[iii]. На борту этих пароходов—и за бортом русской культуры на родной земле – оказались Николай Бердяев, Иван Ильин, богослов священник Сергей Булгаков, Валентин Булгаков (друг и последователь Льва Толстого), философы Николай Лосский и Лев Карсавин (последнего советские власти извлекли с территории оккупированной Литвы и отправили в ГУЛАГ, где он и умер) и сотни других.

Иван Бунин: Миссия Русской Эмиграции

«Философы» отнеслись к своему изгнанию философски: ведь сотни других «неугодных» власти интеллектуалов были просто убиты или отправлены на Соловки. А выброшенные «философы» стали светочем 3-миллионной русской эмиграции, состоявшей из белых воинов, солдат, офицеров, священников и учёных, казаков, калмыков и других инородцев. Изгнанники просветили весь мир осознанием масштаба Российской трагедии. В 1924 году выдающийся русский писатель и будущий лауреат Нобелевской премии Иван Бунин (1870 – 1954)[iv] провозгласил, что «Миссия русской эмиграции, доказавшей своим исходом из России и своей борьбой, своими ледяными походами, что она не только за страх, но и за совесть не приемлет Ленинских градов, Ленинских заповедей, миссия эта заключается ныне в продолжении этого неприятия»[v].

Бунин продолжил: «В прошлом году, читая лекцию в Сорбонне, я приводил слова великого русского историка Ключевского(1841 – 1911): «Конец русскому государству будет тогда, когда разрушатся наши нравственные основы, когда погаснут лампады над гробницей Сергия Преподобного и закроются врата Его Лавры». Великие слова, ныне ставшие ужасными! Основы разрушены, врата закрыты и лампады погашены. Но без этих лампад не бывать русской земле – и нельзя, преступно служить ее тьме».

Левый марш

Между тем, на улицах Москвы и Ленинграда революционные отряды, подзадоренные большевиками, продолжали скандировать угрозные заклинания:

Довольно жить законом,

Данным Адамом и Евой:

Клячу Историю загоним

—Левой, левой, левой!

Ну а если, кто-то шагнёт невпопад? Дело поправимо!

Разворачивайтесь в марше!

Словесной не место кляузе!

Кто там шагает правой?

— Ваше слово, товарищ Маузер!

«Клячу Историю» загнали очень быстро. Уже в 1921 году восстали не «белые», а красные кронштадтские матросы и по всей стране полыхали крестьянские восстания. Через три года после высылки «философов» Владимир Маяковский, «лучший, талантливейший поэт нашей советской эпохи» (согласно Иосифу Сталину), упрекнул Сергея Есенина за (якобы?) самоубийство: «В нашей жизни умереть не трудно: Сделать жизнь – значительно трудней!»

И как в воду глядел:  в 1930 году Маяковский сам покончил с собой. Или кто-то приказал «товарищу Маузеру» шагнуть левее левого?

Партийные гонения на русскую культуру и литературу только нарастали, причём не надо было числиться «диссидентом». Так после моего отбытия за рубеж стали называть инакомыслящих. На самом деле, большинство из них были правомыслящие, а вот партийные ортодоксы были ИНАКО. Последние ссылались при этом на Ленина и Маркса, на самом же деле боялись потерять свои номенклатурные карточки на продукты.

Ведь как наше поколение зачитывалось романом «Молодая гвардия» Александра Фадеева (1901 – 1956)[vi] о группе парней и девушек из Краснодона, по зову сердца героически боровшихся против «фашистских» оккупантов. В девятом классе нам давали задание писать сочинение на тему, «Кто мой любимый герой: Олег Кошевой, Сергей Тюленин или Люба Шевцова?» Я выбрал первого, и в кино сходил, чтобы проникнуться. Слёз не мог сдержать, когда их казнили. Нарисовал портрет Кошевого, и даже премию получил на школьном конкурсе. А потом в газетах стали писать, что в романе обнаружили «идеологическую незрелость». Фадеев якобы не показал «ведущую роль Партии». И пришлось маститому писателю, даже Председателю Союза Советских Писателей, переписывать свой роман, как какой-то неряшливый второгодник. О результате его потуг я не знаю, но в 1956 году, когда я уже учился в университете, сообщалось, что он вдруг преждевременно скончался. Позднее стало известно, что он покончил жизнь самоубийством.

