Театральный продюсер Евгения Шерменева о творчестве в пандемию и театре в инстаграме
На Рижском кинофестивале показали перформативный фильм «Лес», снятый на мобильные телефоны во время локдауна известными актерами, среди которых Гуна Зариня и Валентин Новопольский. Проект возник как инстаграм-сериал, потом был превращен в выставку и, наконец, в фильм. В основе сюжета лежит загадочное исчезновение девушки, которое шаг за шагом расследуется вместе со зрителями, словно листающими криминальные сторис в инстаграме.«Лес» стал дебютом в кино для известной московской театральной продюсерки и культуртрегерки Евгении Шерменевой. Специально для «Сноба» Ольга Шакина встретилась с Шерменевой в Риге и поговорила с ней о театре, видео и дискретности времени
Ɔ. Пьеса Полины Бородиной, которая легла в основу сценария, была задумана как спектакль-променад по городу. Ты же перенесла действие на природу, а Красноярск заменила Ригой. Это потому что сама живешь в латышском лесу?
Пьеса рассказывает о девушке, для которой лес становился убежищем, когда ей было плохо. У нас место действия — абстрактный современный агрессивный город, в котором мы все пропадаем, как и наша героиня, и где проблемы у всех одинаковые. В фильме переживания 22-летней студенки из Красноярска (так это было изначально в сценарии) примерила на себя 22-летняя латышская актриса Сандия Довгане. Но место действия условно, предательство и загадочное исчезновение человека может произойти в любом городе. В пьесе упоминается Красноярск, но «город на реке» — это и Рига тоже, и там, и тут есть «правый берег». Оба города полны постсоветской истории и архитектуры, этих бесконечных блочных панелек. Кстати, я почти десять лет проработала в Красноярске, делала там проекты про память, близко знакома с местной литовской и латышской общинами, потомками тех, кого туда перевезли при Сталине.
Ɔ. Фильм был задуман в сложный для театра период карантина. Сама его форма — инстаграм-театр — тоже своего рода ответ на новую реальность. Как ты вообще пережила это время и вынужденную самоизоляцию?
Когда театр ушел в онлайн, я сразу начала делать читки в интернете, переводить театральный процесс в диджитал. Из онлайн-читок потом выросли два больших проекта — с драматургами Мариусом Ивашкявичусом и Оскарасом Коршуновасом, причем оба со звездными международными составами. Мы читали пьесы с участниками, живущими по всему свету, от Красноярска до Монреаля, от Таллина до Тель-Авива, к нам примкнули Ксения Раппопорт, Анна Чиповская, Лия Ахеджакова. А прошлой осенью мы сделали похожий проект вместе с фестивалем «Любимовка» — читали пьесы, написанные российскими драматургами в качестве реакции на локдаун. Затем мы сделали видеоверсии этих читок с ребятами из Эстонии, Латвии и Литвы.
Круто, что в онлайне в реальном времени могли встречаться актеры, которые, может быть, никогда бы не встретились на одной сцене, и это транслировалось на весь мир. При этом каждый раз был и живой зал — небольшой, порядка 60 гостей.
Ɔ. Ситуация локдауна дала какой-то новый импульс развития театру в целом? Подарила новые идеи?
Я думаю, что новые идеи возникли, в первую очередь, в независимом пространстве. Классический театр не так мобилен в своей реакции на вызовы времени. Да и у больших театров другая система жизни. Все же там штат, актерские труппы, репертуар расписан наперед. Да и миссия у них другая — скорее сохранять театральное наследие. И это хорошо. А вот экспериментальные площадки получили пространство для эксперимента. Взять даже наш инстаграм-театр. Многие ушли в онлайн, попробовали новые диджитал-формы. Что будет из этого дальше, трудно сказать, потому что все равно театру нужен зритель — живой, здесь и сейчас. И в этом главный кайф этого искусства — когда ты можешь напрямую обращаться к людям, а люди тебе отвечают.
Ɔ. Возможности онлайна позволяют достичь близости с аудиторией, аналогичной той, которая возникает в зрительном зале?
Во время наших читок в зуме было слышно дыхание людей — аудитория дышала, во всяком случае у меня было такое ощущение. Многие из тех, кто смотрел, тоже это замечали. Так что да, близость возможна.
Ɔ. Переживания зрителя в зале качественно отличаются от переживаний, когда он смотрит спектакль в записи?
Мне кажется, все зависит от зрителя и от спектакля. В записи иногда можно остановить интересный момент и еще раз его просмотреть. Я смотрела оперу «Тангейзер» Кирилла Сереберенникова, которую он показывал в Вене, три вечера. Зная, что у меня нет четырех с половиной часов на полную постановку, я смотрела три акта по отдельности.
Ɔ. То есть для тебя серебренниковский «Тангейзер» внезапно стал сериалом.
Почему внезапно? Мне кажется, это случилось очень логично. Я даже многим советовала смотреть его именно так. Мы так же поступили со «Спящими» Ивашкявичуса. Пьеса длинная, мы ее разбили на два акта по два с половиной часа и читали два вечера в зуме. «Лес» уже и вовсе превратился в инстаграм-сериал. Этот формат пока сложно нащупать, но я думаю, что он еще выстрелит. Это своего рода рассказ в режиме реального времени. В том смысле, что расследование о пропавшей девочке, о котором идет речь в пьесе, тоже шло с перерывами — как протокольные записи, маркированные датой и днем недели. И наши серии по две минуты — как тот самый протокол.
Мне кажется, театр в инстаграме как единство места, времени и действия еще будет перепридуман и проблематизирован. От скетчей, коротких смешных зарисовок он может перейти к более сложным интеллектуальным играм — мы попытались ступить на эту территорию.
Ɔ. Твой революционный эксперимент когда-нибудь может стать классическим театром?
Думаю, да, ведь сейчас сцена переходит в другое пространство. И театр уже не обязательно занавес, кулисы и зрительный зал.
Беседовала Ольга Шакина
Больше текстов о культуре и обществе — в нашем телеграм-канале . Присоединяйтесь