Голос олонхо: жизнь и судьба Гаврила Колесова
В народном сознании имя Гаврила Колесова неразрывно связано с Олонхо. Это чувствовали даже те, кто до встречи с ним не имел никакого понятия ни о якутской культуре, ни о нашем эпосе.
После его визита к Евгению Евтушенко в гостиницу «Лена» спутник поэта, журналист Лев Шинкарев в своей статье «Мудрое слово олонхо», вышедшей в газете «Известия» в 1969 году, писал: «Не прошло и десяти минут, как стены нашего гостиничного номера раздвинулись, и мы оказались в иных мирах…»
Разносторонний талант
Об этом и о многом другом рассказывает его дочь, представительница второго поколения творческой династии Колесовых, скрипачка оркестра Театра оперы и балета Оксана Колесова и мать виолончелиста этого же оркестра Гаврила Колесова-младшего.
– Папу люди любили, им было интересно с ним. Чем же он их притягивал? Образования у него три класса было – столько он успел закончить до того, как муж сестры ушел на фронт и погиб, и пришлось ему стать трем маленьким племянникам за няньку.
Но одарен он был разносторонне. Когда после войны его от колхоза отправляли в город продавать мясо и другие продукты, он в роли зазывалы моментально становился звездой базара, и все у него уходило влет прямо с воза.
А заведуя клубом, сам расписал задник, повторив картину Левитана «Осень». Матвей Васильевич Мучин, папин двоюродный брат (его мать и папина мама, наша рано умершая бабушка, были родными сестрами), говорил, что получилось у него здорово, и провисел этот задник долго.
В 18 лет папа перебрался в город, прослушался в хор Радиокомитета под руководством Галины Михайловны Кривошапко.
«Редкой души люди»
– Где они с мамой познакомились, точно не знаю. Возможно, в театре, куда его взяли из хора, а возможно, на танцах. С подругами Мариной Посельской и Шурой Мохотчуновой (основательницей ансамбля «Сарыал») мама ходила на осуохай в парке, где в пору белых ночей пропадала вся молодежь. Но где бы то ни было, папа ее сразу приметил – она была очень веселая. И очень добрая.
Это у нее от родителей. Редкой души были люди. Не староверы ли, как думает наша двоюродная сестра. Может, и так. Что-то в них было такое – несуетное, и вера – от земли, от самых корней.
И ничто этой доброты поколебать не могло, хотя случалось всякое: пустят кого-нибудь пожить, а те их обокрадут. Но было и такое, что просто в голове не укладывается: мамин брат, маленький Толик, хотел на горшок – постояльцы его на улицу выставили, а ребенок уже простуженный был. Так и угас… А всего Кураповы – дед Павел и бабушка Шура – из семерых своих детей схоронили троих.
В поисках лучшей доли
– Дед был образованный, закончил Томский пединститут. Бабушка – неграмотная, но очень одаренная от природы. Как-то в детстве пошла она в лес по ягоды с односельчанками, и старуха-предводительница завела их в какую-то глухомань, а тайга там дремучая, сибирская.
Может, они никогда бы из нее и не выбрались, но когда маленькая Шура задремала, ей привиделась красивая женщина в красном сарафане, которая подошла и приветливо сказала: «Деточка, пойдем со мной». Проснувшись, она уже знала, куда надо идти, и вывела всех на дорогу.
В конце 1930-х они в поисках лучшей доли двинулись из той части Новосибирской области, которая, говорят, сейчас относится к Кемеровской, на Дальний Восток. Дед возглавил какое-то рыболовецкое предприятие или артель. Мама запомнила, как на морском берегу разделывали китов. Но жить там тогда было небезопасно. В Уссурийске на вокзале их ограбили: внезапно выключили в зале свет и обобрали до нитки. В общем, когда ей исполнилось пять лет, они тронулись в обратную сторону.
Где-то не доезжая до Байкала, они услышали, что дальше по Лене живут якуты – очень хорошие люди. Они сели на плот, поставили палатку и поплыли к хорошим людям. «Какая красота была вокруг!» – вспоминала мама. Зимовали в Бодайбо, Витиме, Токко. В Нерюктяе мама ходила в якутскую школу, там и выучила язык.
ГИТИС не дождался
– В конце концов осели они в Ленске, а мамина сестра поступила в Якутский культпросвет, вернее, музыкально-художественное училище. Потом там начала учиться и мама – в балетной студии. В то время у нее с подругами на троих было одно платье из американской мешковины – в этих мешках муку из США по ленд-лизу привозили – и в нем они по очереди бегали на танцы.
Училище тогда находилось на месте нынешней спортивной школы за 4-м магазином, и его студентами в то время были Афанасий Мунхалов, Захар Степанов. А в балетной студии преподавал любимый ученик Агриппины Вагановой Поль (как он сам себя называл) Михайлович Ходырев – талантливейший педагог, который, увы, не устоял перед зеленым змием.
Но школа у него была настоящая, вагановская, а маму как лучшую студентку хотели отправить в Москву, на балетмейстерский факультет ГИТИСа, целевое место давали, но папа ей сказал: «Как я тут без тебя пять лет буду?» И она никуда не поехала. Я уверена – уехав, обратно бы она уже не вернулась.