От инакомыслия до того берега!

Так случилось, что в 1962 году –не столько «по щучьему велению», сколько по моему хотению—я оказался на «том» берегу. Сначала в Швеции, потом в США. В статье-некрологе «Памяти Ильи Глазунова, художника-провидца» я поделился своими воспоминаниями об учёбе на историческом факультете МГУ и о начале инакомыслия в стране в 1950-ые годы[vii].  Кстати, имя художника Ильи Глазунова (1930 – 2017) здесь не случайно, ибо в 1959 году он был знаменем инакомыслящих студентов МГУ именно потому, что впервые поднял русскую тему своими иллюстрациями к романам опального Федора Достоевского,[viii] принадлежавшего, по Ленину,  к реакционно-консервативному крылу русской культуры. А осенью 2019, побывав в родной Перми^[ix], в интервью под названием «От Александра Солженицына к Михаилу Второму и Махатме Ганди»,  я несколько осветил и начало моей карьеры на Западе.

В Швеции. Университеты Гётеборга и Лунда

Перед советским человеком, попавшим на Запад, первая и самая важная задача была получить убежище. Вопреки распространённому мнению, многие западные страны давали его далеко не всегда и не весьма охотно. Свои мытарства в Швеции я уже кратко описал в 2017 году в статье «Жажда правды: вечер памяти Юрия Карякина в Переделкино»[x].

Слава Богу, мои мытарства в Стокгольмской тюрьме были не напрасны: через три недели Королевская комиссия дала мне разрешение на проживание и работу в Швеции. Но и получив убежище, стоишь перед вопросом: на что жить? как и какую работу получить? И тут двойная задача: (1) адаптироваться к языку и культуре принимающей страны и (2) не растерять и приумножить свою собственную русскость.

Прежде всего, я решил получить шведское образование. Моё советское образование историка-этнографа здесь не пригодилось. Правда, моя дипломная работа в МГУ касалась книги последнего католического архиепископа Швеции—Олафа Магнуса (1490 – 1557), который после перехода Швеции в лютеранство, оказался в изгнании в Риме. Там он и написал на латыни ностальгическую «Историю Северных народов»[xi]. Позднее книга была переведена на шведский язык, и в дипломной работе я и дал оценку той её части, которая касалась России. Однако, поступив в 1963 году в Гётеборгский университет, я перешёл на лингвистику и филологию с расчётом получить работу преподавателя русского языка.

Мне повезло: после двух семестров в Гётеборгском университете открылась вакансия преподавателя русского языка и литературы в Лундском университете[xii]. В августе 1963 я переехал из Гётеборга на юг Швеции в Лунд и сразу же попал в русскую стихию. Съездил в Данию, Копенгаген, и в даже в Гамбург, ФРГ. Накупил там русских пластинок, и не только хор Донских казаков Сергея Жарова[xiii], которые близки были мне по происхождению и по духу, но и песни Булата Окуджавы. Булат очаровал меня ещё в Москве на дефективных магнитофонных записях, услышанных мной полулегально на квартирах друзей.

И о чём же пели Донские казаки?

Молись, кунак, в стране чужой.

Молись, кунак, за край родной.

Молись за тех, кто сердцу мил,

Чтобы Господь их сохранил.

Пускай теперь мы лишены

Родной семьи, родной страны.

Но верим мы, — настанет час,

И солнца луч блеснет для нас.

Молись, кунак, чтобы Господь

Послал нам сил, чтоб побороть,

Чтобы могли мы встретить вновь

В краю родном мир и любовь.

И в чём была та самая «несозвучность нашей советской эпохе», за которую упрекали и не пущали Окуджаву наши церберы?

Опустите, пожалуйста, синие шторы.
Медсестра, всяких снадобий мне не готовь.
Вот стоят у постели моей кредиторы
молчаливые: Вера, Надежда, Любовь.

Раскошелиться б сыну недолгого века,
да пусты кошельки упадают с руки…
Не грусти, не печалуйся, о моя Вера, —
остаются ещё у тебя должники!

И ещё я скажу и бессильно и нежно,
две руки виновато губами ловя:
— Не грусти, не печалуйся, матерь Надежда, —
есть ещё на земле у тебя сыновья!

