Александр Родин. Продолжение 2.
Всё, что я рассказала в прошлом посте и что собираюсь рассказать в этом, я уже однажды рассказывала в нашем ЖЖ, не помню точно когда, несколько лет назад. Тогда я рассказала всё это подробнее и лучше, я тогда была ещё зрячая, писала своей рукой, могла перечитать, исправить, дополнить, словом всячески отредактировать. Теперь я ничего этого не могу, и то, что я ставлю в ЖЖ, это в сущности черновик. И вот зачем я это рассказываю ещё раз, причём хуже? Такое поведение может показаться вам странным и мне самой оно не совсем понятно. Но я подумала и разобралась, и вам попробую объяснить. Я уже писала об особенностях своей памяти, для меня нет прошлого. Ничего не прошло. Иногда я как бы перемещаюсь в какой-нибудь период своего прошлого и переживаю его заново, как впервые. При этом я замечаю там то, чего не заметила тогда, додумываю то, чего тогда не додумала, доспориваю недоспоренные споры. И поскольку я переживаю это заново, мне опять нужно в этом разобраться, разрешить те сомнения. Из-за этого я всё это ещё раз описываю, хочу, чтоб вы помогли мне разобраться.
В прошлом посте я обещала, что этот пост начну сразу с рассказа о Саше Родине, но не получается выполнить обещание. Я не могу сопротивляться своему желанию, вернуться в станиславскую областную библиотеку, где я была так счастлива и ещё немножко поговорить о том времени, когда Саша Родин ещё не стал моим главным другом на всю оставшуюся жизнь.
Я не рассказала о главной и в сущности единственной трудности моей работы в библиотеке, о том, что отравляло мне жизнь. Дело в том, что фонд нашей библиотеки был очень бедный. Библиотека была организована до того, как окончилась война, как только в городе установилась советская власть, но книг взять было негде. Художественная литература во время войны почти не издавалась, не было книг ни в магазинах, ни в библиотечном коллекторе. К тому же денег на закупку книг мы получали так мало, что даже не всё имевшееся в коллекторе могли выкупить. Наш фонд состоял в основном из подарков и пожертвований, причём не добровольных. Старые большие библиотеки с богатыми фондами в городах Украины и не только Украины обязали поделиться книгами с библиотеками недавно присоединённых западных областей и они делились. Конечно они не присылали нам лучшие книги, тем более редкие, а присылали то, что у них было во множестве экземпляров. Вот только это я могла предложить своим читателям и от этого бесконечно страдала. Мне так хотелось порадовать своих читателей. Дать им какой-нибудь шедевр, или что-нибудь увлекательное, а я располагала полусотней новеньких экземпляров книги «Иван Никулин — русский матрос». Я постоянно чувствовала себя виноватой перед читателем, совершенно беспомощной. У читального зала дела обстояли лучше, всё лучшее, редкое отдавали им, потому что они не выдавали книг на дом и читатели не могли эти книги затерять и не вернуть.
Я в прошлом посте упомянула о Владимире, который был капитан и поэт, и взрослый мужчина старше 30. Хочу рассказать о нём. Он сразу начал изображать безумно влюблённого и бесконечно страдающего от неразделённой любви эдакого юного Вертера. А я, дура, верила, чувствовала себя виноватой и очень его жалела. И главная беда, мне его стихи нравились, особенно о войне. Мне он тоже посвящал стихи, отнюдь не жемчужины своего творчества, но я покажу вам именно их, потому что я их помню.
Подошла и руку положила
На моё усталое плечо
Никаких обетов не просила,
Не уславливалась ни о чём…
Никогда не знал я эти руки,
Губы эти никогда не знал,
А теперь как будто-бы с разлуки
Я тебя случайно повстречал…
и дальше в том же духе, не стану продолжать.
«Вот руку положила» - это правда, мне ведь было его жалко. А губы — это уже поэтическая вольность, чего не было, того и не было…
И ещё четверостишие:
Искусницы, о как вы мне смешны
Всегда-всегда мечтал я повстречаться
С такой, чьи по-ребячьи светлы сны,
С такой, что не умеет целоваться…
Простоватенькие стихи, пошловатенькие, а про войну были хорошие.