Помню, как они с папой обсуждали новые постановки, и она четко указывала, где затянуто, где что требует доработки. Режиссерское видение никуда не делось. Но она стала хранительницей домашнего очага, надежным папиным тылом, его убежищем от всех невзгод.
Чудесное спасение
– Сколько раз она его спасала – бывало, что и в прямом смысле слова. Расскажу один случай. У нас не было ни машины, ни дачи в городе, и на лето мы уезжали в родной папин район, в деревню Сырдах, где среди заброшенных домов жили несколько стариков.
И вот однажды пошли мы с мамой и братом по землянику, а папа остался с дедушкой, своим отцом, которому тогда было уже девяносто. Помню, дождь собирался, и мама сняла с папы резиновые сапоги – на взрослых у нас была только одна пара.
А по возвращении мы увидели – завалинка разрыта, из-за двери доносится сердитый дедушкин голос: «Ишь, чего удумал – в доме стрелять!»
Оказалось, папа, сидя возле старой радиолы, захотел сделать то ли погромче, то ли потише, коснулся регулятора, держась за спинку железной кровати, и тут ударила молния. Прямо в него, что дед и принял за выстрел. Если бы мама, уходя, не сняла с него эти сапоги…
А так он на одной ноге доковылял до завалинки, разрыл ее, сунул ногу в землю – и все вроде обошлось. Только носок обуглился.
Невыдуманные истории
– В Сырдахе рядом с нами жили две старушки, одна – мать Анастасии Варламовой, другая – мать владельца дома, где мы жили, Степанида Неустроева.
По вечерам они приходили к нам пить чай, и при свете керосиновой лампы Степанида рассказывала о местных силачах, легендарных личностях, гражданской войне, раскулачивании, голоде в Великую Отечественную. Тени от лампы падали на стену, а перед глазами, как наяву, разворачивались человеческие трагедии…
Сколько таких рассказов о пережитом папа слышал и в своих поездках по северу, где он один работал за целую гастрольную бригаду! После его выступления никто никуда не уходил – начинались разговоры, продолжавшиеся чуть не до утра.
Однажды его поразил рассказ слепого старика о том, как в юности тот случайно убил медвежонка, после чего его начал преследовать медведь – и подкараулил через много лет, когда он охотился с внуком. Подстерег, заломал, снял скальп – если бы не внук, не быть бы ему в живых. Мальчик переплыл на лодке через озеро, привел подмогу. Раны ему зашили, но зрение спасти не смогли.
Обо всем этом папа так хотел написать! Не успел. Много, очень много нереализованных задумок у него осталось. И все же несколько книг он выпустил. В Сырдахе, куда мы ездили с конца 1960-х, папа всегда писал – специально уходил в какой-нибудь заброшенный дом, чтобы его не отвлекали. В Харба-Атахе, куда мы стали ездить позже и ездим до сих пор, он построил небольшую дощатую беседку для тех же целей.
Приметная усадьба
– Кстати, неподалеку от Харба-Атаха находится усадьба Сергеевых, которые в трех поколениях были головами наслега! В огромном доме, который сейчас уходит в землю, в 1970-1980-е жили доярки фермы «Хаастаах». От мельницы остался только фундамент, заросший кустами смородины. Рядом – амбар, где хранилась мука.
Бревна были совершенно чистого желтого цвета, как промасленные. И гостевой дом имелся, ведь через эту усадьбу зимой из Усть-Алдана и Чурапчи проезжали все путники.
Сейчас туда опасно заглядывать – крыша провалилась, а мы в свое время с папой заходили. Какие огромные там были балки! Столбы тоже толстенные, шестигранные. Камелек таких размеров, что теленка можно было зажарить. Все огромное, как для богатыря. Восстановить бы эту усадьбу – целый комплекс получился бы.
Книжная душа
– А для меня главным богатством в Сырдахе был шкаф с книгами – все очень хорошие издания, прекрасно оформленные. И подшивка журнала «Огонек». Вот там я себе зрение и испортила: когда темнело, выходила из дома, садилась на столб забора и дочитывала своего «Тома Сойера» при затухающей заре.
Папа всю жизнь мечтал о большой домашней библиотеке, но все деньги уходили на наше обучение.
В 1968 году для учебы в Ленинграде отобрали четверых: трех виолончелистов – двух девочек и мальчика, и меня, скрипачку. Должен был ехать и мой брат Володя, но сказали, что из одной семьи двоих нельзя. При этом девочки-виолончелистки, которые со мной поехали, были родными сестрами.
Владимир поступил туда позже, и родители платили за наш интернат по 44 рубля, включая летние месяцы, когда мы там не жили. Так что мечта о библиотеке для папы долгие годы была недостижима. Но позже он привозил книги изо всех поездок. Помню, как мама читала ему вслух Мережковского – «Христос и Антихрист». Потом они это обсуждали…
Как записывали «Нюргуна Боотура»
– Но здесь надо снова вернуться в 1968 год, потому что в том году папа приехал осенью в Ленинград записывать олонхо «Нюргун Боотур». Человек, не посвященный во все тонкости звукозаписи, даже представить себе не может, какой это титанический труд.
