Лицей-2023. Проза (часть первая)
Публикуем финалистов популярной литературной премии имени Александра Пушкина для молодых поэтов и прозаиков.
АЛЕКСЕЕВА Надежда
Отрывок из романа «Полунощница»
В каюте с лежанками из рабицы пассажиров рвало друг за другом. «Блюют, — сказала Ася. — Пошли отсюда. Не то втянешься». Седая, серолицая: над увядшими щеками быстрые глаза, из битых молью рукавов черной куртки — неожиданно молодые руки. Эти руки и увели его, Павла, наверх по пляшущей лестнице. На палубе кем-то забытый рюкзак перекатывался от борта к борту, подползали к нему лужи зеленоватой ладожской воды. Ася отыскала сухой моток брезента, развернула, плюхнулась на него, согнув ноги под черной юбкой, похлопала Павлу, чтобы сел рядом, принялась креститься. Обыденно, будто пудрилась. Ветер даже сквозь очки студил Павлу глаза. Пунктиром на горизонте лежали клочки архипелага. Валаам.
Павел увидел себя сверху, как в кино: камера все удалялась, удалялась, пока «Святитель Николай», старая посудина, которой на Валаам переправляли волонтеров, богомольцев и мешки с гречкой, не сделался бумажным, а сам он не предстал на палубе тощей кляксой. Он здесь не предполагался, да вот, случился. Рот наполнился лимонной горечью, Павел вскочил, перегнулся через борт, зарычав, спугнув чайку. Поймал очки, норовившие слететь с носа, протер. Смотрел, как волна подхватила и унесла желтую кашицу, пока его не замутило вновь.
Волна кидалась «Николаю» под киль, тот спотыкался, раскачивался, переваливал, кланялся. На этих поклонах голову Павла кто-то сжимал, удерживал меж могучих ладоней, пока его тело падало. Павел чувствовал, что вот сейчас, прямо сейчас, умрет и хотел, утираясь от брызг, чтобы его смыло за борт.
Атака волн отдавалась в теле тем ударом по бамперу «Победы». До этого машина шла плавно: Павел и не замечал лежачих полицейских, мелких ям. На светофоре тронулся. Вдруг удар, хруст. Павла вжало и отпружинило от тугой спинки. Больно дернулась шея. «Победа» перевалилась через какое-то препятствие.
Все кругом сигналили.
В левом ряду легковушка приехала в чей-то бампер, и больше не было видно ни черта. Открыл дверь, на асфальте раздавленные яблоки, красные длинные брызги. Выскочил из машины, споткнулся о покореженную сумку-тележку, из нее вытекала овощная жижа. Фух! Павел вытер лоб рукой, поднял тележку, поискал глазами, кто уронил. Пощупал вмятину на бампере: видимо, тележка и выкатилась на дорогу. Обошел машину. За «Победой» на разделительной полосе лежала женщина. Морозное солнце высветило спину в черной куртке. Седые волосы словно заиндевели.
— Ты, это, сядь, сядь лучше. «Драмины» бы принял. Есть? — Ася дергала его за штанину.
Павел боялся пошевелиться: снова вывернет.
— Сходи к капитану, спроси, не то заблюешь им всю палубу. Чего смотришь?
— Тебя… Тебя вообще, что ли, не качает?
— Дык я на Иисусовой молитве. Это тема прям. Знаешь ее?
— А сестры у тебя нет? — спросил Павел, кривясь от ветра и брызг. — В Москве видел похожую на тебя.
— Да нет никого, одна я.
Эта Ася знала всех в хижине на причале Приозерска, где им три часа назад наливали чаю и просили надеть на себя все теплое, не модничать, потому что «на воде не апрель». У причала стоял «Николай», его труба выплевывала черный дым и стучала, приоткрывая крышку. Тук-шлеп-тук-тук. На палубе суетился, что-то спешно ремонтируя, механик. Сосновый лес был красным на просвет, пахло прелыми опилками. Чайник в хижине без конца кипел и парил, было душно. Ася все шуршала фантиками конфет, говорила «спаси Господи», и никто не знал, когда они прибудут на остров. На все была «воля божия»: на нее ссылались так, как баба Зоя на «Комсомолку». Из ее старой тумбочки вечно торчали вырезки всех сортов: от рецептов творожного кекса до жухлых, послевоенных сводок о том, где искать пропавших без вести. Последние лежали не по порядку, зато на каждой из них круглым почерком (печатным, старательным) было написано «Петя Подосенов».
Петя, родной брат бабушки, так и не вернулся ни в сорок пятом, ни в пятьдесят третьем, когда приходили те, кто попал в арестантские роты и лагеря. Павел знал, что Петя держал оборону Ленинграда, а когда блокаду прорвали, вести от него перестали приходить. В конце сороковых баба Зоя каждый год ездила в Ленинград, отпуск тратила на добывание архивных справок, из которых было понятно: живым брат уже не вернется. «А могила, должна же она быть? Чем вы тут занимаетесь в архивах: пять лет с войны прошло! — дед, попискивая, изображал бабку: вынь да положь ей брата. — И глазами, Паш, как сверкнет! Ну как было не влюбиться молодому историку?!» Дед умер от инфаркта, когда Павел учился на первом курсе. Павел помнил его смешливым, глуповатым, несмотря на звание доктора исторических наук.
Новогоднюю ночь на две тысячи первый, последний в жизни деда, Павел отмечал дома: старая, еще школьная любовь сама собой оборвалась, вузовской компанией не обзавелся. Баба Зоя, опустошив свою тарелку, послушав, что скажет новый президент, ушла спать. Павел с дедом без конца переключали телеканалы. Везде пели, пили, надеялись. Вдруг прямо у их окна рассыпались искры салюта. Звякнул хрусталь. Дед убрал бокал «для Пети» и его фотографию: лобастый курчавый парень проплыл мимо Павла.
— Невская Дубровка.
— Чего? — Павел, у которого голова трещала от выпитого, очнулся.
— Станция на железке. Оборона Ленинграда там проходила, их всех землей засыпало заживо. И не раз.
— Петя?
Дед кивнул.
— Немец не прошел, но и они не встали. Она все не верит. Сына родного так не оплакивала.
Всех своих покойников баба Зоя вспоминала редко, зато с братом, с Петей, беседовала как с живым. Особенно в последний год, заговариваясь, называла Петей Павла. Порой день не вставала с постели, путая сны с новостями. Павел звонил в скорую (девяносто лет — не шутки), а она, заслышав разговор, встряхивала седым пучочком на макушке, цокала вставной челюстью, взгляд снова обретал строгость: «Не надо, не надо. Бабка твоя еще из ума не выжила, Паша».
— Паша, проснись уже! Паша, Никольский! — Ася трясла его за плечи.
Маковка церкви торчала над водой, выглядывая из бурого пуха сосен. За Никольским скитом показался причал: серое небо над ним было разодрано, проглядывала голубая подкладка. Летела навстречу стая ворон. Пахло древесиной, влажной землей. Ладога теперь лишь пощипывала «Николая» за бока, тот увиливал, покачивался.
