«К обвинениям в русофобии я давно привык». Интервью с мэтром сибирского концептуализма Василием Слоновым

«Пора взрослеть товарищ художник! Создайте и продемонстрируйте уже что то красивое, гармоничное, не зависящее от новостей. А не вот эти вот школьные поделки», — пишут Василию Слонову недовольные пользователи соцсетей. Только он и ухом не ведет — знай себе сидит и мастерит что-нибудь вроде неваляшки с ксеноморфом на лице. Слонова обвиняют в русофобии, льют на его работы уксус с куриным пометом и регулярно приглашают куда следует на профилактические беседы. За стопкой джина и блюдечком сушек опальный художник рассказал нам, зачем делать рентген мертвой свинье, сколько можно заработать на стоматологах и как, наконец, полюбить свою многострадальную родину.

— В одном из интервью вы говорили, что в детстве художники казались вам «хуже извращенцев». Это почему же?

— Мне тогда казалось, что это как-то не по-пацански. Вот лазить по заборам, дачи грабить, над девками грубо шутить — это достойно. Музыкантов и художников считал мямлями и ботаниками. Про танцоров вообще молчу… Хотя, может, и таилась тогда во мне нежная творческая душа. Я ведь в детстве книжки пытался писать. Помню, прочитал как-то раз книжку про Винни-Пуха и расстроился, что она так быстро закончилась, сочинил продолжение. Не помню, что там было, но родители моими литературными опусами были очень довольны, зачитывали их гостям на семейных праздниках.

— В художественную школу тоже родители отвели?

— Отец отвел, да. Классе в шестом я увлекался приключенческой литературой, читал Жюля Верна, Фенимора Купера, Майн Рида. Мне не нравилось, что книжки были без картинок. Я начал рисовать эти картинки сам. Папа посмотрел, впечатлился и отнес мои тетрадки с индейцами и ковбоями в художественную школу. Там поплевались, покривились, но согласились меня взять: мол, видно, что мальчику интересно. Закончил восьмилетку и уехал из родного Шушенского в Красноярск, поступил в Суриковское училище.

— Значит, «нежной творческой душе» все-таки надоело грабить дачи и захотелось обратиться к прекрасному?

— Да нет, я просто влюбился тогда. Поехал за девчонкой, которая решила в это училище поступать. В итоге меня взяли, а ее — нет.

— И училище наконец-то пробудило в вас художника…

— Не училище, а квартирный вопрос. Когда я поступил в училище, выяснилось, что оно не предоставляет жилье иногородним студентам. Старшая сестра, которая тогда училась в Красноярском госуниверситете, пристроила меня к себе в общежитие. 15-летнего оболтуса поселили в комнату ко взрослым парням, которые уже были вполне сформировавшимися личностями и обладали неплохим культурным багажом. Среди моих соседей были ребята из портовых городов, которым было проще доставать западную музыку, книжки, импортные вещи. Однажды кто-то одолжил мне книгу о современном искусстве Запада. Это было советское издание, и его авторы безжалостно критиковали работы зарубежных художников, скульпторов и режиссеров, типа — ну разве это искусство? Зато сколько там было иллюстраций! Я увидел работы Энди Уорхола, объекты Раушенберга… И подумал — а ведь можно и так!

Оказывается, художник — это необязательно дядька в берете, который сидит перед холстом с кисточкой.

Как говорил Делакруа: «Дайте мне уличную грязь, и я напишу тело женщины…» Действительно, почему бы и нет? История искусства — это история расширения границ, освоения новых форм, смыслов, средств. Когда я это понял, всё сразу стало по кайфу. В голове начали всплывать новые образы, метафоры…

— А доучиваться почему не стали?

— Неправда, я доучился. Только не с первого раза. Я много чудил тогда, начал выпивать. Захипповал, одевался кое-как, ходил босиком или в разодранных туфлях, которые заматывал изолентой. Нас таких тогда было много. Помню, сажусь в такси, водитель смотрит на меня и говорит: «Юноша, вам, наверное, в художественное училище?»