Владимир приходил в библиотеку каждый день, а иногда несколько раз в день. И, если читатели расходились, и мы на минуту оставались наедине, сразу же начинал говорить о любви. Вот однажды он произносил пылкую любовную речь и тут открылась дверь и вошли мои любимые читатели, капитан и его жена. Я всех читателей любила, но эти были из самых любимых, да к тому же особо уважаемых. Они были порядочные люди. Вот знаете, так бывает, на улице тебе идёт навстречу человек и ты за сто шагов видишь, что это идёт порядочный человек. Вот они были такие. Когда они вошли, Владимир резко замолчал и вышел, хлопнув дверью. А через минуту я увидела, что ручка двери шевелится, значит он не ушёл, стоит за дверью. Я извинилась перед читателями и вышла, чтобы сказать ему, что-нибудь утешительное, доброе. Когда я вернулась, капитан и его жена стали говорить, что они видят, что этот человек меня преследует… Они стали говорить, что это очень дурной человек, что они за меня беспокоятся… Что я молодая, неопытная, доверчивая, наивная, что я могу ему поверить и это очень плохо кончится. Я ему действительно верила, но плохо кончиться это не могло, потому что он мне совершенно не нравился. Про наши отношения с Савкой Владимир говорил: «Я не понимаю, как он может вам нравиться, ведь он же совершеннейший телёнок?» Я говорила, что именно это мне в нём и нравится. Владимир говорил: «Вот уж никогда бы не подумал, что вы любительница телятины...» Когда Савка уехал Владимир стал провожать меня домой из Библиотеки и я не могла от этого избавиться. Кто-то должен был провожать меня домой, а Саша Родин по вечерам работал. Моим подругам из библиотеки нравилось, что я с Владимиром, они были на его стороне. Говорили, что Владимир серьёзный, взрослый сложившийся человек и к тому же с положением, офицер, вот за кого нужно действительно выйти замуж. А Савка пока никто и ничто и ещё неизвестно, что из него получится.
Владимир был не только поэтом, но был ещё и музыкантом. Основным его инструментом был аккордеон, но играл он и на фортепиано. Как-то по дороге ко мне домой мы зашли на минутку к нему. Он снимал комнату с роялем и сыграл мне на нём какой-то этюд Шопена. Извинился, что играет плохо, объяснил, что рояль не его инструмент. Он мечтал демобилизоваться при первой возможности и вернуться к себе домой в Ленинград, они с Савкой были земляками. И он ещё не решил, чему он посвятит себя в мирной жизни, поэзии или музыке. Если помните, такой же выбор стоял перед Борисом Пастернаком.
Мне не нравилось проводить вечера с Владимиром, он всегда отпускал какие-нибудь нескромности. Взял мою руку, прикоснулся к родинке, она у меня немного выше ладони и сказал задумчиво: «Я думаю, где у тебя ещё могут быть родинки». Конечно я покраснела, смутилась и рассердилась. Как-то прижал мою руку к груди, сердце билось так сильно, что я испугалась. Я спросила: «Что это?!» Он сказал: «Ты знаешь, что это. Ты читала много книг, а в книгах иногда пишут правду.»
Когда я уезжала в Москву поступать в Университет, Владимир провожал меня и сунул мне открытку. Войдя в купе, расположившись, я достала эту открытку и стала читать. На открытке изумительной красоты почерком, настоящая художественная графика, был написан некий текст. Он был расположен по диагонали открытки, тоже очень красиво и необычно. Первые слова были: «Вот уже между нами легли первые километры, но разве от этого мы стали дальше друг от друга...» Моя соседка по купе, женщина средних лет, которая видела, как мы на перроне прощались с Владимиром, с интересом наблюдала, как я читаю. Я протянула ей открытку, она прочла и лицо у неё стало растроганное. Она посмотрела на меня влажными глазами, наверное думала, что перед ней великая любовь…
Лет через 5 после того как мы расстались с Владимиром, уже учась в МГУ, я прочла в газете, что он получил первую премию на конкурсе текстов песен, возможно какой-то определённой тематики. Вскоре после того, как я это прочла, в Москве проходил какой-то Всесоюзный то ли семинар, то ли симпозиум авторов текстов песен. На этом мероприятии был мой друг Эдик Йодковский, мы с ним вместе учились в МГУ, а были знакомы ещё по Станиславу. Его мама одно время была главным инженером на заводе, где моя мама была начальником цеха. Эдик, тогда старший школьник, приезжал к маме на каникулы, постоянно он жил с бабушкой в Москве. Он познакомился с моим братом Феликсом и Феликс пристрастил его к стихам. До этого он стихов, кроме как по школьной программе не читал, но Феликс сумел заразить его своей любовью к поэзии, но Эдик стал не только читать стихи, но п писать их, как Феликс. В отличие от Феликса он, бедняга, сделал это своей профессией. Поэтому уже в Университете он писал много текстов песен, он автор известного гимна «Целинников» «Едем мы друзья в дальние края...». Какую-то песню на его текст пела даже Клавдия Шульженко на концерте в Университете. Может она пела только на этом концерте, но Эдик взлетал на сцену и