Осунувшиеся волонтеры и богомольцы поднимались из каюты, стягивая шапки, стряхивая с волос и бород присохшую рвоту. Пожилая сильно накрашенная женщина в черном берете поверх платка спрашивала Асю о старце, который хорошо исповедует, — Павел прислушался. Толстый парень с бородой кому-то звонил, повторяя: «Ты себе не представляешь! Але? Слышно?» Девицы из Челябинска утирали друг другу подтеки туши под глазами, фотографировались. Та, что повыше, хотела «удержать» на ладони колокольню, которая в кадре казалась не больше елочной игрушки. На колокольне в закатном солнце розовел крест. Внутри башни дремали колокола, крошечные, едва заметные с причала.
Мимо Павла передавали на берег пестрые тюки и огромные чемоданы. Монах, принимая на берегу, называл их «голгофами». Павел кивнул Асе и тут же дернулся, как от выстрела. «Сука! — кричал кто-то тетке, спешащей вдоль причала. — Я те дам, не велено! Открой магазин, сказал!» Павел перехватил окаменевший взгляд монаха, заметил, как тот мелко-мелко зашевелил губами, зашептал. Мужика, который, матерясь, сбежал с лестницы и едва не схватил тетку за капюшон, заслонили от сходивших на берег два высоких монаха. Павел разглядел только поседевшую курчавую голову.
Фыркая, с уклона к причалу сползал пазик.
Пазик тащился к Работному дому, старинному зданию из темного кирпича, где поселили волонтеров. Снова качало, трясло, но хотя бы на суше. Рядом с Павлом сидела Ася, не переставая перебирать знакомых с Гошей, в распоряжение к которому они поступали. Гоша Павлу не понравился. К его виду: брюкам с походными карманами, ремню с бляхой, тяжелым ботинкам — добавилась манера начинать фразу со «значит, так». При этом бороду он носил длинную, как у монахов, и, когда Павел в третий раз спросил, что им завтра делать, ответил: «Что бог пошлет». Павел аж зубы стиснул. Ася шепнула, что Гоша отслужил в местной части ПВО, которая «там, за картошкой, увидишь», сверхсрочную прошел, прижился у отца-эконома.
Весна на острове выдалась сырая, снег, как писали в соцсетях, сошел лишь за неделю до прибытия волонтеров, и еще белел на поленницах, сложенных у старинных домов. Центральная усадьба, Спасо-Преображенский собор с колокольней, у которой белесо светился лишь верхний ярус, обновлены, покрашены. Кельи монахов, обступившие храм двойным квадратом-каре, кое-где скрывались за строительными лесами.
— Значит так, Зимняя гостиница, там местные бухают, ну, то есть живут, — пояснил Гоша волонтерам, махнув веточкой вербы на дальнее здание с ветхими сизыми окнами и детской коляской у входа. — Ну, ничего, дай срок. Алкашей выселят, ремонт сделаем, наша будет гостиница.
— Перестань, — осадила его Ася.
В Работном доме к комнатам волонтеров вела лестница с низкими каменными ступенями, за сто с лишним лет промятыми поступью мастерового люда. На третьем этаже мужчин направили на правую половину. Так заведено монастырским уставом: женщины и в храме становились отдельно, слева. В комнате с низким потолком, печкой, деревянными скамьями у стола и электрическим чайником (чересчур современным для обстановки), стояли едва ли не вплотную четыре кровати. На дальней, в углу, всхрапывал и бормотал, ворочаясь под тулупом, какой-то старик. Гоша указал Павлу на кровать возле окна, выдал полинявшее постельное белье в синих цветах. На соседней койке развалился тот бородатый с корабля. Павел забыл его имя. Панцирная сетка под ним простонала — Павел только сейчас оценил, насколько Бородатый мощный. Метра два ростом, ноги-руки раскинул, живот поднимается горой.
Спали плохо, печка дымила. Бородатый пригибая половицы вставал, топал, ковырял в топке кочергой, дул на огонь, размахивал газетой. Пепел летел во все стороны. С женской половины слышался смех и Асин голос.
— Может, к ним пойдем спать? Говорили, полгруппы только приехало, — сев на кровати, сказал Павел.
— Ты че! Это не благословляется, на двери же правила, — Бородатый выкатил едкую головешку на пол и гасил угли, поливая из чайника. — С женщинами нечего общаться. Такое дело.
— Лучше потолки бы подняли в туалете, я задолбался башку расшибать, — Павел, взял ложку со стола, прижал к шишке на лбу.
— Смотри, на поле, днем послушание будет, там можно. Но без рук, — смешок Бородатого был похож на дедов. — Такое дело: смирение и работать. Впахивать.
— А назад «Николай» какого числа? Не помнишь?
— Во вторник.
Бородатый лег, накрылся с головой одеялом и засопел. Павел распахнул обе форточки. Размахивая газетой, выгонял чад и ловил бумажные иконы не больше ладони, наставленные на полках и норовившие разлететься по полу. Задержал одну в руке, прочел вслух: «Валаамская». Вроде рафаэлевых мадонн: наивных, сероглазых, с нежным румянцем. Но у того фигуры всегда изгибались, сходились в арки и круги, и были окружены не то ангелами, не то волхвами. Здесь одинокая женщина, на руке которой держался и младенец, и голубой шарик, стояла прямо. Красный наряд, твердая поступь — будто решила идти до конца, как разгоревшаяся во всю силу свеча. Облако и то окаменело под ее босым шагом.
БЕЛОДЕД Игорь
Отрывок из романа «Рязъятия»
Очнувшись, он ощутил, будто поднят над кроватью, а пальцы его вцепились в края матраца так, словно кто-то хотел выдрать его из этого мира, но все-таки он остался здесь.
Шторы задернуты, они неопределенного сливово-баклажанного цвета. В дальнем углу перед столом повернутое к нему кресло - набивной ситец, брюки сложены небрежно, ремень выпал из-под поясных петель, водолазка скомкана, как будто он сидел за столом, а потом сжался в неминуемую точку, в которой нет ничего кроме мысли и которая не помнит о прежнем человеческом облике.
Над столом, заваленным блокнотами, располагается зеркало, он приподнимается на вытянутых руках, но все равно не узнает себя. То есть он почти уверен, что блокноты и ежедневники исписаны им, но поражается, что его "я", его ощущение о самом себе, соответствует такому старому лицу: ему казалось, что он должен быть моложе на два десятка лет, не мальчик, но все-таки не это опухшее лицо с колкой, серебристой небритостью.
Ноги нащупывают лишь одну тапку, вторая - куда-то запропастилась, видимо, застряла под кроватью или под тумбой, на которой лежит кобура, а из нее выглядывает темнота рукояти, он отстегивает заклепку и касается шершавого холодного металла. В этом есть что-то потаенно-возбуждающее. Неужели он умеет им пользоваться? Мысли не соотносятся со словами, слова - с тем, что его окружает. Этот гостиничный номер вроде стерильного ада. Может быть, он умер? И к нему придут сейчас черти? И это их первая и вернейшая пытка - пытка забвением? И потом они покажут, как в калейдоскопе, всю его жизнь целиком, и, как некто посторонний, он поразится ее гадливости и грязи и согласится внутренне с тем приговором, по которому его отправили сюда, и простоте и убожеству всякого его душевного движения, и разрастанию страсти из одной прихоти - и ему не захочется дольше смотреть на себя и осознавать, что это действительно он, и этот пистолет лежит здесь недаром - лежит, как необходимость, с которой он предавался греху, называя его по ошибке жизнью?