Протяну я Любови ладони пустые,
покаянный услышу я голос её:
— Не грусти, не печалуйся, память не стынет,
я себя раздарила во имя твоё.

Недолго думая, я переписал немецкую пластинку с песнями Окуджавы на девственную магнитофонную плёнку, чтобы не было никаких фабричных знаков пластинки да ещё на немецком языке, и послал почтовой посылкой в Пермь на адрес родителей. Позднее сестра Любовь говорила мне – родителей уже не было в живых – что они дали плёнку скопировать своим друзьям, а те своим, и так вся Пермь заслушивалась моим музыкальным тамиздатом. Вероятно, бдительность почтовых сыщиков была тоже притуплена задушевным голосом Булата.

С наступлением долгожданной гласности Окуджава смог не только выступать в СССР, но и ездить за кордон. Кажется, в 1988 он был и в Монтерейском институте международных отношений (Monterey Institute of International Studies)[xiv], где я возглавлял русский отдел. На частной вечеринке я показал ему своё курсовое сочинение о его поэзии, по-английски. Он быстро пролистал его и, дружески усмехаясь, написал на лицевой странице: «С подлинным верно».

Предварительное окунание

Собственно, окунуться в русскую стихию я успел ещё в стокгольмской тюрьме, куда меня поместили до решения вопроса об убежище. Однажды охранники спросили, не хочу ли я что-либо почитать? «Доктора Живаго», ответил я моментально, ибо хотя кое-какой самиздат я читал, будучи студентом МГУ, обычно это были перепечатанные на машинке страницы таких авторов, как Милован Джилас (1911 – 1995)[xv], дореволюционные издания Фридриха Ницше, непротивленческие памфлеты Льва Толстого да разрозненные страницы стихов Николая Гумилёва. О «Докторе Живаго» опального Бориса Пастернака мы и мечтать не смели.

А тут любезные шведы предлагают целую книгу! Правда, книга была в шведском переводе. Но я и этому рад в надежде убить сразу двух зайцев: и шведский подучить, и узнать о выживании духа живаго в советской литературе в те старые довоенные времена, когда многие из коллег врача Юрия Живаго, даже понимая, что происходит, предавались искусству идейной «мимикрии» выживания ради. Доктор не зря отмечал, что советские вожди любили щеголять русскими пословицами, кроме одной: «Насильно мил не будешь!» Меня поразило, как искусно Пастернак извлёк историю СССР из диалектических кувырканий экономики и классовой борьбы и вернул её на столбовую дорогу духовного роста и возмужания человека, начиная с Голгофы Иисуса Христа из Назарета.

Очень кстати пришёлся и подарок от русской белоэмигрантки, приставленной мне переводить на допросах. Она вскоре убедилась, что – несмотря на отличное владение как шведским, так и русским языком – она совсем не знакома с новой совковой культурой и её новоязом. Подарила же она ни что иное, как Библию, то есть «Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета». Они и сейчас передо мной. Издатель: «Объединённые библейские общества». Нью-Йорк, Женева и Лондон. Тексты «канонические» перепечатаны с  Синодального издания. А год издания не указан. Не потому ли, что книга вечная и неизменная? На внутренней обложке штамп: БЕСПЛАТНО. Подарок явно выполнял ту самую «Миссию русской эмиграции», о которой так пламенно говорил Иван Бунин.

Этот подарок запал мне в душу ещё и потому, что это не была моя первая встреча с Библией. Во-первых, в 1944 году мои родители благостно крестили меня, хотя и тайно, пользуясь тем, что решение Сталина в декабре 1943 вернуть Патриархат давало хоть какое-то оправдание. И это я уже описал в своих «шведских» мемуарах по-русски «Когда я родился: Генезис инакомыслия»[xvi].

Во-вторых, в Библию я заглядывал, когда проходил обзорный курс о религиозных верованиях в истории человечества. Курс вёл заведующий кафедрой этнографии МГУ профессор Сергей Александрович Токарев (1899 – 1985)[xvii]. Он настойчиво советовал нам «хотя бы взглянуть на первоисточники». Что я прилежно и сделал. Правда, для этого надо было предоставить специальный пропуск с обозначением курса в аспирантскую библиотеку МГУ на ул. Карла Маркса (сейчас она опять Моховая).