целовал певице руку. На семинаре, то ли симпозиуме, который я уже упомянула, Эдик познакомился с Владимиром и услышав его фамилию вспомнил, что я в Университете читала ребятам его стихи о войне, он сказал Владимиру, что знает его стихи, их читала в Университете Лина Березина. Владимир потребовал, чтобы Эдик немедленно отвёз его к Лине. Эдик привёз его в Университет, вытащил меня из аудитории, где я слушала интереснейшую лекцию Сергея Михайловича Бонди и я неожиданно увидела старого знакомого. Я не обрадовалась встрече, а он тут же опять встал в позу страдающего Вертера. Отказать ему в свидании я не могла, но этот день был у меня плотно занят до позднего вечера и мы договорились встретиться на следующий день в 3 часа дня во дворе Университета возле памятника Ломоносову. Я рассказала об этом Игорю, с которым мы тогда были ещё на стадии чисто товарищеских отношений. Игорь сказал, что очень жаль, что я назначила какую-то встречу именно на этот день и на это время… Дело в том, что как раз в этот день у него наконец появилась возможность отвезти меня в Звенигород, о чём я его давно просила, а когда ещё появится такая возможность и появится ли, неизвестно. Я поверила, Игорь действительно был очень занятым человеком, он учился и много работал. А Звенигород это было святое. В Звенигороде, не в самом городе, а вблизи, в очень красивой дворянской усадьбе в стиле ампир располагалась высшая партийная школа, где преподавал мой отец. Кажется тогда это называлось не ВПШ, а Комуниверситет или что-то в этом роде, но мы будем называть это ВПШ, чтобы было понятнее. А неподалёку от этой усадьбы в большом добротном двухэтажном бревенчатом купеческом доме с террасами и балконами жили семьи преподавателей ВПШ. Собственно сами преподаватели там не жили, они приезжали только прочесть лекции и на выходные, если были свободны. А в этом прекрасном доме в красивейшем месте, в лесу на берегу реки, жили дети преподавателей с домработницами. Жили там комунной. Завтракали, обедали и ужинали в роскошно обставленной огромной купеческой столовой за большим общим столом, во главе которого всегда кипел ведёрный самовар, мы, дети, для него собирали шишки. Еду привозили из ВПШ. Там собралась очень дружная детская компания, жили мы очень счастливо и свободно. Два года проведённые в Звенигороде — это счастливейшие годы моего детства. И папу я тогда часто видела молодого, весёлого, а всё, что связано с папой для меня полно особого значения. Я давно хотела побывать в этих местах, но одна не решалась ехать, боялась, что не найду. А Игорь всё не мог выбрать времени и наконец он его выбрал. Конечно, я поехала в Звенигород к памятнику Ломоносова я не пришла и Владимира я больше никогда не видела.
А теперь мы, наконец, дошли до Саши Родина, и я буду писать только о нём не отвлекаясь, пока не исчерпаю тему. Саша, как я уже говорила, записался в нашу библиотеку в октябре 1945 года. Он часто ходил к нам в библиотеку, и мы подружились. Отношения у нас сложились чисто товарищеские и мы оба дорожили именно таким характером наших отношений. Саша был очень хорош собой, высокий, стройный, пышные волнистые волосы, а лицо… Игорь Тареев говорил, что у Саши «медальное» лицо. Я познакомила Игоря с Сашей в 1952 году и Игорь сразу его полюбил. Когда Саша готовил к изданию свой первый сборник рассказов, мы втроём выбирали фотографию для этого сборника. Перебрали с дюжину фотографий и не знали на какой остановиться. Они были одна лучше другой. И вот с этим медальным лицом, в длинной кавалерийской шинели Саша ходил по Станиславу и женщины оборачивались ему вслед. В отличие от Савки, Саша скромником не был и на заинтересованные взгляды женщин отвечал таким же заинтересованным взглядом. Наша заведующая абонементом Матрёна Яковлевна прямо таки влюбилась в Сашу. Я много рассказывала про библиотеку, а про Матрёну Яковлевну ничего не рассказала и это конечно, упущение, которое нужно исправить. Матрёне Яковлевне было примерно лет 35, мне она казалась почти старухой. У неё был сын среднего школьного возраста, а муж погиб на фронте. Не знаю, как и почему она оказалась в Станиславе, родом она была с юга России — с Кубани или с Краснодарского края. Она была хорошим человеком и совершенно замечательной заведующей. Хороший начальник это не тот, что следит за подчинёнными не спуская глаз и постоянно делает замечания, а тот, кто доверяет своим подчинённым. И если они работают хорошо, то ни во что не вмешивается — не мешает. Матрёна Яковлевна полагалась на нас с Женей и весь день сидела у себя в кабинете, занимаясь своими делами. Иногда выходила посмотреть на читателей, принять участие в нашем оживлённом общении с ними. Про Сашу Родина она говорила, что такого привлекательного мужчину она видит в первый раз и не представляет себе женщину, которая могла бы перед ним устоять. Говоря это, она вопросительно смотрела на меня. Я ей объяснила, что устоять мне очень просто, потому что на меня никто не посягает.