Хорошее было время. Конец 1980-х, Советский Союз умирает, мы сходим с ума от этого безумного ощущения свободы, устраиваем какие-то протестные акции, нарываемся на милицию…

В итоге меня отчислили. Последней каплей стала моя дипломная работа, которую так и не удалось защитить. Я учился на художника-оформителя и придумал проект декаданс-кафе с депрессивными интерьерами. Эту идею зарубили сразу. Тогда я сказал, что хочу облагородить местный общественный туалет. Он ужасно выглядел, какое-то эстетическое страдание в нем присутствовало. Сначала педагоги согласились: мол, чем мы хуже Европы, где в туалетах чисто, как в музее, и фиалками пахнет? А потом тоже зарубили. В советское время художник-оформитель должен был заниматься общественно-патриотической тематикой, Ленина с рабочими на стенах рисовать. А тут какой-то дурачок пристает с декадансом и общественными туалетами.

Так меня и отчислили. Пошел в армию, отслужил. В армии моя тяга к прекрасному не выветрилась — я там тоже творческой работой занимался, карты составлял. Дембельнулся и снова пошел в училище, через год получил диплом.

— Как художник-оформитель выживал в лихие 1990-е?

— Моя профессия спросом не пользовалась. Какое-то время мебель мастерил. Потом начал писать попсовые картинки на продажу — пейзажи, цветы всякие. Подписывал их псевдонимом, чтобы не позориться. Был у меня знакомый, который фотографировал картинки из западных эротических журналов, распечатывал и наклеивал на спичечные коробки. Обычные спички стоили по копейке за коробок, а он свои загонял по рублю. Я подумал — крутая тема, надо тоже что-то такое сделать. Начал рисовать зубы: черный фон, на нем — зуб, вокруг — виньетки, узорчики. Зубы были разные — большие, маленькие, кариозные… Разбирали хорошо.

— В Красноярске так много ценителей концептуального искусства?

— Стоматологов много. Им мои картинки на дни рождения и профессиональные праздники дарили. Я даже какое-то время был хорошо известен в медицинских кругах. Все знали — есть такой Вася Слонов, зубы рисует.

— А свое собственное, некоммерческое? Для души?

— Вместе с зубами и пейзажиками я писал кое-что для себя и продавал. В какой-то момент понял, что моя собственная шизопродукция приносит больше денег, чем коммерческая попсятина. И наконец занялся тем, что нравится. И сейчас занимаюсь.

— Вас называют одним из столпов сибирского иронического концептуализма. Что это за жанр такой?

— Сибирский иронический концептуализм — «народный» ответ московскому концептуализму. Это понятие в нулевые ввели в обиход художники скандального арт-объединения «Синие носы», Слава Мизин и Александр Шабуров. Как они сами себя называют — «самые запрещенные художники России».

Московский концептуализм я бы назвал «высоколобым», потому что обычному человеку его сложно понять без дополнительных пояснений, да и с пояснениями такое искусство могут переварить далеко не все.

Сибирский концептуализм построен на народной смеховой культуре, простых и понятных образах, которые художники создают «на коленке». Искусствоведы до сих пор ищут какой-то особый нерв русского искусства, да всё никак не найдут. По-моему, таким нервом как раз и является сибирский концептуализм с его ироническим восприятием жизни и текущей реальности. Причем для того, чтобы работать в этом жанре, вовсе необязательно жить в Сибири. Яркий пример — питерский художник Коля Копейкин из НОМа.

— С жанром разобрались. Давайте теперь про материалы. Больше всего вам нравится работать с ватой, которую вы называете «русским философским камнем». Почему именно она?

— Я долгое время искал материальную проекцию русской загадочной души. Лучше ваты не нашел ничего. Она теплая, мягкая, но в то же время может быть опасной — например, из нее делают порох. Еще вата имеет шумоподавляющие свойства, ею уши затыкают. Странный материал, необычный. Вот и Россия для меня — странная, аномальная территория, и аномальность происходящего совершенно нормальна. Я перестаю узнавать родину, когда перестаю видеть аномалию.

