Интервью с героем ВОВ капитаном первого ранга Александром Николаевичем Кумкиным

О том, как попал на фронт, приписав себе несколько лет, чтобы отомстить за смерть брата, как расчищал Балтийское море от немецких мин и многом другом – житель Севастополя (Крым, Россия), ветеран ВОВ, 94-летний капитан первого ранга Александр Николаевич Кумкин рассказал главному редактору федерального сетевого издания «Время МСК» Екатерине Карачевой. Александр Кумкин -- Родился я 26 августа 1927 года в селе Пено, Пеновского района, Тверской области. Жили мы в своем доме на самом берегу реки Волги на улице Красная. Детей у родителей было пятеро: два старших брата, я – третий сын и еще две младших сестры. Мой папа при царе служил в полиции, за что его в 1937 году арестовали и посадили. Из лагерей отец вернулся перед самой войной, отпустили. А когда 22 июня 1941-го фашисты напали на Советский Союз, отцу пришла повестка на фронт. Ему тогда 43 года было. Он, когда на фронт уходил, сказал мне: «Сын, береги себя, ты в ответе за мать и сестер. Не трусь. Не дезертируй». Отец мой в итоге прошел три войны: гражданскую, первую мировую и Великую Отечественную. Мне на начало войны было 13 лет. Потом на фронт призвали самого старшего брата. Я его, когда провожал, это был конец сентября 1941-го, вдруг из леса на коне выскочил лейтенант и кричит нам: «Граждане, где здесь дорога на Берлин?» Мы ему рукой показали, и он в ту сторону поскакал. Интересный момент из памяти, я это очень хорошо помню. Мы тогда окопы рыли возле Волги рядом с мостом. Над нами постоянно пролетали немецкие самолеты-разведчики, их называли «рама». Фокке-Вульф FW-189, он двух фюзеляжный, его сразу замечали, почему его и «рамой» называли. Если он появился, все, – дело дрянь, на следующий день бомбежка. Как-то вечером пришел эшелон с молодыми ребятами, сидели у костра, на гармошке играли, было весело. Пролетела над ними «рама». А утром мы просыпаемся, фашистские самолеты разбомбили весь железнодорожный состав, столько солдат погибло, ужас. Мы ходили собирали – руку, пальчики… складывали, чтобы всех похоронить в братской могиле. Вот так они погибли, даже до фронта не успели доехать. Нас немцы вообще часто бомбили. Ночью спать трудно из-за постоянного шума от артиллерийских пушек. Мать все время говорила нам, что немцы далеко, не дойдут до нас, успокаивала так. Когда наши солдаты отступали в июне-июле 41-го, на них было больно смотреть. Они были грустные, им было стыдно, что отступают, а позади себя оставляют мирные города, села, деревни с людьми, которым ничем не могут помочь, не могут взять с собой. По железке тогда шли эшелоны. На них пушки были деревянные. Мы, мальчишки, не сразу поняли, что это значит. Нам объяснили, что это был отвлекающий маневр для немцев, чтобы они бомбили эти «картонные» эшелоны, а настоящие пушки шли другими путями на фронт. Тогда я первый раз фрица пленного увидел, его на машине привезли, на допрос видимо. Здоровый такой, на сапогах подковы, наши жители в этого фрица камни бросали. По громкоговорителю мы постоянно слушали как на фронте обстоят дела, о кровопролитных боях, наступлениях немцев, отступлениях наших солдат. Ни одно слово не пропускали. А в школе нас учили, как одевать противогазы и клеить бумагу или газеты на окна крест-накрест. Еще до войны, в 1939 году я познакомился с Лизой Чайкиной. В школе было построение, нам вручали пионерский галстук, зажим и значок. Лиза Чайкина лично меня приняла в пионеры, а потом она с нами всеми мороженое кругленькое кушала. С первых дней войны Лиза возглавляла подпольную молодежную организацию, участвовала в создании партизанского отряда и вылазках. Фашисты схватили ее 22 ноября 1941-го, пытали, но она не выдала информацию, а на следующий день ее расстреляли. Ей дали Героя Советского Союза посмертно. Я очень горжусь, что был знаком с ней. Немцы стали бомбить чаще, и нам сказали эвакуироваться. Каждому выдали паек в дорогу. Все четко было организовано по распоряжению министра транспорта Лазаря Моисеевича Когановича. Товарный поезд подошел, мы все расположились и поехали. Нам сказали, что