Когда Савка уехал в Ленинград, мы с Сашей по выходным ходили в парк, а вечером иногда в кино. И дома у нас Саша бывал, мы с мамой старались его накормить получше и дать с собой какой-нибудь пирожок или котлетку. Саша тогда был, как я уже говорила, «бравым старшиной» и корректором в армейской газете «За счастье Родины». Читателем нашей библиотеки стал и Эмиль, который был майором и ответственным секретарём редакции этой же газеты. Саша и Эмиль до войны жили в Москве неподалеку друг от друга и учились в одной школе. Эмиль классом старше. И вот эти двое красноречивых мужчин стали убеждать меня, что мне нужно уволиться из библиотеки и поступить к ним в газету вольнонаёмным корректором. Один Саша с работой справиться не мог, полагается два корректора. А второй корректор вольнонаёмный, на днях уволилась. Мне в библиотеке было хорошо, лучшего я искать не собиралась. Но эти двое сладкоречивых литератора объяснили мне, что у них мне будет лучше и интереснее. Что у них там сплошные поэты и писатели и интересные мужчины. Что там творческая обстановка, прекрасная атмосфера, к ним Константин Симонов приезжает, потому что в газете работают его близкие друзья и т. д. и т. п., словом, заморочили голову девчонке, я им поверила и решила поступить, как они советовали.
Но уволиться из библиотеки было не так-то просто. Тогда нельзя было просто написать заявление об уходе и через две недели или через месяц уйти. Нужно было согласие директора, который мог не согласиться, а за самовольный уход судили, статья такая была. Но ребята мне объяснили, что мне не нужно согласие директора, что если он не согласится, они меня мобилизуют через военкомат. Иван Ильич не согласился меня отпустить. Он напомнил, что комиссия Комитета по делам библиотек при совете министров УССР специально в отчёте комиссии, отметила мою работу, как исключительно хорошую и если он меня отпустит, его обвинят в «разбазаривании» ценных молодых кадров. Ну я, как посоветовали ребята, написала заявление об уходе и через 2 недели на работу не вышла. Иван Ильич подал в суд. Эмиль и главный редактор газеты бросились в военкомат… А в военкомате они узнали, что только сегодня военкомат получил сообщение о том, что начинается постепенная массовая демобилизация… В соответствии с новым приказом военкомат никого мобилизовывать не может, а может только демобилизовывать. Двумя бы днями раньше они могли бы меня мобилизовать, а сегодня — нет. Ребятам из газеты было очень неприятно, что они меня так подставили, к Ивану Ильичу начали ходить всякие «военные представители» и просить его, чтобы он дело из суда забрал и меня бы отпустил. Был даже у него прокурор Прикарпатского военного округа, кстати, фамилия у него была Чайка, как у теперешнего прокурора, выходит это такая прокурорская фамилия. Но Иван Ильич упёрся и Чайке отказал. Война кончилась и гражданские хотели показать военным, что они больше не хозяева жизни, больше не могут отдавать всем приказы и рассчитывать на немедленное исполнение.
И меня судили. Суд выглядел так: в небольшой комнате стоял письменный стол, за столом сидел судья, а по другую сторону стола мы с Иваном Ильичом. Судья сказал, что за самовольный уход с работы он должен присудить меня к тюремному заключению. Но если я вернусь на работу в библиотеку, то меня будут судить не за самовольный уход с работы, а только за прогул, а это преступление тюремного заключения не предусматривает. Я спросила, какой срок мне дадут за самовольный уход с работы, судья сказал — 4 месяца. Я сказала, что в таком случае я предпочитаю тюремный срок. Отсижу 4 месяца и выйду из тюрьмы свободным человеком. А если я сейчас вернусь в библиотеку, то Иван Ильич меня не отпустит никогда, а у меня другие жизненные планы. Судья сказал, что как он понимает, я никогда в тюрьме не сидела и не представляю, что это такое. Сказал, что не советует мне это испытать. Я сказала, что позволю себе не послушаться его совета. Он спросил: «И что же, вызывать конвой?». Я сказала: «Вызывайте». Судья опять стал объяснять мне, что лучше бы мне в тюрьму не садиться, он сказал: «Мне лично было бы выгодно вас посадить, потому что я недавно получил документ, где сказано, что я не выполняю план по посадкам...». И сказав эти слова, судья положил передо мной некую бумагу — этот самый документ. Мне бы, дуре, взять его и прочесть, просто интересно, в каких выражениях там говорится о «плане по посадкам», что за план такой, а может там было указано и количество обязательных посадок. Но мне было не до того и я упустила возможность ознакомиться с таким интересным документом. Но судья и Иван Ильич продолжали меня горячо убеждать и им двум взрослым дяденькам удалось уговорить одинокую растерявшуюся неопытную девчонку. Меня судили за прогул и присудили к 6 месяцам принудительных работ. Эти принудработы отрабатывались по месту постоянной работы, а наказание заключалось в том, что из зарплаты у меня отчисляли 25% в пользу государства кроме обычного налога. Из суда я сразу побежала в редакцию. Там меня ждала торжественная встреча, висели плакаты: «Вот тебе, бабушка и Юрьев день» (если помните при крепостном праве один день в году в Юрьев день, крепостные могли менять хозяев), был и плакат, на котором я была изображена в цепях. Ребята обещали мне, что они добьются того, что Иван Ильич меня отпустит в ближайшее время.