— Получается, слово «вата» и все его производные не имеют для вас негативной коннотации?

— Для меня — нет. В то же время я не хочу позиционировать свою «ватную тему» исключительно как что-то милое, белое и пушистое. По большому счету я воспеваю величие империи и ее ужас, который каждый из нас носит в своем сердце.

— Где же найти столько ваты, чтобы выразить широту русской души? Возьмем хотя бы «Ватный набат», который вы продемонстрировали на Красноярской биеннале в 2015 году. Колокол из ваты, стены из ваты…

— Для «Набата» я раздобыл десять старых ватных матрасов и распотрошил их. Сейчас готовлю новый масштабный проект, купил целый склад советских ватников.

— Несмотря нежную любовь к вате и ватникам, вас продолжают считать оппозиционным художником. Сами вы, кажется, так не считаете?

— Я считаю, что у художника нет права диктовать зрителю, как понимать его работы. Это мешает восприятию. Меня часто называют протестным художником, но я не считаю себя таковым. Я делаю то, что мне нравится, и не навешиваю на себя ярлыков. Да, источником вдохновения может стать какая-то острая тема, политический конфликт, но для меня это такое же художественное средство, как материал, краски, палитра. Я отношусь к жизни созерцательно, принимаю реальность такой, какая она есть. То же самое делает пейзажист на пленэре — пишет то, что видит вокруг. У меня получается такой же пейзаж, только социальный.

— Ваши работы часто вызывают массу негативных отзывов. Вас это не тревожит?

— Наоборот, мне всегда интересно узнавать, что люди думают о моем творчестве. Радует, что нет равнодушных, что это цепляет. Летом у меня была выставка в «Эрарте», и по этому поводу кто-то написал небольшую заметку на Дзене с фотографиями. Набралось около тысячи комментариев. Полночи сидел, не мог уснуть, хотел все прочитать. Получил большое удовольствие. Основная часть высказываний — обвинения в русофобии, к этому я давно привык. Забавно, когда попадаются комментарии от каких-нибудь диванных психологов и искусствоведов, которые начинают разбирать мои работы по косточкам, диагнозы ставить. Один написал: «Жить ему тяжело. Думаю, что ненавидит всё окружающее…»

— Раз уж мы заговорили об обвинениях, вспомним скандальную выставку Welcome! Sochi 2014, о которой в свое время не писал только ленивый. Уж очень спорные плакаты получились — матрешка-граната, жуткий чебурашка, петли для висельников…

— В 2013 году я выступил на TEDex, где пояснил, почему выбрал именно такую концепцию для своих работ. Выставка изначально планировалась как продукт для внешнего, а не внутреннего потребления. Мне не хотелось делать какие-то сладкие казенные картинки, в которые никто не поверит. Это же чистый маркетинг — надо изучить целевую аудиторию, понять, что им понравится. Я искал язык, понятный западному сообществу и пришел к выводу, что Россия — единственная страна в мире, фирменный образ которой сложился за пределами ее территории. Так называемая «клюква» — медведи, балалайки, матрешки, водка и пьяные мужики — те стереотипы, с помощью которых я решил рассказать иностранцам об олимпиаде. Так и появились эти матрешки, чебурашки, Сталин в костюме олимпийского мишки и прочие товарищи.

— С одной стороны, маркетинговая стратегия оказалась удачной — о ваших работах узнал весь мир. В России этот инцидент имел печальные последствия: выставку закрыли, а Пермь лишилась надежды на звание культурной столицы России. Какие последствия это имело лично для вас?