В номере витает запах пепла и табака, с левой стороны кровати стоят белые тапки, - он провел ночь не один?
И часто такое с ним бывает, что он не может вспомнить самого себя? Точнее он знает, что это воспоминание не может прийти другому человеку, кроме него, но это и самое удивительное. Почему он не мог очнуться в чужака? Память - как зарастание полыньи льдом, память - как ладонь, прислоненная к оконному стеклу, за которым набухает дождь, как запах креозота, что застыл в прокуренном тамбуре, - и невероятно красивое, должно быть, из виденного в кино, женское лицо смотрит на него, сузив глаза, а он не понимает, зачем говорит ей, что быть им вместе нельзя, что ему ни с кем нельзя быть вместе. Такова его судьба.
Воспоминания возвращаются к нему, как только он помещает зубную щетку в рот. Смачивать или не смачивать водой? Потому что он всегда смачивал. Так и сейчас. Значит, это действительно он? Человек, который всегда ополаскивает истертую щетину под струей воды, потому что убежден с самого детства, что иначе делать нельзя. Память тела скорее памяти мыслей. Чистит же он зубы и не задает себе вопросов, как именно он это делает. А если задать? Нет, сбивки не происходит, за сорок пять лет жизни слишком уж вымуштрованное действие.
Поток мочи рубиновый, да и само мочеиспускание доставляет ему боль. Он должен сегодня пойти к врачу. 16:45, проспект Победы, 25а. Что? Откуда это вообще происходит? Что если, вспомнив себя, он окажется не готов к себе? Дело не в ряженных чертях, которых не бывает, а в человеческом достоинстве. Он щурится. В верхнем углу ванного зеркала нарисован кот - так, как его морду рисуют дети: малое число вибрисс, тыквенной формы голова, уши - островерхими кровлями домов и круглые глаза-пруды. Она была у него вчера и оставила этот рисунок - та девушка из тамбура? Но как тогда ее зовут, и почему он проснулся один, а не с ней вместе, почему она не трогает его лоб и не успокаивает, и не говорит, что все позади, и Мария в раскидистых терракотовых одеждах не застывает в отчаянии над ним, и Иосиф не разводит своими кирпичного цвета руками и в пыльных глазах его не стоит страдание?
В зеркале застыло унылое лицо человека, который вспоминает себя: ведь работает его мысль изо всех сил, а кажется, будто ничего в нем не происходит. Будто он просто пялится в зеркало и хмурится, потому что ему не нравится живот, или поросль на груди, или вот этот синяк под ключицей. У иных людей работа извилин необыкновенно отталкивающа, к числу таких людей принадлежит и он.
Возвращаясь в комнату, он замечает в углу перед дверью в гардероб полдюжины опорожненных бутылок виски: бочковатые, основательные, они отдают явственным укором. Значит, он просто перепил и забыл себя, - вот и вся его человеческая тайна, хочешь быть сложным существом, задумываешься о возрасте Вселенной, о том, что бог - величина ненужная и даже вредная, а сам-то описываешься простым уравнением, в которой переменная - это количество и близость виски от тебя, - вот и все твои глубины, вот и вся твоя душа наизнанку. Но что-что, а похмелья он точно не чувствует. Во-первых, он не хочет пить, во-вторых, у него нет звона в голове, малейшего малинового перелива, в-третьих, никакой тяжести в теле, только недоумение; медленно он надевает халат, наброшенный на напольный холодильник, от белой его махры отчетливо тянет духами. Значит, все-таки с ним была женщина, и потом она ушла от него, чем-то опоив?
Бросается к брюкам, обыскивает их въедливо, словно брюки противника: несколько скомканных записок, в том числе с указанием вспомненного адреса: проспект Победы и проч., связка ключей - довольно увесистая, обертка от жевательной резинки, квадрат презерватива с зубчатыми краями, а в кошельке - доллары и евро, тройка-другая банковских карт, грузинских и немецких, подарочная карта магазина косметики, и водительское удостоверение - чужое! - вдруг проскальзывает догадка, да и при внимательном осмотре оказывается, что банковские карты принадлежат разным людям.
Кто он такой? Этому должно быть какое-то объяснение, наверное он все-таки не совсем простой человек, а так ли с другой стороны прост всякий простой человек? Тпру. Мысль разыгралась, как животина, мысль обрела нежелание подчиняться ему и служить хоть каким-то ответом на вопросы. А может ли вообще любая мысль быть ответом? Мысль, бьющаяся, как сердце у него в груди, и, может быть, он не человек вовсе? А что он должен думать после того, как подумал, что он не простой человек? Что он не чело, не век? Распад личности происходит по щелчку пальцев. Вчерашняя женщина опоила его зельем, забрала дипломат, в котором находится что-то важное, какое-то прояснение его самого: то ли яйцо, то ли игла внутри этого яйца, чей укол окажется для него смертельным.
В другом кармане он нашел выключенный телефон, нажал на боковую приемистую кнопку, и на экране выступило требование пароля, который он, разумеется, набрал неверно. Предметы хотели от него большего, чем он был и что он помнил.
Может быть, в блокнотах будет подсказка? На первой странице лежавшего сверху ежедневника была какая-то дребедень, буквы навыворот, "שְׁ-כִי-נָה"[1], - прочитали вслух губы, откуда он вообще умеет читать такое? - потом утверждения, которые его позабавили: "Первое. Ты есть ты. Второе. Бог благ и всемогущ, и ты определенно это знаешь. Третье. Иногда ты можешь быть больше себя, не пугайся. Четвертое. Тогда ты живешь вспять. Пятое. Ты бесконечно богат, ты богаче всякого, кого ни повстречаешь. Шестое. Не помогай никому деньгами, не потому что ты беден, а потому что благодарность просящего меньше твоих возможностей быть бесконечно щедрым. Седьмое. Я завидую твоему чувству полного забвения, когда ты читаешь это, как в первый раз. Восьмое. Бойся воспоминаний, как врагов твоих, потому что воспоминания оборачиваются для тебя грядущим. Девятое. Веди себя с незнакомыми людьми вежливо, если они тебе будут говорить о том, что ты не совершал. Десятое. Ты оказался в этом городе неслучайно..."
Кто только написал эту дребедень? Неужели он? Пил вчера виски с женщиной, а потом, когда она ушла, принялся исписывать страницы заправским бредом? Что должно стоять за первым утверждением? Разве есть несколько человек, которые являются им? Эта мысль ударила его как током простотой и полноправной возможностью, а если бы его блокнот прочитал кто-то другой, он тоже был бы им? Нет-нет-нет. В заднем кармане брюк - пачка сигарет, на тумбе с противоположной стороны кровати стоит пепельница, - обыкновенная пепельница, полная окурков с отпечатавшимися на них красными следами от губ.