Продолжение следует…
Для тех, кто хочет поддержать блог, вот реквизиты моего счёта в Сбербанке
ПАО СБЕРБАНК
БИК 044525225
КОРРСЧЁТ 30101810400000000225
НОМЕР СЧЁТА 42306810138310113934
ТАРЕЕВА ЭНГЕЛИНА БОРИСОВНА
А вот два других способа:
paypal.me/tareeva1925
money.yandex.ru/to/410017240429035
В прошлом посте я обещала, что этот пост начну сразу с рассказа о Саше Родине, но не получается выполнить обещание. Я не могу сопротивляться своему желанию, вернуться в станиславскую областную библиотеку, где я была так счастлива и ещё немножко поговорить о том времени, когда Саша Родин ещё не стал моим главным другом на всю оставшуюся жизнь.
Я не рассказала о главной и в сущности единственной трудности моей работы в библиотеке, о том, что отравляло мне жизнь. Дело в том, что фонд нашей библиотеки был очень бедный. Библиотека была организована до того, как окончилась война, как только в городе установилась советская власть, но книг взять было негде. Художественная литература во время войны почти не издавалась, не было книг ни в магазинах, ни в библиотечном коллекторе. К тому же денег на закупку книг мы получали так мало, что даже не всё имевшееся в коллекторе могли выкупить. Наш фонд состоял в основном из подарков и пожертвований, причём не добровольных. Старые большие библиотеки с богатыми фондами в городах Украины и не только Украины обязали поделиться книгами с библиотеками недавно присоединённых западных областей и они делились. Конечно они не присылали нам лучшие книги, тем более редкие, а присылали то, что у них было во множестве экземпляров. Вот только это я могла предложить своим читателям и от этого бесконечно страдала. Мне так хотелось порадовать своих читателей. Дать им какой-нибудь шедевр, или что-нибудь увлекательное, а я располагала полусотней новеньких экземпляров книги «Иван Никулин — русский матрос». Я постоянно чувствовала себя виноватой перед читателем, совершенно беспомощной. У читального зала дела обстояли лучше, всё лучшее, редкое отдавали им, потому что они не выдавали книг на дом и читатели не могли эти книги затерять и не вернуть.
Я в прошлом посте упомянула о Владимире, который был капитан и поэт, и взрослый мужчина старше 30. Хочу рассказать о нём. Он сразу начал изображать безумно влюблённого и бесконечно страдающего от неразделённой любви эдакого юного Вертера. А я, дура, верила, чувствовала себя виноватой и очень его жалела. И главная беда, мне его стихи нравились, особенно о войне. Мне он тоже посвящал стихи, отнюдь не жемчужины своего творчества, но я покажу вам именно их, потому что я их помню.
Подошла и руку положила
На моё усталое плечо
Никаких обетов не просила,
Не уславливалась ни о чём…
Никогда не знал я эти руки,
Губы эти никогда не знал,
А теперь как будто-бы с разлуки
Я тебя случайно повстречал…
и дальше в том же духе, не стану продолжать.
«Вот руку положила» - это правда, мне ведь было его жалко. А губы — это уже поэтическая вольность, чего не было, того и не было…
И ещё четверостишие:
Искусницы, о как вы мне смешны
Всегда-всегда мечтал я повстречаться
С такой, чьи по-ребячьи светлы сны,
С такой, что не умеет целоваться…
Простоватенькие стихи, пошловатенькие, а про войну были хорошие.
Владимир приходил в библиотеку каждый день, а иногда несколько раз в день. И, если читатели расходились, и мы на минуту оставались наедине, сразу же начинал говорить о любви. Вот однажды он произносил пылкую любовную речь и тут открылась дверь и вошли мои любимые читатели, капитан и его жена. Я всех читателей любила, но эти были из самых любимых, да к тому же особо уважаемых. Они были порядочные люди. Вот знаете, так бывает, на улице тебе идёт навстречу человек и ты за сто шагов видишь, что это идёт порядочный человек. Вот они были такие. Когда они вошли, Владимир резко замолчал и вышел, хлопнув дверью. А через минуту я увидела, что ручка двери шевелится, значит он не ушёл, стоит за дверью. Я извинилась перед читателями и вышла, чтобы сказать ему, что-нибудь утешительное, доброе. Когда я вернулась, капитан и его жена стали говорить, что они видят, что этот человек меня преследует… Они стали говорить, что это очень дурной человек, что они за меня беспокоятся… Что я молодая, неопытная, доверчивая, наивная, что я могу ему поверить и это очень плохо кончится. Я ему действительно верила, но плохо кончиться это не могло, потому что он мне совершенно не нравился. Про наши отношения с Савкой Владимир говорил: «Я не понимаю, как он может вам нравиться, ведь он же совершеннейший телёнок?» Я говорила, что именно это мне в нём и нравится. Владимир говорил: «Вот уж никогда бы не подумал, что вы любительница телятины...» Когда Савка уехал Владимир стал провожать меня домой из Библиотеки и я не могла от этого избавиться. Кто-то должен был провожать меня домой, а Саша Родин по вечерам работал. Моим подругам из библиотеки нравилось, что я с Владимиром, они были на его стороне. Говорили, что Владимир серьёзный, взрослый сложившийся человек и к тому же с положением, офицер, вот за кого нужно действительно выйти замуж. А Савка пока никто и ничто и ещё неизвестно, что из него получится.
