К 80-летию Победы в Великой Отечественной войне

О том, как жили красноуфимцы в то суровое военное время, мы узнаём из воспоминаний его жителей. Образно и проникновенно выразил то время в своем стихотворении «Малая родина» красноуфимец Воронин Юрий Георгиевич, отрывок из которого приводим:

Я здесь родился, здесь земля святая.

В избенке с покосившимся окном

Мой первый крик дворовый пёс облаял,

Помахивая радостно хвостом.

Здесь было всё не так: из досок тротуары,

Три улицы всего с брусчаткой из камней,

И Троицкий собор – красивейший, но старый,

Да изредка пройдут повозка лошадей.

Я слушал ежедневно сводки Левитана

О павших городах, победах на войне.

А женщин, что тогда трудились неустанно,

Мне жалко до сих пор, и горестно вдвойне…

…О прошлом не грущу, не жалуюсь на время.

Бывало, на обед – вода да сухари.

Зато какой восторг, когда в рассвет весенний,

Как будто для тебя токуют глухари.

Жизнь не смогла отрезать пуповину,

Я, признаюсь, на сердце положив ладонь,

От города, Уфы, черёмух и рябины,

От детства, от девчат и песен под гармонь.

Из воспоминаний Револьты Васильевны Некрасовой, 1929 г.р.:

«Очередь за хлебом занимали с двух-трех часов ночи, чтобы к обеду или вечеру получить свой паек. Все зависело от того, есть ли мука на хлебозаводе и дрова. Вышла выпечка – сразу грузили в небольшой фургончик и на лошадке везли в магазин.

Люди не ругались, не кричали, а начинали перерасчет по порядку и заносили химическим карандашом номер очереди на руке. Можно было получить хлеба на два дня, но, не дай бог, пропустишь один день – за него хлеб уже не давали.

Мать разбудила меня в семь часов утра: «Вставай, сегодня карточки надо отоварить – иди очередь займи». Хлебный магазин был в центре города на улице Куйбышева. В нашей семье было шесть человек: двое служащих – это сестра-солдатка с двумя детьми и отец – уже пожилой человек, мама и я.

Я съела картофелину, запеченную с вечера в печи, запила ее чашкой теплой воды, забеленной молоком, взяла авоську с карточками и побежала занимать очередь. Солнце уже взошло, но еще было прохладно, в одном платье и босиком было тепло.

Народу у магазина было уже много, в основном, пожилые женщины, старики да подростки. Когда я спросила, кто последний, ко мне подошла пожилая женщина с сбившимся на голове платком и грубым голосом сказала: «Ты, девочка, будешь семьдесят первой, дай руку». И, послюнявив химический карандаш, написала на тыльной стороне руки мой номер. Я поняла, что эта женщина вела очередь, чтобы люди не путались, кто за кем стоит, и чтобы никто не мог пройти без очереди.

Кто-то сидел на фундаменте здания, кто-то по краям идущей вдоль улицы канавы. В девять часов пришла продавщица, открыла магазин и сообщила, что хлеб привезет не раньше одиннадцати часов. Люди терпеливо ждали. Старушки, тихо переговариваясь, вязали носки, варежки для фронта, рядом с ними сидела молодая женщина в белом платочке с ребенком на коленях, сквозь слезы говорила, что на днях получила похоронку от мужа, а он даже не узнал, что сын уже ножками пошел. Стоявшая рядом женщина, успокаивала ее: «Не плачь, может все обойдется, у меня, вон, на зятя тоже была похоронка, а он в госпитале оказался».

Чуть подальше кучкой сидели старики, курили. Слышно было, как один сказал: «Слушал в шесть часов радио: наши опять отступили на Южном фронте, да и под Москвой дела плохи – прет гад!» Старик с седой бородой, крутя самокрутку пожелтевшими пальцами, ответил: «Ни чо, Наполеон тоже крепко пер на Москву, да споткнулся, так и немчуре дадим под хвост!» Один добавил: «У них техника…» Старик встрепенулся: «А, ты, что малограмотный? Вон, заводы к нам на Урал и в Сибирь эвакуируют, подымем их, и у нас будет техника, соображаешь?»

Мальчишки на тротуаре играли в «жестку». Жестка — небольшая круглая шкурка с пришитой посередине металлической пуговицей, которую, стоя на одной ноге, подбрасывали вверх другой ногой. Один играл, остальные стояли кругом и считали, сколько раз он подбросит, пока она не упадет на землю. А так как были босиком, то по очереди обували на одну ногу где-то найденный худой кирзовый сапог: ведь босой-то ногой больно было ударять по металлической пуговице.

Наконец, привезли хлеб на лошади, запряженной в телегу, на которой стоял зеленый фургончик. Люди встали, выстроились в очередь, в магазин впускали по пять человек. Хлеб! Черный, липкий, но хлеб, который всегда хотелось есть. Мы четко знали, что буханка весит один килограмм двести граммов, и если ее разрезать на четыре части, то одна часть — была нормой иждивенца. Хлеб в магазине закончился. Крикливая женщина снова пересчитала очередь, мой номер стал тридцатым. Закрывая магазин, продавщица объявила, что следующий привоз будет часов в шесть, так как на хлебозаводе пока нет муки. Многие стали расходиться – пообедать.

Дома мать налила картофельной похлебки и кружку кипятка, то и другое забелено молоком, отрезала тоненький ломтик хлеба. У нас была корова, но молока мы не пили, так как мать оставляла дома только одну четверть, то есть три литра на забелку чая, похлебки да малолетним двум племянникам. Остальное уносила на базар обменивать на что-нибудь. За одну четверть можно было выменять две коробки спичек, а за две четверти – кусочек мыла или стакан соли.

И снова очередь. Но хлеб к шести часам не привезли. Часов в десять приехали на телеге две тетки, которые сидели на мешках. Продавщица объявила, что на заводе нет дров, и будут карточки отоваривать мукой, но на сто граммов меньше. Люди заволновались, слышались недовольные крики, но громогласная тетка крикнула: «Что расшумелись, мука-то ведь припек дает» Кому не надо – уходите!» Но никто не ушел. Лишь некоторые побежали за мешками, а другие стали снимать головные платки. Хорошо, что у меня в авоське был мешок. Мать, складывая в него карточки, приговаривала: «У тебя, разини, могут из кармана-то вытащить».

Было уже темно, когда я получила четыре килограмма овсяной муки. Закинув авоську за плечо, пошла домой. То ли от холода, то ли от страха темноты почему-то дрожали ноги. А от муки шел такой вкусный запах, что я не выдержала, присела на корточки, развязала мешок, взяла щепотку муки, положила в рот, слипшийся комочек проглотила. Вкусно. Взяла еще щепотку, вдруг почувствовала боль в желудке, испугалась – вдруг кишки слипнутся.

Встала, пошла дальше. Боль прошла. Но вдруг почувствовала такой голод, что закружилась голова. Снова присела на корточки, развязала мешок и ладошкой начала сыпать муку в рот. Овсяные колючки царапали язык, десна, но я продолжала жевать и глотать, пока не почувствовала, что сыта, сыта так, как никогда не была сыта от картошки. Встала – ноги перестали дрожать, завязала мешок, отряхнула платье, чтобы дома не заметили, что я ела муку.

Придя домой, уснула таким крепким сном, как, кажется, никогда не спала».

Материал подготовила Л. Алексейчик, научный сотрудник Красноуфимского краеведческого музея