Или что значит "ты живешь вспять?" Время - не дым, который можно развеять рукой, и от него не останется ни минут, ни секунд, лишь легкий привкус и призапах былого, которое можно понять разве что по воспоминаниям. Он закашлялся, глотка не принимала сдавленного вкуса сигарет с серебристой каймой перед фильтром, он раскрыл шторы и увидел город под собой: уродливое здание театра напротив монастыря, такие театры он видел во многих городах, посещенных раньше, значит, ему приходится разъезжать по работе? - огромная река, другого берега которой не разглядеть, разлитая небрежно и мстительно, как жидкий свинец, - река, по которой не идут ни катера, ни пароходы, бесконечная, самоуглубленная, на берегу которой он когда-то хотел жить, не на берегу именно этой реки, а совсем другой, ее название неважно, важно то, что он хотел работать на ней то ли заготовщиком леса, то ли паромщиком, и хотел, чтобы река его учила, но потом он увидел, что эта жизнь неправильна? - то ли река ему об этом нашептала, то ли он сам; и вот теперь он стоит в халате на седьмом-восьмом этаже гостиницы, смотрит на незнакомый ему город и изо всех прыгающих из головы мыслей пытается вспомнить, зачем он сюда приехал и кто же, наконец, он?
Захотелось пить, в горле образовался густой комок. Все-таки он не курильщик. Глядя на широкие плечи, он еще может предположить, что какие-то упражнения и нагрузки ему не чужды. Открывает дверь холодильника в поисках воды, - и вдруг на пол начинают валиться пятитысячные купюры, собранные в стопки и обернутые разноцветными резинками.
[1] ивр. "ше-хи-на"
ДЖАФАРОВ Рагим
Отрывок из романа «Его последние дни»
— И как вы планировали это сделать? — спросил психиатр.
— Азот.
— А можете подробнее рассказать?
Не могу понять, как именно он реагирует на мои слова. С одной стороны, задает уточняющие вопросы, интересуется, наблюдает за реакцией, с другой — кажется, будто он заранее знает все мои ответы и поэтому скучает. Даже его усы выглядят сонными и поникшими. И в целом — совершенно не ясно, верит он мне или нет.
Я почему-то представил, что за левым плечом психиатра стоит Станиславский. Наблюдает за моим спектаклем, скрестив руки на груди, и морщится. Не верит.
— Баллон очищенного азота и противогаз. Азот, как понимаете, инертный газ и не имеет специфического запаха, а главное — вызывает азотный наркоз. — Я сделал небольшую паузу, как бы задумавшись, но тут же собрался и продолжил: — Если им дышать, он быстро выместит кислород, человек потеряет сознание и через какое-то время умрет от асфиксии.
— Вы это где-то прочитали или… — Заинтересованность доктора все еще не превышала пределы профессионального приличия.
— И да и нет. Я довольно долго все это обдумывал. Прикидывал разные варианты, но регулярно возвращался к этой схеме. Не сложно и гарантированно, не останешься калекой… — Я умолк и уставился в стол — думаю, еще одна пауза вполне уместна. — Ну и вот. Тринадцать двести.
— Тринадцать двести? — не понял психиатр.
Заинтересовался наконец-то? Может, надо чаще прыгать с темы на тему? Без логичных переходов. Я посмотрел на Станиславского. Он все еще выражал недовольство моей игрой, но все-таки вынужден был признать, что прогресс есть. Он покачал ладонью правой руки, как бы говоря: «Более-менее».
— Можно и дешевле, конечно, но я брал с запасом. Не смог рассчитать соотношение объема легких и объема баллона с азотом, поэтому брал побольше. И покачественнее.
— Качество тут имеет значение? — уточнил доктор с очень хорошо скрываемой усмешкой.
— Не знаю, а вдруг да?
— Тринадцать тысяч двести рублей — это стоимость баллона с азотом, верно?
Я медленно помотал головой из стороны в сторону и снова посмотрел на Станиславского. Тот кивнул. Доктор чуть сменил позу, собираясь оглянуться, и я быстро отвел глаза, чтобы не выдать моего помощника.
— Баллон, переходник, два метра шланга и противогаз ГП–4. — Я медленно сунул руку во внутренний карман пиджака.
Психиатр так и не оглянулся, напротив — внимательно наблюдал за мной. Я старался не встречаться с ним взглядом, мне все время казалось, что он вот-вот меня раскусит. И, наверное, станет ругаться, кричать.
Наконец моя рука нащупала искомое. В другом кармане. Конечно, это спектакль. Я знал, где лежит чек, и специально устроил эти судорожные поиски. Во время многочисленных репетиций выглядело это достаточно натурально. Растерянные, резкие похлопывания по карманам, торопливый поиск.
— Вот. — Я протянул бумажку и глянул на Станиславского, но его так огорчила моя паршивая игра, что он прикрыл глаза рукой.
Психиатр взял бумажку, положил перед собой на стол и пробежал взглядом по строкам.
— То есть вы даже купили все необходимое?
— Да. Все в свободной продаже. С противогазом, правда, пришлось помучиться. Это меня и спасло.
— Что вы имеете в виду?
— Противогаз с… — Я нахмурился, слово действительно вылетело из головы. — Как это называется…
— С «хоботом»? — попытался подсказать психиатр.
Нас со Станиславским передернуло. Сами вы, доктор, с хоботом.
— С гофрой. С гофротрубкой, — уточнил я. — В общем, такие противогазы очень давно не выпускают, и их нужно поискать. В итоге пришлось покупать с рук. Пока все объявления отсмотрел, пока договорились, пока мне привезли. В общем — время. Стало легче.
Станиславский медленно беззвучно стал хлопать в ладоши, очевидно, получилось у меня хорошо. Воодушевленный таким успехом, я смело посмотрел в глаза психиатру. Он сидел, упершись локтями в стол, и большими пальцами сцепленных рук поглаживал усы. Лысина и усы придавали ему сходство с Розенбаумом, казалось, он вот-вот достанет гитару и запоет про Колчака.
— Должен заметить, что вы не учли пару важных моментов, — как будто немного разочарованно протянул доктор. — Технический азот отличается от медицинского. Велика вероятность, что передозировка азота привела бы к отключению функции ядер мозга, которые отвечают за двигательную, сердечную деятельность.
— И что это значит? — не понял я.
— Умирали бы в корчах, муках, судорогах и истерике. Долго и больно. Если говорить просто. Но это ладно, давайте к насущным вопросам. Раньше такие приступы случались?
— Да, регулярно, но не так… сильно. — Станиславский разочарованно махнул рукой в мою сторону, как будто бы сдаваясь; я опустил глаза.
— Как регулярно? — Психиатр снова стал что-то записывать.
— Два раза в год.
— Хм… Расскажите, пожалуйста, детально и с датами о последнем приступе.
— Я же рассказывал.
— Я понимаю, но это необходимо для диагностики. — Тон психиатра сменился, теперь он объяснял все неторопливо и с теплотой, то ли как с перепуганной лошадью, то ли как с ребенком. — Значительная часть моей работы — задавать одни и те же глупые вопросы. Но я понимаю — если вам неприятно это описывать или просто не хочется повторять, расскажите в обратном порядке.