Владимир был не только поэтом, но был ещё и музыкантом. Основным его инструментом был аккордеон, но играл он и на фортепиано. Как-то по дороге ко мне домой мы зашли на минутку к нему. Он снимал комнату с роялем и сыграл мне на нём какой-то этюд Шопена. Извинился, что играет плохо, объяснил, что рояль не его инструмент. Он мечтал демобилизоваться при первой возможности и вернуться к себе домой в Ленинград, они с Савкой были земляками. И он ещё не решил, чему он посвятит себя в мирной жизни, поэзии или музыке. Если помните, такой же выбор стоял перед Борисом Пастернаком.
Мне не нравилось проводить вечера с Владимиром, он всегда отпускал какие-нибудь нескромности. Взял мою руку, прикоснулся к родинке, она у меня немного выше ладони и сказал задумчиво: «Я думаю, где у тебя ещё могут быть родинки». Конечно я покраснела, смутилась и рассердилась. Как-то прижал мою руку к груди, сердце билось так сильно, что я испугалась. Я спросила: «Что это?!» Он сказал: «Ты знаешь, что это. Ты читала много книг, а в книгах иногда пишут правду.»
Когда я уезжала в Москву поступать в Университет, Владимир провожал меня и сунул мне открытку. Войдя в купе, расположившись, я достала эту открытку и стала читать. На открытке изумительной красоты почерком, настоящая художественная графика, был написан некий текст. Он был расположен по диагонали открытки, тоже очень красиво и необычно. Первые слова были: «Вот уже между нами легли первые километры, но разве от этого мы стали дальше друг от друга...» Моя соседка по купе, женщина средних лет, которая видела, как мы на перроне прощались с Владимиром, с интересом наблюдала, как я читаю. Я протянула ей открытку, она прочла и лицо у неё стало растроганное. Она посмотрела на меня влажными глазами, наверное думала, что перед ней великая любовь…
Лет через 5 после того как мы расстались с Владимиром, уже учась в МГУ, я прочла в газете, что он получил первую премию на конкурсе текстов песен, возможно какой-то определённой тематики. Вскоре после того, как я это прочла, в Москве проходил какой-то Всесоюзный то ли семинар, то ли симпозиум авторов текстов песен. На этом мероприятии был мой друг Эдик Йодковский, мы с ним вместе учились в МГУ, а были знакомы ещё по Станиславу. Его мама одно время была главным инженером на заводе, где моя мама была начальником цеха. Эдик, тогда старший школьник, приезжал к маме на каникулы, постоянно он жил с бабушкой в Москве. Он познакомился с моим братом Феликсом и Феликс пристрастил его к стихам. До этого он стихов, кроме как по школьной программе не читал, но Феликс сумел заразить его своей любовью к поэзии, но Эдик стал не только читать стихи, но п писать их, как Феликс. В отличие от Феликса он, бедняга, сделал это своей профессией. Поэтому уже в Университете он писал много текстов песен, он автор известного гимна «Целинников» «Едем мы друзья в дальние края...». Какую-то песню на его текст пела даже Клавдия Шульженко на концерте в Университете. Может она пела только на этом концерте, но Эдик взлетал на сцену и целовал певице руку. На семинаре, то ли симпозиуме, который я уже упомянула, Эдик познакомился с Владимиром и услышав его фамилию вспомнил, что я в Университете читала ребятам его стихи о войне, он сказал Владимиру, что знает его стихи, их читала в Университете Лина Березина. Владимир потребовал, чтобы Эдик немедленно отвёз его к Лине. Эдик привёз его в Университет, вытащил меня из аудитории, где я слушала интереснейшую лекцию Сергея Михайловича Бонди и я неожиданно увидела старого знакомого. Я не обрадовалась встрече, а он тут же опять встал в позу страдающего Вертера. Отказать ему в свидании я не могла, но этот день был у меня плотно занят до позднего вечера и мы договорились встретиться на следующий день в 3 часа дня во дворе Университета возле памятника Ломоносову. Я рассказала об этом Игорю, с которым мы тогда были ещё на стадии чисто товарищеских отношений. Игорь сказал, что очень жаль, что я назначила какую-то встречу именно на этот день и на это время… Дело в том, что как раз в этот день у него наконец появилась возможность отвезти меня в Звенигород, о чём я его давно просила, а когда ещё появится такая возможность и появится ли, неизвестно. Я поверила, Игорь действительно был очень занятым человеком, он учился и много работал. А Звенигород это было святое. В Звенигороде, не в самом городе, а вблизи, в очень красивой дворянской усадьбе в стиле ампир располагалась высшая партийная школа, где преподавал мой отец. Кажется тогда это называлось не ВПШ, а Комуниверситет или что-то в этом роде, но мы будем называть это ВПШ, чтобы было понятнее. А неподалёку от