Когда я работала на радио с Галиной Михайловной Кривошапко, у нас тоже были записи, и я знаю, насколько чувствительные там микрофоны: малейший неосторожный вздох, шорох или, извините, урчание у кого-то в желудке – и все, начинай сначала. А у исполнителя еще и голос может «сесть» от напряжения. Папа же вдобавок сам сокращал текст, чтобы уложиться в хронометраж, и эти правки надо было держать в голове, сбиться – боже упаси!
Запись велась в хоровом училище имени Глинки, где до революции располагалась Придворная певческая капелла, рассчитанная на целый хор. Там все так устроено, чтобы подхватывать голоса и нести их вверх.
Но здесь слово должно было не улетучиваться в пространстве, а «компоноваться», и папа с Геннадием Павловичем Любимовым сами сооружали отражательные щиты, чтобы сфокусировать звук в нужном направлении, а после записи разбирали их и уносили со сцены – до следующей записи. И так целый месяц. Сейчас бы для такого сложнейшего проекта целую команду создали, а тогда – нет, все сами.
Чорон для Екатерины Фурцевой
– Но я тогда ничего этого не знала – мне десять лет было, я впервые в жизни уехала так далеко от дома, от мамы, а тут приехал папа! Помню, как мы гуляли с ним по осеннему Ленинграду, и стояла удивительная погода – теплая, ясная…
Позже, став председателем Якутского отделения ВТО – Всесоюзного театрального общества (ныне СТД, Союз театральных деятелей), папа старался совместить полезное с приятным: отправляя сценографов, балетмейстеров и других специалистов на стажировку в центр, он с особенным удовольствием давал направления тем, чьи дети уже учились там. Конечно, это был не единственный критерий при отборе и не определяющий, но ему было по-человечески приятно доставлять радость людям.
Надо сказать, что и работу нашего ВТО он оживил. А это была общественная нагрузка, зарплату за нее не платили. Зато, входя в секретариат ВТО, на одном из приемов в Москве они с народным артистом СССР Лхасараном Линховоином общались с министром Екатериной Фурцевой. Папа рассказывал, как Линховоин преподнес ей традиционный бурятский халат, а сам он – чорон.
Как председатель ВТО он побывал и на московском съезде Международного института театра, ныне не существующего, а тогда на него даже Франко Дзефирелли из Рима приехал. После съезда, рассказывал папа, кто-то из делегатов увез комплект пластинок «Нюргуна Боотура» в Ла Скала.
В центре внимания
– В 1992 году, когда заключали договор с Де Бирс, Михаил Ефимович Николаев лично пригласил на торжественную церемонию папу, Нину Чигиреву и Ивана Степанова. И папу там в прямом смысле слова завалили визитками. Да, он в любой обстановке оказывался в центре внимания. И этого ему простить не могли. Творческая ревность…
Он глубоко это переживал, но нам, детям, ничего не говорил. Только мама знала. «Гаврил Гаврилович, я очень удивлен, что у вас так много врагов. Даже не предполагал такого», – сказал ему однажды Михаил Ефимович. Это я от мамы услышала. Не от него. А лично он ни с кем не враждовал.
Устремленный в будущее
– Человек он был радушный, хлебосольный. Помню, летом в деревне к папе пешком пришел Рафаэль Багатайский, а папа на сенокосе был, и пришлось народному поэту до вечера его дожидаться. Дмитрий Федорович Ходулов приходил, ночевал. До сих пор перед глазами, как они о чем-то увлеченно говорят, удаляясь от нас. А Симон Федотов жил недалеко, в Суоле Байкалова, и они с драматургом Сеней Ермолаевым приезжали оттуда на велосипедах.
И в городе гости не переводились. Далан до полуночи сидел. Владимир Алексеевич Кондаков приходил – сначала пел арии, а потом перешел на русские народные песни. «Дубинушку» в его исполнении я хорошо запомнила.
Папа любил людей и делал все, чтобы увековечить память о тех, с кем его сводила судьба. В конце 1980-х, наверное, первым в республике провел вечер воспоминаний о Дарии Ларионовой: зал был полон, а я из оркестровой ямы смотрела на папу и слушала о том, что было живо в его сердце. Потом на телевидении записал передачу о Ходулове. О Екатерине Захаровой – с участием солистов нашего театра.
При этом он был устремлен в будущее. Преподавание в Якутском музыкальном колледже давало ему столько радости! Столько же, сколько и роли, которых с каждым годом становилось все меньше…
Помню, как он прибегал из училища, наскоро съедал тарелку поданного мамой супа и бежал в театр. Любой выход на сцену был счастьем для него – и для зрителей, которых он заряжал своей энергией и любовью к жизни.
Сейчас его дело продолжают его ученики. А мой сын носит его имя. И самое дорогое для него место на земле – наш старый дом в Харба-Атах, где он каждое лето проводил с бабушкой. Мы и сейчас туда ездим. Без этого никак. Вся сила – она оттуда.