Доктор тепло и даже как-то по-домашнему улыбнулся, воскресив в памяти размытый образ доброго родственника из далекого детства.
Но улыбки улыбками, а в ход пошел старый как мир прием. Послушайте детализированную историю человека и, если сомневаетесь в ее правдивости, попросите рассказать ее в обратном порядке. Желательно сохранив все детали и быстро. Если история выдумана — рассказать ее в обратном порядке очень трудно. Без предварительной тренировки уж точно.
И как мне поступить? Сделать вид, что я не уловил хитрости, и спокойно рассказать историю в обратном порядке? Или лучше обидеться? Не решит ли он, что я параноик? Но врать, вероятно, бессмысленно. Я посмотрел на Станиславского в поисках подсказки. Тот отрицательно мотнул головой. Понятно, не врать.
— Не верите мне? — прямо спросил я.
— Почему вы так решили? — кажется, впервые за весь разговор удивился психиатр.
— А зачем тогда вам история в обратном порядке? Это же проверка на вранье.
— Да, — не стал лгать доктор. — Но я не пытаюсь вас обвинить. У меня нет никаких сомнений в том, что вы говорите мне правду, но такова специфика моей работы: мне нужно понять, говорите ли вы правду самому себе.
— Ам-м… — Я растерялся, не зная как именно на это реагировать.
Психиатр вызвал у меня что-то вроде восхищения. Как хороший соперник в шахматной партии. Вроде и признался, что намерен проверить мои слова, а вроде и не вступил в прямую конфронтацию. Кажется, даже Станиславский проникся к нему уважением и повнимательнее на него взглянул.
— Это обязательно?
— Нет, но помогло бы. Хотя, если честно, у меня уже достаточно данных для этого этапа. На первый взгляд, у вас серьезное нервное расстройство. — Слово «психическое» он решил не произносить, судя по всему. — С мучающими вас перепадами настроения. Но есть масса нюансов. Учитывая остроту приступа, я бы рекомендовал госпитализацию. Думаю, что буквально за две недели мы сможем со всем разобраться и снять симптомы, а потом уже в амбулаторном режиме…
— Таблетки? — Я не смог убрать из голоса брезгливость, получилось слишком выразительно, но зато это очень обрадовало Станиславского, он даже поднял вверх большие пальцы.
— Скорее всего, да. — Психиатр, кажется, не заметил моих интонаций либо специально не стал заострять на них внимание. — Нужно облегчить приступ как минимум.
— Ясно.
— Но тут все зависит от вас. Если хотите лечиться, то я расскажу о дальнейших действиях, если нет — то нет смысла продолжать разговор.
Тут он несколько слукавил. Он не может меня отпустить, я ему конкретный план самоубийства рассказал и довольно четко дал понять, что все время об этом думаю. С другой стороны, он и не сказал, что отпустит меня домой. Сказал, нет смысла продолжать разговор. Если я соберусь уйти — позовет санитаров. Вынужден.
Я посмотрел на Станиславского. Тот показал мне жест «ОК». Я победил.
— Ну, я же за этим и пришел. Лечиться.
— Хорошо. Сейчас распечатаю пару бумажек, почитайте внимательно. — Он взялся за мышку и стал неторопливо клацать, глядя в монитор.
Его лицо сделалось сосредоточенным. Прищурился, лоб наморщил. Я подумал, что доктор явно не привык работать за компьютером. Вероятно, выписывать направления должен кто-то другой, но что-то пошло не так.
— Что за бумажки?
— Согласие на лечение и вся сопутствующая информация.
Какое-то время он клацал, потом зажужжал принтер. Психиатр вынул еще теплый лист бумаги и протянул мне. Я стал читать, делая вид, что не знаком с текстом. Стандартный бланк. Информированное добровольное согласие… и все такое. Я, конечно, нашел его в интернете и изучил заранее.
— А чем вы занимаетесь? — вдруг поинтересовался врач, пристально глядя в монитор.
Анкету, наверное, какую-то заполняет, подумал я.
— Писатель.
— Интересно. — Он отвлекся от компьютера и посмотрел на меня. — И как сейчас обстоят дела в русской литературе?
Я широко развел руками и окинул себя взглядом:
— Это вы мне скажите. Литература у вас на приеме.
Доктор сдержано усмехнулся
— Литература в надежных руках, — заверил он меня, все еще улыбаясь.
— Психиатра, — добавил я одно важное слово к его реплике.
— Это лучше, чем гробовщика, например. — Тут он вроде бы пошутил, но я заметил, как он внимательно скользнул по мне взглядом.
Я успел немножко скривить уголки губ, будто эта черная шутка меня как-то задела. Страшные люди эти психиатры. Нельзя расслабляться ни на секунду.
— Вам нужно предупредить кого-нибудь? В отделении мобильный телефон придется сдать.
— Нет, я уже предупредил всех, — возвращая бумагу с подписью, ответил я.
Теперь уже нет смысла что-то изображать, своего я добился.
— Хм… Похвальная какая… — Он задумался.
— Предусмотрительность, — подсказал я.
— Да. Хорошее слово, предусмотрительность. Давайте я вас провожу в отделение.
Он встал из-за стола и указал рукой на дверь. Почему-то получилось очень по-доброму, если не сказать по-родному, — наверное, репетировал это движение. Я тоже встал, взял свою сумку, кивнул Станиславскому в знак благодарности и вышел из кабинета. Психиатр с картонной папкой под мышкой вышел за мной и снова указал направление.
— Сейчас мы оформим вас в боксированное отделение, это что-то вроде…
— Карантина. — Не то чтобы он нуждался в подсказке, скорее я просто перебил его.
— Что-то общее есть, да. Сначала вы сдадите общие анализы, плюс вас периодически будет опрашивать доктор. Назначит лечение. Потом уже переведем в общую палату, а там — в зависимости от динамики.
— Ясно.
Мы шли по длинному коридору с бежевыми стенами. Я внимательно смотрел по сторонам, стараясь не упустить ни одной детали. Я здесь именно для этого. Цвета, звуки, запахи — важно все. Лампы дневного света, двери без ручек, линолеум, шестьдесят шагов от кабинета, что еще можно ухватить?
ЛУЖБИНА Анна
Рассказ из сборника «Юркие люди»
«Мотылек»
Бабуничка говорила, что перед смертью люди понимают птичий язык. Ефим этому верил, как и многим другим вещам, которые рассказывала ему бабуничка. Прислушивался к чириканью воробьев, боялся услышать знакомое слово.
Бабуничка говорила, что родители Ефима летели в белом самолете и упали в море. Но что люди, упавшие в море, не умирают, а отращивают жабры и живут амфибиями.
Бабуничка пела колыбельную про волчка, который придет и укусит за бочок. Иногда волчок виделся Ефиму в бегущей по потолку тени, или волчий вой слышался в ветре. Тогда бабуничка стала оставлять под кроватью блюдце с молоком и сухарики. И Ефим успокаивался.