В Лундском университете

Заняв должность экстренного иностранного преподавателя русского языка и литературы, я наконец-то получил возможность и в шведском практиковаться, и углубиться в русскую литературу. Прежде всего, хотелось почитать стихи запрещённого в СССР певца Музы Дальних Странствий Николая Гумилёва (1886 – 1921). В годы «оттепели» среди студентов МГУ ходили восторженные слухи о нём, но стихи его в самиздате появлялись лишь на машинописных страницах. Прочитав одно или два, я сразу же проникся героическим благородством поэта. Привлекал тот факт, что он был убит, как Пушкин и Лермонтов, только гораздо хуже. Мне казалось не важным, участвовал ли Гумилёв в Деле Таганцева[xviii] или нет. Ясно было одно: он был убит за ПРАВОЕ ДЕЛО, ибо объективно, даже оставаясь вне политики, он тормозил «Левый марш» страны в пропасть произвола и насилия.

Попав в Швецию, я первым делом набросился на один эмигрантский сборник его стихов, и сразу же напал на цикл стихотворений, посвящённых Швеции. Вот одно, ключевое, так и называется — Швеция:

Страна живительной прохлады

Лесов и гор гудящих, где

Всклокоченные водопады

Ревут, как будто быть беде.

Для нас священная навеки

Страна, ты помнишь ли, скажи,

Тот день, как из Варягов в Греки

Пошли суровые мужи?

Ответь, ужели так и надо,

Чтоб был, свидетель злых обид,

У золотых ворот Царьграда

Забыт Олегов медный щит?

Чтобы в томительные бреды

Опять поникла, как вчера,

Для славы, силы и победы

Тобой подъятая сестра?

И неужель твой ветер свежий

Вотще нам в уши сладко выл,

К Руси славянской, печенежьей

Вотще твой Рюрик приходил?

Поэт явно намекал на злобу дня в прямом и переносном смысле. Разве в 1917-ом Россия на поникла в «томительные бреды» марксистской революции, которым предавалась ещё с 1905, если не раньше? А «как вчера» не резонирует ли со Смутным временем 1598 – 1613 годов? И не опять ли с Запада: «вчера» польский католицизм? Сегодня западный марксизм?

Гордость поэта варяжскими преданиями русской истории задела не только мои историософские, но и романтические струны. Ещё по школьным учебникам меня увлекал приключенческой романтикой «путь из варяг в греки». Этой концепции придерживался и мой научный руководитель на истфаке МГУ профессор Михаил Владимирович Витов (1923 – 1968). Я участвовал в нескольких этнологических и антропометрических экспедициях под его руководством: от Бреста и Гомеля в Белоруссии, Киева и Львова на Украине до просторов Русского Севера—от Великого Устюга, Княжпогоста и Потьмы до Перми Великой. Более того, Витов познакомил нас с теорией варяжского проникновения не только к Царьграду на Юге, но и до Уральских Гор и Перми на востоке, и что якобы сам этноним «пермь», попал не только в  русскую «Повесть временных лет», но и в исландские саги под именем Biarmaland, то есть «страна Беармия»[xix].

Вопросительный призыв к русским в последней строфе «Швеции» Гумилёва всегда отзывался благодатным эхом в русской душе. Тут и желание проплыть по «пути из варяг в греки» до самого Царьграда. Тут и признание Петра Великого, что в жестоких битвах на суше и на море мы учились военному искусству у шведов. Вероятно, и теперь в эпоху глобальной пандемии короновируса судьбоносный вопрос поэта – не вотще ли к нам Рюрик приходил? – бередит не одну отзывчивую русскую душу. Не случайно, Николай Оцуп (1894 – 1958), один из первых исследователей творчества Гумилёва, находил важной для поэта веру, что именно варяги принесли на Русь «внешнюю организующую силу».

Порадовал меня Лунд и богатой университетской библиотекой, где я сразу же разыскал журнал «Новый мир» № 11 за 1962 год, чтобы прочитать там сенсационную повесть совсем неизвестного советского писателя, о которой я узнал из шведских газет. Это был «Один день Ивана Денисовича» бывшего зэка некого Александра Солженицына. Мало сказать, что повесть мне понравилась.  Я слышал в ней голос не мальчика, а мужа, который многое уже сказал, но явно держал себя в узде, чтоб суметь сказать в будущем и больше, и острее. Поскольку повесть Солженицына вышла в свет в ноябре 1962 года, когда в шведской тюрьме решалась моя судьба, я видел в этом перст судьбы.