— После открытия выставки я спокойно улетел в Красноярск. Внезапно мне звонит куратор и говорит: «Вася, тут такая история… Непонятно, чем кончится, но прими мои поздравления — тебя теперь Путин знает». Оказывается, на выставку пришли люди из администрации президента и Олимпийского комитета. Естественно, сразу начался скандал, и всё это происходило на глазах у западной прессы. Разорвалась настоящая информационная бомба — пошли публикации, мне начали звонить иностранные журналисты, что-то на ломаном русском спрашивать. Друзья, знакомые с разных городов засыпали сообщениями. Пошли вопросы от отечественных журналистов, звали на телеэфиры, на радио. У меня за день горло пересохло от разговоров.

И все одно и то же спрашивали: «Знаете, вы так хитро рассказываете… Скажите всё честно — вы любите Россию или нет?» Да ее никто, так как я, не любит!

На самом деле я благодарен Олимпийскому комитету и всем прочим причастным — я до этого инцидента был известен только в узких кругах, а после выставки обо мне узнал весь мир. В том же году мне написали организаторы гей-парада из Нью-Йорка, попросили разрешения прогуляться с моими сочинскими работами. Но я отказал, так как в то время на меня уже завели статью за экстремизм, шло следствие, и лучше было не отсвечивать лишний раз.

— Страшно было?

— Я к тому времени уже был толстокожий. Знал, что смогу за себя постоять. Чего мне бояться, если я уверен в своей правоте и вину признавать не собираюсь? В итоге дело переквалифицировали в административное — нарушение авторских прав. Видимо, из-за того, что я использовал символы Олимпиады в некоторых работах. Следствие направило запрос в Олимпийский комитет — нарушены права или нет? Сначала мялись, а потом прислали отрицательный ответ.

Длилась эта волынка три месяца. В сентябре звонит журналист из одного известного издания и радостно сообщает: «Василий! Мы вас поздравляем, вы реабилитированы!» Тут же спрашивает, буду ли я мстить и подавать ответный иск на возмещение морального ущерба. Зачем? Я и так доволен. Всё хочу бумагу для личного архива заказать об отсутствии судимости. Домой принесу, в рамочку поставлю. Мне галерист говорит: «Бери! Больше стоить будешь!»

— Но ведь «реабилитацией» дело не кончилось?

— После скандала с Сочи я какое-то время жил с уверенностью, что «снаряд дважды в одну воронку не падает». Но недолго. Начали вызывать в полицию на беседы. Скучное занятие. Я им говорю: «Ну чего мы сидим в четырех стенах? Собирайте актовый зал, я вам сделаю выступление, расскажу про современное искусство. Или в гости ко мне приходите, покажу что-нибудь из своего». Они мне отвечают, что это их работа, что они родине служат. А я, блин, что делаю?

В 2018 году у меня была персональная выставка на «Винзаводе». После открытия поехали к галеристу на дачу отдыхать, баню затопили, выпили. Только расслабились, как звонит Андрей Малахов: «Ребята, там такая история… Мы к вам съемочную группу отправили». Бросили всё, поехали обратно. А там вонь, всё в какой-то гадости.

Оказалось, кто-то принес на выставку ведро с уксусом и куриным пометом и облил мои работы.

Ребят этих быстро нашли, арестовали. А толку? Замяли дело.

Потом приехал в Норильск с выставкой. Там тоже произошел скандал: заксобрание возмутилось, мол, что вы нам за упыря привезли? На открытии между мной и посетителями выстроили толпу мужиков в пиджаках. Ну чего они боялись? Что я расстегну ширинку и зрителей начну поливать? Еще печальный случай — в том году на Каннский фестиваль заявились силовики и потребовали снять мои работы.

— Недавно мы решили опросить знакомых красноярцев. Говорим: «Знаете Васю Слонова?» В ответ — недоуменное «Кого?» Продолжаем: «А Васину кирпичную машину помните?» И лица у людей сразу светлеют, расплываются в улыбке — помнят! Расскажите про ваш легендарный чудо-мобиль.