У бабунички был дом, закрытый ивой, и крыша у дома была голубая. На деревню Малые Крючки всего двадцать домов, а с голубой крышей только один. Ефим часто залезал на эту крышу, и все ладони были потом в голубых точках. Он ложился, раскинув руки в стороны, и обдумывал, как бы сделать крылья.
С крыши дома бабуничка прыгать Ефиму не разрешала, слишком высоко. Поэтому Ефим мастерил крылья и прыгал с крышки компостного ящика, а напрыгавшись с ящика — прыгал с качелей, привязанных к ветке ивы. Размахивал конструкцией из перьев и палочек или растянутым бабуничкиным цветастым платком, но все без толку.
В Малых Крючках школы не было, поэтому Ефим ходил в соседнюю деревню, в Большие Крючки. Там помимо школы было пятьдесят два дома, а еще рынок, церковь, банк и клуб.
Идти было недалеко и приятно. Зимой на лыжах, а летом пешком, через колючие колоски. В Больших Крючках Ефим мог купить что-нибудь на рынке, а еще раз в месяц заходил в банк, чтобы снять бабуничкину пенсию и свое пособие. Сама бабуничка Большие Крючки недолюбливала за суету. Да и вообще говорила, что деньги не так важны, как хозяйство. А чтобы все было в порядке с хозяйством, бабуничка держала под скатертью заговоренные колоски пшеницы.
Взрослел Ефим быстро. Молоко из блюдца под кроватью пил сам, если ночью становилось голодно. На голубую крышу залезал только когда читал или фантазировал. На качелях качался для удовольствия, не спрыгивая. И со временем начал замечать, что ветка ивы, на которой держались качели, стала скрипеть и осыпаться голубоватой выцветшей плесенью.
Одним вечером бабуничка, сидя на скамейке, лечила руку. Рука была как неживая, землистого цвета и чуть меньшего размера, чем нужно. Бабуничка прикладывала к ней раздавленные ягоды барбариса, чтобы очистить кровь и вернуть коже розовый цвет.
Услышав хруст в ивовой ветке, подошла ближе и, наклонив голову, слушала. Ефим раскачивался и лузгал семечки. Ветка кряхтела, птичка на верхушке неразборчиво щебетала, а где-то далеко, в вечернем тумане, кричала на ленивого мужа злая Люда.
— Ива уже старая, — сказала бабуничка, — слезай, Ефимка.
За ужином бабуничка о чем-то думала, спрятавшись за самоваром. Ефим крутил головой, но видел только самого себя в золотом отражении и бабуничкины руки. Неживая рука была завернута в тряпочку.
В молчании есть не хотелось, еда становилась безвкусной. Ефим вымыл посуду, почистил зубы и улегся в кровать.
Перед сном бабуничка села к Ефиму в ноги и откашлялась, будто бы собралась громко петь.
— Нам надо подготовиться к моей смерти, — сказала она вместо пения.
Ефим спрятал лицо под подушку.
— Я столько лет живу, что смерти не боюсь. И ты не бойся. Надо только, чтобы ты был в Малых Крючках, а не в детском доме. Плохо там, в детском доме.
Ефим перевернулся набок, уперся лбом в шершавое дерево и укусил край одеяла. Бабуничка встала с кровати, и все затихло, слышно было только как за стеной шебуршатся мыши.
На следующий день они пошли в Большие Крючки вместе: Ефим в школу, а бабуничка на рынок, чтобы продать трех коз. Ефиму было жалко коз, бывают козы кусачие, а эти были ласковые, как котята.
Еще через день бабуничка продала кур и кроликов. Цесарок оставили, чтобы те шумели на чужаков вместо собак. Ефим блуждал вдоль пустых и тихих загонов, думая о том, что после лета наступает осень.
Все деньги отнесли в банк и положили на книжку Ефима. Там же бабуничка подписала свое завещание, и подпись у нее была буквой А. Согласно завещанию, все уходило внуку. Ефим завещание читать отказался, сидел на банковском неудобном стуле и гонял в голове мысли, выискивая ту, которая могла бы его успокоить. Быстро нашел: бабуничка готовится к плохому, но проживет еще много лет.
Однако вечером бабуничка вытащила из сундука потертый кожаный саквояж и стала складывать в него вещи. Левой рукой она уже почти не двигала, приложила ее к животу, как умершую.
— Ты куда? — заволновался Ефим.
— Умирать ухожу.
— Почему не дома?
— Дом для живых. Когда дома кто-то болеет — плохо.
— А если ошибаешься?
— Ты меня послушай, Ефим. Окончи девять классов и уезжай. Осень тебе переждать и зиму. Готовься к поступлению в училище, а там уже будешь взрослый.
— Зря все продали.
— Не зря.
— Денег все равно мало.
— А пенсия моя на что?
— Так разве же это честно?
— Честно, нечестно — все ерунда, — сказала бабуничка, — я хочу, чтобы ты, Ефимка, выучился в большом городе, в Глюклихе. Лучше, чем в Глюклихе, нигде не учат.
Ефим топнул ногой, выбежал во двор и залез на крышу. Бабуничка вышла тоже, подошла к дому и продолжила говорить то ли с домом, то ли с Ефимом:
— Ты молодой, а я старая. Ты смерти не боишься по незнанию, а я ее не боюсь, потому что все уже про нее поняла. Надо делать то, что нужно, и не кукситься. Соседям я скажу, что уехала лечиться.
Зашелестела ива, бабуничка вернулась в дом. Ефим лежал на крыше и, чтобы отвлечь себя от грусти, стал считать звезды, но так и уснул. Наутро вроде бы слышал, как скрипнула дверь, но не проснулся. А когда проснулся — остался совсем один.
В Малых Крючках Ефиму сочувствовали. Ему же хотелось, чтобы его не видели. В любом общении Ефим ощущал, что люди вокруг маленькие, что даже взрослые — маленькие, а он один — взрослый.
Больше прочих волновала Ефима злая Люда. Один раз он даже видел, как она смотрит в его окно. Водит носом, вращает круглыми глазищами на бледном лице.
А позже злая Люда показалась в Больших Крючках, когда Ефим снимал бабуничкину пенсию. Сказала, что больше, чем три месяца, в больнице не держат.
— А если все еще болеют? — спросил Ефим, глядя в сторону.
— Если долго болеют — значит, дело к умиранию. Тогда домой отправляют, чтобы не замараться.
— Я завтра поеду в больницу и все узнаю, — соврал Ефим.
Когда вернулся домой — увидел сломанную ветром ветку ивы, обездвиженные сброшенные качели. Ефим разозлился, распилил ветку на дрова и раскочегарил печку.
Всю следующую неделю Ефим кружил по лесу, собирал в карманы замерзшие грибы и думал, что делать. Считал в уме отложенные деньги: хватит ли по весне на билет до Глюклихи, чтобы сдать экзамен в училище. Какое училище? Хорошо бы летное.
Подумав о хорошем — падал, думал о плохом. Было ясно, что злая Люда никуда не денется, так и будет его доставать. Ефим перебирал идеи, как поступить, и, увидев белого зайца на фоне первого снега, наконец придумал.
Вернувшись домой, он прошел в бабуничкину комнату, открыл ее сундук с оставшимися вещами. Одежды там было много, и вся пахла живой бабуничкой. Горячим чаем, блинами, кислой сметаной.