Из Чикаго в Сиэтл

Летом 1965 года я получил стипендию на один год при Славянском комитете Чикагского Университета (University of Chicago). Накануне нового 1966-го я был уже в Чикаго. В мои обязанности входило как можно больше общаться со студентами и преподавателями на русском языке. А для этого надо было почаще ходить на любые университетские лекции о России и СССР. То есть, я был в свободном плавании, чем я и воспользовался. Кроме специальных разговорных уроков по-русски с полудюжиной студентов, ходил на лекции по русской истории и литературе, которые велись по-английски. Это была блестящая возможность расширять мои элементарные пассивные познания в английском, слушая лекции на знакомые мне темы. И это было важно, ибо, хотя мне в Швеции нравилось, я чувствовал, что за три года я освоил страну достаточно, чтобы опять поклониться Музе Дальних Странствий и отправиться на очередное «хождение за три моря» и освоить Америку.

Весной 1966 года я повёлся на рекламу компании маршрутных автобусов Greyhound Bus. Предлагалось купить за 99 долларов единый билет на путешествия по всем штатам в течение 99 дней. Поскольку на летние каникулы у меня не было никаких обязательств перед студентами, осмотреть за лето всю страну за 99 долларов показалось мне идеальным вариантом. Что я и сделал: я объехал всю страну чуть не дважды. Побывал в Сан-Франциско, Лос-Анджелесе, Монтерее, Лас-Вегасе, Денвере, Новом Орлеане, Вашингтоне, Филадельфии, Бостоне и, конечно, в Нью Йорке. Не только ради туристического любопытства. Моя главная задача была выбрать университет, в котором я мог бы продолжить свою карьеру.

Выбор пал на Вашингтонский университет (University of Washington) в городе Сиэтле в штате Вашингтон. В других университетах я мог устроиться преподавателем русского языка, ибо потребность в таковых была высока из-за обострения в Холодной войне. В Сиэтле же меня привлёк вариант, когда я мог учиться в аспирантуре и одновременно преподавать несколько часов русского языка в неделю, чтобы быть в состоянии платить за учёбу. Более того, мой советник в Чикаго порекомендовал пару профессоров политологии и  русской литературы в Сиэтле, у которых было чему поучиться.

Сиэтл привлёк меня и близостью к Канаде и Аляске, прекрасным видом на великолепную гору Рэйнир, зелёным и мягким климатом и горнолыжными базами. А ещё Сиэтл славится статуей крестителя Гренландии и первооткрывателя Америки Лейфа Эриксона (970 -1020)[xx], установленной здесь ещё в 1962 году. И – что было символично – Сиэтл был удалён от родной Перми ровно на половину Земного Шара, а Пермь была одинаково близка, ехать ли дальше на Запад или вернуться на Восток! Я воочию убедился, что Земля круглая.

Одним из моих профессоров стал д-р Юрий Павлович Иваск (1907 – 1986)^[xxi], русский белоэмигрант, некогда проживавший в Эстонии, получивший докторат в Гарвардском университете за диссертацию о поэте Петре Вяземском. Он и сам был поэтом, но себя не выставлял. Лекции вёл по-английски, ибо большинство студентов, не владея русским языком, всё-таки интересовалось проблемами русской литературы. Главным учебником была «История русской литературы с древнейших времен по 1925 год»,[xxii] князя Дмитрия Святополка-Мирского (1890 – 1939)[xxiii]. Она была переведена на многие языки, в том числе английский. Хотя автор был и князь, даже Рюрикович и сражался в гражданской войне на стороне белых, но в эмиграции он начал симпатизировать сначала евразийству, потом и коммунизму. В 1932 вернулся в Советскую Россию, но в 1937 был арестован и обвинён в шпионаже, а в 1939 погиб на ГУЛАГе в Магадане. Реабилитирован в 1963 году, наверно, не без помощи «Ивана Денисовича», который сделал замалчивание ГУЛАГа в СССР невозможным.

Д-р Иваск хорошо знал русскую литературу Серебряного Века. Он так восхищался ею, что предлагая переименовать её в «Платиновый Век». Будучи поэтом, Юрий Павлович высоко ценил творчество Гумилёва. Но его любимцем был Иннокентий Анненский (1855 – 1909), поэт-символист, которого Иваск ставил в один ряд с Тютчевым и Блоком. Кстати, как директор Царскосельской гимназии, в которой учился Гумилёв, Анненский благосклонно относился к начинающему поэту!