этой усадьбы в большом добротном двухэтажном бревенчатом купеческом доме с террасами и балконами жили семьи преподавателей ВПШ. Собственно сами преподаватели там не жили, они приезжали только прочесть лекции и на выходные, если были свободны. А в этом прекрасном доме в красивейшем месте, в лесу на берегу реки, жили дети преподавателей с домработницами. Жили там комунной. Завтракали, обедали и ужинали в роскошно обставленной огромной купеческой столовой за большим общим столом, во главе которого всегда кипел ведёрный самовар, мы, дети, для него собирали шишки. Еду привозили из ВПШ. Там собралась очень дружная детская компания, жили мы очень счастливо и свободно. Два года проведённые в Звенигороде — это счастливейшие годы моего детства. И папу я тогда часто видела молодого, весёлого, а всё, что связано с папой для меня полно особого значения. Я давно хотела побывать в этих местах, но одна не решалась ехать, боялась, что не найду. А Игорь всё не мог выбрать времени и наконец он его выбрал. Конечно, я поехала в Звенигород к памятнику Ломоносова я не пришла и Владимира я больше никогда не видела.
А теперь мы, наконец, дошли до Саши Родина, и я буду писать только о нём не отвлекаясь, пока не исчерпаю тему. Саша, как я уже говорила, записался в нашу библиотеку в октябре 1945 года. Он часто ходил к нам в библиотеку, и мы подружились. Отношения у нас сложились чисто товарищеские и мы оба дорожили именно таким характером наших отношений. Саша был очень хорош собой, высокий, стройный, пышные волнистые волосы, а лицо… Игорь Тареев говорил, что у Саши «медальное» лицо. Я познакомила Игоря с Сашей в 1952 году и Игорь сразу его полюбил. Когда Саша готовил к изданию свой первый сборник рассказов, мы втроём выбирали фотографию для этого сборника. Перебрали с дюжину фотографий и не знали на какой остановиться. Они были одна лучше другой. И вот с этим медальным лицом, в длинной кавалерийской шинели Саша ходил по Станиславу и женщины оборачивались ему вслед. В отличие от Савки, Саша скромником не был и на заинтересованные взгляды женщин отвечал таким же заинтересованным взглядом. Наша заведующая абонементом Матрёна Яковлевна прямо таки влюбилась в Сашу. Я много рассказывала про библиотеку, а про Матрёну Яковлевну ничего не рассказала и это конечно, упущение, которое нужно исправить. Матрёне Яковлевне было примерно лет 35, мне она казалась почти старухой. У неё был сын среднего школьного возраста, а муж погиб на фронте. Не знаю, как и почему она оказалась в Станиславе, родом она была с юга России — с Кубани или с Краснодарского края. Она была хорошим человеком и совершенно замечательной заведующей. Хороший начальник это не тот, что следит за подчинёнными не спуская глаз и постоянно делает замечания, а тот, кто доверяет своим подчинённым. И если они работают хорошо, то ни во что не вмешивается — не мешает. Матрёна Яковлевна полагалась на нас с Женей и весь день сидела у себя в кабинете, занимаясь своими делами. Иногда выходила посмотреть на читателей, принять участие в нашем оживлённом общении с ними. Про Сашу Родина она говорила, что такого привлекательного мужчину она видит в первый раз и не представляет себе женщину, которая могла бы перед ним устоять. Говоря это, она вопросительно смотрела на меня. Я ей объяснила, что устоять мне очень просто, потому что на меня никто не посягает.
Когда Савка уехал в Ленинград, мы с Сашей по выходным ходили в парк, а вечером иногда в кино. И дома у нас Саша бывал, мы с мамой старались его накормить получше и дать с собой какой-нибудь пирожок или котлетку. Саша тогда был, как я уже говорила, «бравым старшиной» и корректором в армейской газете «За счастье Родины». Читателем нашей библиотеки стал и Эмиль, который был майором и ответственным секретарём редакции этой же газеты. Саша и Эмиль до войны жили в Москве неподалеку друг от друга и учились в одной школе. Эмиль классом старше. И вот эти двое красноречивых мужчин стали убеждать меня, что мне нужно уволиться из библиотеки и поступить к ним в газету вольнонаёмным корректором. Один Саша с работой справиться не мог, полагается два корректора. А второй корректор вольнонаёмный, на днях уволилась. Мне в библиотеке было хорошо, лучшего я искать не собиралась. Но эти двое сладкоречивых литератора объяснили мне, что у них мне будет лучше и интереснее. Что у них там сплошные поэты и писатели и интересные мужчины. Что там творческая обстановка, прекрасная атмосфера, к ним Константин Симонов приезжает, потому что в газете работают его близкие друзья и т. д. и т. п., словом, заморочили голову девчонке, я им поверила и решила поступить, как они советовали.