На следующий день после школы Ефим включил во всех комнатах свет и оделся в бабуничкину одежду. Завязал тот самый платок, с которым учился летать, надел юбку в пол и вязаную кофту с заштопанными на рукавах дырочками. Больную руку замотал в тряпку и старался ею не шевелить. Ссутулившись, стал медленно хромать по дому.
Отдыхал в тех окнах, которые закрывала от соседей ива. Когда через полчаса зашумели цесарки, а мимо окна прошелестела тень — успокоился. Выключил свет, разделся и уснул.
Наутро, впервые с лета, открыл в бабуничкиной комнате шторы. Взял тыкву, завернул ее в платок и уложил на подушку, рыжим к стенке. Под одеяло положил бабуничкины вещи, а сам пошел в школу.
— Баба вернулась, — сказал он ленивому мужу злой Люды, покачивающемуся на пути в Большие Крючки.
Муж выглядел плохо. Нос как перезрелая влажная слива, а глаза печальные.
— Мы уже видали, — ответил тот. На шее у него висел бинокль.
Так Ефим дотянул до весны. Ходил вдоль окон то собой, то бабуничкой. В мае пошел на станцию и купил билет до Глюклихи. Потом зашел в магазин, набрал разных продуктов на ужин: слоеный язычок, быстрозавариваемую вермишель и консервы.
Дорога домой темная, вдоль кружевной тени леса. Слышно то уханье совы, то шорох листьев, то чье-то нашептывание. Подходя к Малым Крючкам, Ефим увидел, как в майской черной ночи тянется в небо свет от полицейской мигалки.
Он остановился. Стал перебирать все плохое, что могло случиться. Нашли тело. Злая Люда влезла в дом и увидела, что в кровати спит тыква. Теперь его отправят в тюрьму, а ему там, видимо, и самое место. Из тюрьмы выйдет пустым стариком: ни образования, ни дома, ни семьи.
Ефим снова пошел вперед, хотя ноги дрожали, а страх сменился жалостью. Он чувствовал себя преступником, который не сделал ничего дурного, но не заслуживает пощады.
Над домом большой тенью возвышалась ива, шелестела листьями, закрывала дом почти полностью. Всюду летали черные точки майских жуков. Но машины стояли будто бы поодаль, а где-то справа чернильной кляксой теснились громкие люди. Ефим подошел к людям, и, занизив для чего-то голос, спросил, что произошло.
— Привет, Ефимка. Людка побила мужа, а тот побил Людку. — Сказала соседка, не отводя взгляда от снующих и голосящих людей. — Ору было — до самой Глюклихи.
— Понятно, — ответил Ефим и юркнул домой.
Дома спрятал билет подальше, поставил чайник. Домашние звуки казались ему громче тех, что были на улице. Тикали часы, шумела вода, мотылек бился крылышками о лампу. Ефим схватил его аккуратно и выпустил в открытое окно. Мотылек нарисовал круг в воздухе и полетел куда-то высоко.
«На луну летит», — подумал Ефим.
МЕСРОПОВА Дарья
Отрывок из повести «Мама, я съела слона»
Из заляпанного мылом зеркала на Веру смотрел наливной прыщ. Мама много раз говорила, чтобы она не трогала лицо грязными руками. Вера вроде и не трогала, но после каждой поездки всё равно возвращалась обсыпанная. Пробежала лицо глазами — так хозяйка прикидывает, сколько времени займет уборка грязной кухни. Отметила, что волосы над губой к завтрашнему утру уже заметно отрастут, а в районе переносицы у прыща скоро появятся собратья. За дверью туалета усиленно шаркал следующий посетитель. Вере пришлось прервать изучение лица и быстро закончить свои дела, не касаясь испачканных поверхностей. В южных поездах shit happens чаще, чем в северных.
Поезд ехал к морю. Поезд вёз Веру на шахматное первенство в Сочи. Все саратовские попутчики были ей знакомы: мальчик Сеня очень многообещающий, Мирослава в этом сезоне начала сдуваться, а Владик только набирает. Было еще много других ребят, Вера знала их имена и рейтинги, но кроме выходных данных больше ничего. Интересоваться ими всерьез не было смысла, это просто масса, питательный субстрат для откорма чемпионов.
За окном волновалась и подрагивала темнота. Изредка мелькали желто-фонарные полустанки со смазанными от скорости названиями. Вера закрывала глаза и вспоминала варианты. С тренером они заранее проработали стратегию игры против Оли Мохиной – ее основной соперницы. В дебюте вряд ли стоит ждать неожиданностей, а вот в миттельшпиле начнется быстрая атака на короля. Оля едет из Ростова. Оля с аппетитом поедает бутерброды с колбасой и листает ленту жирными пальцами. Нельзя проиграть Оле. Оле с жирными колбасными пальцами.
Пальцы лежат на макушке фигуры. Развитие коней, позволить занять центр, а затем подорвать его пешками. В Москве шахматный робот сломал мальчику палец. Рука-манипулятор сделала ход и съела фигуру, поставив на освободившееся место свою фигуру, а мальчик немного поторопился ходить. У него имя еще такое странное – Кристофер. Роботу спешка не понравилась. Он ухватил пацана за указательный палец и сильно сдавил. Как в фильме про восстание машин. Не повезло Кристоферу, гипс наложили.
Повезло. Везение вообще самое главное в жизни. Но не все согласны с этим. Когда они с Артемом Николаевичем разбирали ошибки после партии и Вера говорила, что ей просто повезло, губы тренера брезгливо поджимались. Проигрыши Вера считала закономерностью, а удачные партии везением. Артем Николаевич же ненавидел разговоры о везении и настаивал, что у Веры есть способности. «Несомненные способности», — даже так он говорил. Но можно ли до конца верить человеку, который получает деньги за утешение ученика. Способности – да, может быть, но этого недостаточно. Способности — это не талант. Вера часто сожалела, что у нее нет таланта. Такого, чтобы и друзья, и соперники просто не могли не признать его очевидность. Она видела, как играют по-настоящему талантливые шахматисты: задорно, смело, почти невнимательно. Вера себе такого позволить не могла.
Она играла с большим усилием, надвигаясь всем телом на шахматное поле и наваливаясь мягкой грудью на кромку стола. После турниров в соцсетях появлялся фотоотчет, где девочка-тетя, держась за подбородок, направляет на доску тяжелый взгляд. Вера пыталась выглядеть легче, улыбаться фотографу, втягивать живот и выгибать спину, но так она отвлекалась от партии и начинала косячить, поэтому приняла решение думать только о вариантах.
На турнирах Вера вообще выпадала из жизни: не листала инсту, не писала в твиттер, ела мало и разговаривала только по необходимости. Она с неприязненной завистью смотрела на тех, кто накануне партии мог с интересом обсуждать последний сезон «Игры престолов». Не было легкости в Вере, не было. Артем Николаевич хвалил ее за основательность, но не понимал, что эта мера вынужденная. Вере просто не хватало беглости мышления, чтобы вести несколько активностей одинаково успешно.