Что касается современной русской литературы советского периода, главным учебником была книга  Глеба Петровича Струве (1898 – 1985) «Истории русской советской литературы»[xxiv]. Профессор Струве преподавал русскую литературу в Калифорнийском Университете в Беркли. Но иногда приезжал с лекциями в Сиэтл. Его познания были обширны. Именно он подготовил к изданию труды Б. Пастернака, Осипа Мандельштама, Анны Ахматовой, Николая Заболоцкого, Николая Клюева. Издал и письма Марины Цветаевой с комментариями. Подготовил к печати и опубликовал «Лебединый стан», «Перекоп» М. Цветаевой и «Реквием» А.Ахматовой. И опубликовал книгу «Неизданный Гумилёв»[xxv].

Однажды, узнав, что я родом из Перми, он вдруг потеплел и спросил: «А сохранился ли дом губернатора Струве в Перми?» Я рот разинул: «Какого губернатора? Какого Струве?» Единственный Струве, кого нам полагалось знать, был тот самый бывший легальный марксист, которого Ленин заклеймил «социал-предателем». «Нет, губернатором Перми был мой дедушка Бернард Васильевич Струве (1827 – 1889[xxvi], а мой отец родился в Перми, но именно его Ленин и невзлюбил». Я обещал ему разузнать в «будущем» о судьбе дома губернатора в Перми, и у нас завязалась дружеская переписка. «Будущее» наступило сразу после Августовского путча в 1991, когда я впервые вступил на Пермскую землю после 29 лет добровольного изгнания. Я дождался, а Глеб Петрович скончался в 1985, так и не дождавшись посмертной реабилитации своих предков. Позднее, центральная улица Карла Маркса в Перми стала опять Сибирской, а на вновь покрашенном бывшем доме губернатора Струве появилась достойная мемориальная табличка.

Когда приспело время писать магистерский тезис, то читатель едва ли удивится, что он был посвящён Николаю Степановичу, певцу Музы Дальних Странствий. Озаглавлен он был по-английски «Gumilev’s Late Poetry». Вопреки мнению некоторых литературоведов, что, якобы, акмеизм как особое литературное течение, основанное Гумилёвым в 1911 году, так и не сумел обособиться от символизма и стал сходить на-нет даже в поздних стихах самого основателя. Я же старался показать на примерах стихов его сборника «Огненный столп», что и при Советах Гумилёв остался верен тем принципам, которые провозгласил в 1911. Разумеется, ситуация в России после революции 1917 года изменилась радикально для России вообще и для самого Гумилёва в особенности. Но поэт не сдал своих позиций, как гражданских, так и творческих.

Более того, находясь в 1917 году во Франции с военной миссией по поручению Временного правительства, он легко мог остаться за границей, когда после большевистского переворота офицеры попали под надзор, а то и под обстрел чекистов. «В Африке я охотился на львов, а большевики не могут быть такими свирепыми», говаривал Гумилёв. И вернулся в Советскую Россию в апреле 1918, чтобы возродить «Цех поэтов» и  учить молодое поколение россиян, как искусству стихосложения, так и мужественно жизнеутверждающему отношению к жизни вообще, то есть учил начинающих поэтов философии акмеизма. Наиболее ярко его дело в СССР продолжал его сын Лев Гумилёв (1912 – 1992)[xxvii] — разумеется, не в поэзии, а в создании историософской концепции пассионарности, бывшая жена Анна Ахматова (1889 – 1966)[xxviii]  и его близкий единомышленник Осип Мандельштам[xxix].

Безотносительно к его роли в Таганцевском заговоре, слово Гумилёва не расходилось с делом. Не случайно одну из лучших книг о нем автор Юрий Зобнин назвал «Слово и дело»[xxx].

Он жил и писал, стоя во весь рост. И в этом он был достойным наследником Пушкина и Лермонтова. Как писал первый,

Есть упоение в бою,

У страшной бездны на краю.