— В нулевые стало модно расписывать машины аэрографией. Ко мне начали обращаться люди — мол, разрисуй тачку. Я сразу понял, что это ерунда какая-то. Рисуют одно и то же — волков, леопардов, акул каких-нибудь. Да и выглядит аэрография так себе: машина — трехмерный объект, а рисунок — плоскость, то есть, картинка в движении искажается. Я подумал, что нужно работать с фактурой. Вообще, мне кажется, что будущее любого художественного высказывания — работа с фактурами.

Существует много эффектных фактур — тертая джинса, речная галька, кирпичная кладка, холодец, в конце концов.

Я всё это сфотографировал, составил папку, оформил проект. Подобрал модели автомобилей: рыбья чешуя — спортивная машина, потертая джинса — джип и т. д. У меня в то время заказывал картины один состоятельный человек. Я к нему побежал в припрыжку, счастливый, говорю: «Смотри, какой у меня крутой проект есть! Давай так: ты покупаешь машину, я ее декорирую, пользуемся вдвоем». Он посмотрел и ответил: «Круто, конечно. Но я не настолько богат, чтобы так чудить». Мне очень грустно и больно сделалось. Вышел от него, чуть не плача. Потом решил: «Ладно, если ты не богатый, значит, я буду богатый!»

Выучился на права, купил у какого-то наркомана полуживую тачку за 800 баксов. Сразу понял — буду делать кирпичный автомобиль. Для кирпича не нужна ровная поверхность, так что убитая машина вполне годилась. Я сначала предложил ее другу, который в банке работал, мол, давай сделаю вам инкассаторскую тачку, золотые кирпичи положу на бетон. Он мне: «Вася, ты идиот?» И родственники все тоже идиотом меня называли. Говорили, что у меня ничего не получится.

А мне было интересно. Не было цели кого-то удивить, хотелось самому удивляться. Кирпичи делал из корабельных шпатлевок, стекловолокна, покрывал их специальной антикоррозийной краской. Получилась замечательная машина, на которой я ездил не один год. Во-первых, надежно: выдерживала она и снег, и дождь, и жару. Во-вторых, практично: стукнулся где-то, поцарапался — заклеил, закрасил и поехал дальше.

Проект, кстати, жив до сих пор. Я делал машину-зебру, вата-, лапте-, утюго-мобили, свадебную Царевну-лебедь. Сейчас автостоматологию открыл, зубы машинам вставляю.

Василий Слонов и кирпичный автомобиль. Конец 1990-х — начало 2000-х

— Красноярцы вспоминают не только кирпичную машину. Многие знают вас как человека, который подложил Горану Бреговичу настоящую свинью. Жареную. Как это вышло?

— В 2014 году, когда Брегович приезжал с концертом в Красноярск, я делал проект, где иллюстрировал шедевры мировой литературы рентгенографией. Отправлял на рентген по месту жительства себя в роли Карлсона с пропеллером, Раскольникова с топором и прочих. Задумал сделать Ниф-Нифа, Наф-Нафа и Нуф-Нуфа. Купил в деревне трех настоящих парных поросят, пришел в травмпункт. Там очередь, все с переломанными конечностями сидят, а тут я — здоровый и со свиньями. Врач обалдел, но за деньги согласился. Куда их потом девать? Одного сбыл с рук, второго приберег для застолья с друзьями. А тут событие — Брегович приезжает. И я подумал, что надо ему свинью подарить.

Нафаршировали мы поросенка гречкой с грибами, сунули в рот яблоко, положили на серебряное блюдо. Принес я его на концерт, встал к сцене. Поросенка в целлофан замотали, там всё запотело, меня люди спрашивают: «Вася, он у тебя там живой, что ли?» Дождался, когда все ему цветы понесли, побежал к сцене с блюдом, кричу: «Брегович, поехали бухать!»

Как-то раз я был на концерте Гребенщиковая и подарил ему торт, его знакомая сделала по моему эскизу: кенгуру тащит сани, набитые мухоморами. В другой раз — уже не помню, что это было за мероприятие, — хотел сделать костюм попкорнмена, выйти к исполнителю и вручить ему кукурузину. Кто нам придумает праздник, если не мы сами? Скучно жить, скучно.