едем в Саратов. По пути нас немцы бомбили, сбрасывали еще и листовки с рисунком – фриц с губной гармошкой и написано: «От Воронежа дойдем с бомбежкой, до Саратова дойдем с гармошкой». Это пропаганда у них такая была, чтобы мы сдавались, не ходили на фронт громить их. Я долго эту листовку хранил, она где-то на фронте потерялась. Приехали мы на станцию Плес Саратовской области. За нами пришла машина и отвезла в совхоз Рейнсфельд (с 1952-го Залесье). Во время учебного года я учился в школе, а летом работал на МТС (машинотракторная станция). На повозке с лошадьми подвозил в поле бензин. На весь день мне выдавали паек с собой. Я утром уезжал, приезжал вечером. Жили мы в поле, там было жилье и кухня, где нас кормили. В полях работали одни женщины. Все на их плечах лежало, вся работа, они и на тракторах работали, и урожай вручную убирали, зерно сеяли. Помню, как они плакали, когда похоронки получали. Жуткая картина. В мае 1942-го мы проводили на фронт моего второго брата Николая, и я остался за старшего в семье. Мама тоже в колхозе работала. К нам в совхоз привозили огромное количество раненых из-под Сталинграда (Сталинградская битва с 17 июля 1942 года по 2 февраля 1943 года). Распределяли по всем домам, к нам тоже десять человек поселили. Солдаты были такие напуганные, изможденные, на лице постоянная маска страха. Они не понимали, что уже не в Сталинграде, и все время пытались спрятаться. Александр Кумкин Зато, когда солдаты шли на поправку, ходили в клуб на танцы. А мы, мальчишки, наблюдали за взрослыми. Один из солдат как-то сказал, что их товарищ «влип», влюбился по-современному, значит. Интересно было наблюдать и слушать. А когда выздоровевших допускали к выполнению тренировок, они прыгали с парашютом, занимались строевой и боевой подготовкой, мы тоже за ними подсматривали. В январе 1944-го матери пришла похоронка на Николая. Он был танкистом, ранений полно было, сгорел в танке. Погиб 20 января в боях за освобождение блокадного Ленинграда. В похоронке было написано, что брат погиб «смертью храбрых». Мой брат геройский был человек. Мать так рыдала… Смотреть было больно. Не знал, что делать, как успокоить… В похоронке было написано, где он похоронен: поселок Ропша, Ленинградская область. Я уже потом искал, но не нашел. Только мой сын нашел, что брат Николай Николаевич Кумкин похоронен в Псковской области. Тогда в архиве напутали все. Вот хочу добиться, чтобы исправили, надо, чтобы правильно было написано. Из эвакуации мы вернулись в родной поселок. Наш дом немцы разбомбили. Я сразу в военкомат пошел, на фронт проситься, мстить за брата. Тогда закон был такой: до войны в армию призывали в 20 лет, а в годы войны – с 18-ти. А мне-то шестнадцать тогда было. Мне в военкомате говорят, иди отдыхай. А я взял и сбежал в Ленинград, туда, где мой брат служил. Его товарищи меня приняли, дали вещмешок, еды положили, и билет обратный на поезд вручили. Сказали ехать домой, потому как такому пацану не положено на фронт. Уж как я их уговаривал. Говорил, что буду сыном полка, буду служить, выполнять задания какие скажут. Лишь бы на фронт. В общем, добавил я себе несколько лет, чтобы на фронт пойти. Помню, идем по Невскому, везде надписи «Бомбоубежище», «Осторожно», «Бомбежка», прожектора везде стоят. Нас посадили на корабль, и ночью в Кронштадт повезли. А там Петровские казармы, Петровский парк, Петр I стоит с саблей в камуфляже, все замаскировано было на время войны. Петровские казармы огромные. Нас спать положили, а над моей кроватью висел агитационный плакат с портретом Кутузова: «Не тот истинно храбр, кто по произволу своему мечется в опасности, а тот, кто повинуется». Я на всю жизнь запомнил, что дисциплина – это главное. На войне всякое бывало, некоторые прямо с поля боя убегали, а кто прятался от призыва, потому что страшно было на фронт идти. На следующий день нам, курсантам, выдали форму, тельняшки. И всех вызывали к командиру. Меня он спрашивал, куда хочу идти на фронт. Предлагал снайпером, у меня глаз хороший был, писарем – почерк им мой каллиграфический понравился, я – отказался. Командир