От магистерской к докторской

При всём восхищении Гумилёвым, мой магистерский тезис в 1968 был последним, что я о нём написал. В это время фигура Солженицына всё ярче всплывала на горизонте и высвечивала идейную борьбу, как в СССР, так и на Западе. После магистерской я включился в докторскую программу и сразу же решил писать о релевантности Солженицына. Но какой выбрать подход, чтобы сказать о нём самое главное по-английски, то есть для западного читателя? Однажды я прочитал в какой-то газете, что опальный в СССР писатель дал интервью о своём творчестве какому-то словацкому журналисту, ибо у советских он был уже не в чести. Журнал оказался Kultnirny zivot в Братиславе. Журналист Pavel Licko, а статья называлась «Jedneho dna u Alexandra Isadevica Solzenicyna: Literna tvorba a umelecke nazory» и датирована 31 марта 1967[xxxi].

Вот самая важная часть интервью. «Какой жанр я считаю наиболее интересным? Полифонический роман, чётко определённый по времени и месту. Роман без главного героя. Если роман имеет главного героя, автор неизбежно уделяет ему больше внимания и отводит больше места. Каким образом я понимаю полифонию? Каждый человек становится главным героем, как только действие переносится на него. Тогда автор чувствует себя ответственным за всех тридцать пять героев. Он не оказывает предпочтения ни одному из них. Он должен понимать каждого персонажа и мотивировать его действия. В любом случае, он не должен терять почвы под ногами. Я применил этот метод при написании двух книг, и я намерен использовать его при написании третьей».

Назвав свой «любимый жанр» и «метод» полифоническим, Солженицын придал этому понятию исключительное значение для понимания своего творчества. Он применил именно полифонический метод в романах «Раковый корпус» и «В круге первом», которые я уже прочитал и по-русски, и в английском переводе. Третий роман создавался как цикл о революции, первая часть которого появилась как «Август  Четырнадцатого».

Хотя Солженицын не упомянул ни Федора Достоевского, ни Михаила Бахтина (1895 – 1975)[xxxii], он явно воспользовался понятием, которое имело широкое хождение среди советских литературоведов после «реабилитации» в 1963 новаторских исследований Бахтина о полифонической поэтике Достоевского. В 1929 Бахтин был арестован и приговорён за свои взгляды к пяти годам Соловецкого лагеря, заменённого на ссылку в Кустанай и в Калининскую область. Однако его книга 1929 года «Проблемы творчества Достоевского» была переиздана в 1963 году как «Проблемы поэтики Достоевского», и понятие полифонический метод прочно вошло в культурный обиход в России и за рубежом.

Между тем популярность Солженицына на Западе набирала обороты. Его романы стали бестселлерами. В 1970-ом он был удостоен Нобелевской премии, что означало его всемирное признание.

А из докторской диссертации вышла книга

Несмотря на семейные хлопоты и переезд в другой университет, в 1975 я защитил докторскую диссертацию о применении полифонического метода в романе «В Круге Первом». Неубывающий интерес к писателю после его изгнания из СССР в 1974 году побудил меня расширить своё исследование на романы «Раковый корпус» и «Август Четырнадцатого» и превратить его в книгу. В 1979 году книга под названием «Solzhenitsyn and Dostoevsky: A Study in the Polyphonic Novel» вышла в издательстве Университета штата Джорджия (University of Georgia). В 2012 году её перевод на русский язык «Солженицын и Достоевский: Искусство полифонического романа» был опубликован Пермским Государственным Университетом и её можно купить или скачать бесплатно на сайте университета.

Сейчас я приглашаю читателя к отрывку из последней 13-ой главы этой книги, которая называется «Август Четырнадцатого» как анти-Толстовский роман». Известно, что Анна Ахматова дала очень высокую оценку творчеству и личности Солженицына, когда он навестил её в конце 1962 года. И Солженицын относился с любовью и восторгом к её поэзии. Хотя они не говорили о Николае Гумилёве, не трудно предположить, что Солженицын был знаком с творчеством Гумилёва и высоко ценил его. Это заметно и в отрывке из моей книги, который я сейчас предлагаю, с минимальной правкой и комментариями[xxxiii].

Солженицын восхищается Николем Гумилёвым как акмеистом. Отрывок из книги

Солженицын охотно цитирует поэзию символистов, и не только для того, чтобы проиллюстрировать культурную атмосферу того времени. Какую функцию в романе выполняют, например, две строфы, пр?