Но уволиться из библиотеки было не так-то просто. Тогда нельзя было просто написать заявление об уходе и через две недели или через месяц уйти. Нужно было согласие директора, который мог не согласиться, а за самовольный уход судили, статья такая была. Но ребята мне объяснили, что мне не нужно согласие директора, что если он не согласится, они меня мобилизуют через военкомат. Иван Ильич не согласился меня отпустить. Он напомнил, что комиссия Комитета по делам библиотек при совете министров УССР специально в отчёте комиссии, отметила мою работу, как исключительно хорошую и если он меня отпустит, его обвинят в «разбазаривании» ценных молодых кадров. Ну я, как посоветовали ребята, написала заявление об уходе и через 2 недели на работу не вышла. Иван Ильич подал в суд. Эмиль и главный редактор газеты бросились в военкомат… А в военкомате они узнали, что только сегодня военкомат получил сообщение о том, что начинается постепенная массовая демобилизация… В соответствии с новым приказом военкомат никого мобилизовывать не может, а может только демобилизовывать. Двумя бы днями раньше они могли бы меня мобилизовать, а сегодня — нет. Ребятам из газеты было очень неприятно, что они меня так подставили, к Ивану Ильичу начали ходить всякие «военные представители» и просить его, чтобы он дело из суда забрал и меня бы отпустил. Был даже у него прокурор Прикарпатского военного округа, кстати, фамилия у него была Чайка, как у теперешнего прокурора, выходит это такая прокурорская фамилия. Но Иван Ильич упёрся и Чайке отказал. Война кончилась и гражданские хотели показать военным, что они больше не хозяева жизни, больше не могут отдавать всем приказы и рассчитывать на немедленное исполнение.
И меня судили. Суд выглядел так: в небольшой комнате стоял письменный стол, за столом сидел судья, а по другую сторону стола мы с Иваном Ильичом. Судья сказал, что за самовольный уход с работы он должен присудить меня к тюремному заключению. Но если я вернусь на работу в библиотеку, то меня будут судить не за самовольный уход с работы, а только за прогул, а это преступление тюремного заключения не предусматривает. Я спросила, какой срок мне дадут за самовольный уход с работы, судья сказал — 4 месяца. Я сказала, что в таком случае я предпочитаю тюремный срок. Отсижу 4 месяца и выйду из тюрьмы свободным человеком. А если я сейчас вернусь в библиотеку, то Иван Ильич меня не отпустит никогда, а у меня другие жизненные планы. Судья сказал, что как он понимает, я никогда в тюрьме не сидела и не представляю, что это такое. Сказал, что не советует мне это испытать. Я сказала, что позволю себе не послушаться его совета. Он спросил: «И что же, вызывать конвой?». Я сказала: «Вызывайте». Судья опять стал объяснять мне, что лучше бы мне в тюрьму не садиться, он сказал: «Мне лично было бы выгодно вас посадить, потому что я недавно получил документ, где сказано, что я не выполняю план по посадкам...». И сказав эти слова, судья положил передо мной некую бумагу — этот самый документ. Мне бы, дуре, взять его и прочесть, просто интересно, в каких выражениях там говорится о «плане по посадкам», что за план такой, а может там было указано и количество обязательных посадок. Но мне было не до того и я упустила возможность ознакомиться с таким интересным документом. Но судья и Иван Ильич продолжали меня горячо убеждать и им двум взрослым дяденькам удалось уговорить одинокую растерявшуюся неопытную девчонку. Меня судили за прогул и присудили к 6 месяцам принудительных работ. Эти принудработы отрабатывались по месту постоянной работы, а наказание заключалось в том, что из зарплаты у меня отчисляли 25% в пользу государства кроме обычного налога. Из суда я сразу побежала в редакцию. Там меня ждала торжественная встреча, висели плакаты: «Вот тебе, бабушка и Юрьев день» (если помните при крепостном праве один день в году в Юрьев день, крепостные могли менять хозяев), был и плакат, на котором я была изображена в цепях. Ребята обещали мне, что они добьются того, что Иван Ильич меня отпустит в ближайшее время.
Продолжение следует…
Для тех, кто хочет поддержать блог, вот реквизиты моего счёта в Сбербанке
ПАО СБЕРБАНК
БИК 044525225
КОРРСЧЁТ 30101810400000000225
НОМЕР СЧЁТА 42306810138310113934
ТАРЕЕВА ЭНГЕЛИНА БОРИСОВНА
А вот два других способа:
paypal.me/tareeva1925
money.yandex.ru/to/410017240429035