Ставку на шахматы Веру заставил сделать случай. Пару лет назад родители подарили ей на день рождения щенка таксы. За высокие требования к качеству собачьих консервов папа остроумно назвал его Бобби – в честь Фишера, конечно. Папа в школе посещал шахматный кружок, потом довольно быстро бросил и пошел на хоккей, но в разговоре о любом предмете находил повод ввернуть шахматный анекдот или занимательный факт из биографии такого-то чемпиона мира. Страсть к трескучим шахматным словам раздражала Веру, но нравилась всем папиным друзьям. Кажется, маме тоже нравилась.
Так вот щенок оказался невероятно умным, антрацитовые глаза смотрели на мир как будто с пониманием. Бобби прекрасно слушался Веру, выполнял все команды, гулял без поводка – достаточно было позвать его по имени. В одну из прогулок они, как обычно, пересекли дорогу по направлению к парку, как вдруг откуда-то сбоку вынырнула женщина и радостно выбросила руки по направлению Бобби: «Щеночек!» От неожиданности он отскочил назад на дорогу, прямо под колеса взвизгнувшей Газели. Любительница щеночков закрыла лицо руками и медленно пошла прочь. Спустя несколько часов наблюдений за движением машин по влажному пятну Вера решила, что шахматы ей подойдут. Они не приносят боли.
Со временем стало ясно, что она обманулась. Боли может быть и не было, но был страх. Страх прогрызал кожу и проникал в самые мелкие сосудики, как машины-осьминоги в «Матрице». Восемь щупалец вцепляются намертво. Страшно ошибиться на ровном месте, упустить преимущество или, того хуже, его не заметить. Фантомные ошибки болели у Веры как отрубленные конечности, удушливый ужас наползал на тело посреди прогулки, мытья посуды или урока. Вот прямо сейчас, совершенно без повода, в стекле вагона отразилось испуганное лицо.
Вера отвернулась от себя и захотела посмотреть на более приятные лица. Перед долгим турнирным воздержанием надо насмотреться на красоту впрок. Вера открыла инстаграм и приготовилась к длительной сессии на верхней полке. Она делала так перед каждой игрой – смотрела-смотрела-смотрела в экран, пока не затошнит от пестрых квадратиков и радужных кружочков. Пролистала ленту с морскими закатами, открытыми платьями и длинными ногами – Вера была подписана на всех моделей. Тонкость струящихся модельных тел завораживала ее. Много часов она провела, воображая себя на пятнадцать килограммов легче.
Вера даже пробовала не есть, и это даже удавалось, пока однажды не застала себя за уничтожением старых запасов варенья, хлопьев и просроченных конфет, сладко прилипших к полке. Приступ странного интереса к невкусной еде хорошенько взбодрил, и Вера решила всё-таки есть. Пробовала она и вызывать рвоту, но не понравилось. Слишком не эстетично. А потом пошли бесконечные турнирные этапы. После пятичасовой партии обойтись одним салатным листом невозможно, хочется съесть слона. Вся надежда теперь на столовую для участников турнира, где традиционно кормят плохо и мало, а значит можно будет немного скинуть.
Каждый раз, когда Вера почти была готова принять себя без правок, какой-нибудь раздражающий прыщ, или волос, или складка отделяли ее от цели. Казалось, что до приемлемого уровня не хватает совсем немного и стоит лишь не поужинать, выщипать брови или сделать еще что-то маленькое и вполне посильное, как станет даже не так уж плохо. Но заветная черта, за которой начиналось совершенство, всё ускользала.
Мама как-то обратила внимание на содержимое помойного ведра – Вера выбросила ужин с тарелки и неплотно присыпала очистками сверху. Пришлось сказать, что мясо не понравилось, но расстраивать не захотела, поэтому избавилась по-тихому. Кажется, мама не поверила, но не стала выспрашивать. После этого случая Вера всегда выносила ведро сама, чем очень радовала родителей.
Вера пробовала поговорить с мамой на тему питания и фигуры, но та не могла ответить ничего вразумительного. Мама считала, что Вера пошла в породу отца кряжистостью, высоким ростом и крупными конечностями, и ничего тут не поделаешь. Сама же мама, как назло, в свои почти сорок походила на старшеклассницу. Так говорили знакомые при встрече. Иногда они еще вопросительно оглядывали Веру, словно удивляясь, как такой неприятный случай мог произойти с такой симпатичной женщиной. Вера уже смирилась, что красоту проиграла и утешала себя только тем, что этот талант скоротечный – мама начинала стареть и даже немного полнеть. Они обе видели, как уходит красота: по капле, почти незаметно, но верно.
Возможно, именно поэтому маме нравится инстаграм. Если знать свои ракурсы, можно не стареть вообще, а лайки и сердечки всегда действуют утешительно. Недавно мама заделалась коучем по удаче. На своих прямых эфирах она рассказывала, что успех приходит к тем, кто готов его принять, что нужно бороться с установками на бедность и выполнять простые практики для привлечения удачи. Двенадцать тысяч подписчиков уже были согласны впустить удачу в свою жизнь, но места на менторинг раскупали неохотно.
И вот Вера смотрит мамины сторис, которых так много, что полоски превратились в точки. Вера закрывает глаза. Почему-то всё это страшно её раздражает. Может, потому что сейчас ее судьба решается, а мама живет как ни в чем не бывало. Этот турнир покажет, может ли она претендовать на нечто большее, чем нормальная жизнь. В пятнадцать лет уже поздно подавать надежды, пора показывать результат.
А Вера страшно устала. Последние три года она не видела ничего, кроме доски и внутренностей поезда, автобуса, реже самолета. Она даже школу толком не посещала. Вместо классов были сборы и соревнования, обшарпанные студии, шахматные клубы и дома офицеров. Везде, где только давали стул и часы, Вера билась, выгрызая себе место в этом поезде. Без победы она ничто. Толстая девочка без красоты и таланта. Это самый сильный ее сезон и единственный шанс на серьезный успех. Если чудо и может произойти, то вот как раз сейчас. Пора.
Вера открывает глаза, а там море. Поезд лениво ползет вдоль побережья. Настолько медленно, что можно рассмотреть, как мокрые волосы на спине пожилого мужчины образуют волновой узор. Пути неприлично близко к пляжу, с волнорезов редкие апрельские купальщики неодобрительно провожают глазами пробегающие вагоны. Одеяла уже свернулись улитками на полках, снежные горы белья выросли в служебном купе проводницы — до конечной станции чуть больше часа. Вера стояла в очереди на переодевание и смотрела, как расслабленные люди в тапочках и мягких спортивных штанах заходят в туалет, чтобы выйти из него универсальными солдатами. Она не хотела в бой, она хотела бы и дальше ехать, положив подбородок на грязную раму верхней полки. Но пришлось натянуть тугую одежду и приготовиться ко всему.
Санаторий для шахматистов сильно отличался от привычных Вере провинциальных гостиниц блеском полированных поверхностей и отсутствием на входе дежурной фотографии персонала с Пугачевой. Может это только начало, и пора привыкать к тому, что теперь ее всегда будут приглашать в красивые места и лучшие отели. То ли еще будет.