спрашивает: «На корабль пойдешь»? Я сразу же согласился. Моя специальность – штурманский электрик. Это на самой глубине корабля, а на верху – компас, оборудование и прочее. Помню, как однажды ночью нас подняли по тревоге. Мы бежали, нам дали ящики с патронами, мы должны были их до окопов морякам относить и передавать. Стреляли. Это был мой первый бой, боевое крещение, еще до учебки. Александр Кумкин А потом нас в учебный отряд в Ораниенбаум (сейчас город Ломоносов, Ленинградская область) отправили. Учебку я закончил 27 ноября 1944-го. Распределили меня на Балтийский флот в Таллин на корабль стотонник. Это небольшой корабль. Мы мины тралили. Мины бывают глубинные, якорные, плавающие, магнитные. Мы на этом стотоннике искали их. Если нельзя было на корабле близко подойти к мине, мы садились в шлюпку, вешали на ее «рога» гранату и взрывали. А Балтика была полна мин, как галушек в супе, не успел увернуться – взорвался. Все было забито в фарватере. Именно мы шли первыми по минному полю, расчищали дорогу остальным. В Пилау у меня было дежурство на камбузе (кухня, где готовят пищу). Поехали мы с сержантом на немецкие склады – фрицы при отступлении их оставили вместе с продуктами. А когда вернулись… Мои товарищи на корабле, человек 50, пошли тралить мины – прогремел взрыв, и нет никого, только чайки летают. Все мои товарищи погибли вместе с кораблем. Подорвались на донной мине. Эта мина весом больше тонны, она ложится на дно. Если ее подрезать траллом, она выскочит. А если корабль глубоко, можно подорваться. У этой мины два датчика, она на магнит не срабатывает, а работает на шумы. Кратность датчиков была до 19 кораблей. То есть прошли 18 кораблей, мина не сработала, а девятнадцатый идет, она и взрывается. Кстати, когда нас в Пилау перебросили, там еще немцы были. По одному ходить нельзя было. Если бы меня фашисты поймали – расстреляли бы. У меня же на руке татуировка в виде якоря, так что меня бы сразу определили как матроса, и пустили бы в расход. Немцы матросов сильно боялись. Победу встретил в Риге. Нам специально патроны выдали, чтобы вверх стрелять. Когда мы в Риге стояли, отдыхали недалеко от берега, вдруг прозвучал выстрел, один наш моряк упал тут же. Сразу объявили тревогу, в шлюпки и на берег. Это уже после Победы было, а стреляли «лесные братья». А когда снова в Таллине были, так «лесные братья» нашего врача повесили. После войны тоже было страшное время. Я служил на кораблях, которые и после войны воевали. Мы после войны столько мин уничтожили. Это уже было послевоенное траление. И после войны на минах очень много гибло моряков. В итоге мы еще шесть лет разминированием занимались. Мне даже медаль за «За боевые заслуги» за это дали в ноябре 1954 года. Александр Кумкин После окончания Военно-политической академии им. Ленина, с 1966 года, я стал преподавать в институте в Севастополе. У меня по образованию есть труды, я думал, как учить нынешнее поколение студентов. После развала СССР, Крым оказался частью Украины. А там мне приказали читать лекции по философии только на украинской мове. Я, конечно, и на мове могу, но зачем… В итоге на кафедре я ввел свою систему обучения, невзирая на Киев, – это было, когда Крым еще входил в состав Украины. Сначала они меня не пригласили на ученый совет. Стали разбирать мое поведение на ученом совете без меня, что я не хочу на мове преподавать. Я всегда спрашивал студентов, на каком языке они хотят слушать мои лекции. И они всегда просили только на русском, я и читал. Я должен сказать, что у меня на кафедре был советский порядок. В итоге мне пришлось ненадолго уйти из института. После референдума 2014-го все встало на свои места. Присоединение Крыма к России – законно. Украина, безусловно, ущемляла. Я против ущемления русского языка. И менять свои принципы не намерен. Дорогие читатели, если у Вас есть родные, знакомые, родные знакомых, прошедшие Великую Отечественную войну, пережившие блокаду Ленинграда, которые еще среди нас. Они каждый день уходят. Присылайте в редакцию «Время МСК» контакты, помогите записать как можно больше их историй.