Глаза и уши трудового народа
После окончания Гражданской войны советская власть призвала сообщать в газеты о преступлениях и злоупотреблениях на местах. Рабочим и сельским корреспондентам гарантировались анонимность и законодательная защита. Сформированная с невиданной скоростью армия рабкоров и селькоров принялась писать «миллионы доносов», из которых большая часть не подтверждалась…
Селькор — орудие пролетариата
Рабкоровское движение зародилось в 1922 году. Изначально рабочих корреспондентов рассматривали как общественников, следящих за жизнью предприятия, и на собраниях им давали наказ, о чем писать в газету, но уже к середине 1920-х их задачи несколько изменились.
«Рабочих и сельских корреспондентов нельзя рассматривать только лишь как будущих журналистов или заводских общественных работников,— указывал Сталин в интервью журналу “Рабочий корреспондент” в июне 1924 года. — Они являются прежде всего обличителями недочетов нашей советской общественности, борцами за упразднение этих недочетов, командирами пролетарского общественного мнения, старающимися направить неисчерпаемые силы этого величайшего фактора на помощь партии и Советской власти в трудном деле социалистического строительства».
Центральные газеты той поры пестрели призывами: «Рабкоры и рабкорки! С пером в руке помогайте партии строить социализм!», «Рабкор пишет — вся губерния слышит», «С пером в мозолистой руке — вперед, за культуру!». По данным волгоградского историка Елены Булюлиной, к началу 1926 года количество рабселькоров в стране превысило 200 тыс. человек.
Призывая граждан вступать в ряды рабкоров, советская власть вовсе не ставила цель сделать из них журналистов — их главной задачей было выявление недостатков. За вскрытие «нарывов» на селе отвечали сельские корреспонденты — селькоры.
«Почему селькоровская роль представляется сейчас очень важной? — говорил на съезде рабселькоров в декабре 1924 года Николай Бухарин.— Да потому, что в деревне в десятки, в сотни, в тысячи раз меньше культурных сил, чем в городе. Потому каждый лишний человек, который умеет писать, который умеет вскрывать некоторые недостатки,— а таким человеком является селькор, хотя бы даже малограмотный, является для партии очень ценным».
Однако благие намерения обернулись валом недобросовестно подготовленной, а подчас и заведомо ложной корреспонденции, по которой следственные органы обязаны были проводить проверки.
Доходило до абсурда. Рабкор Л., жившая в Красноуфимске, отправила в газету «Гудок» разоблачительную заметку. Она выписала из Москвы за 4 руб. 15 коп. краску для волос. Полученный в посылке флакон с краской оказался поврежденным. Посылка была возвращена, а заказчица, выждав некоторое время и отчаявшись получить новый флакон, обратилась в «Гудок».
Печатать это донесение редакция не стала, но и положить под сукно не решилась, так что полученный материал был направлен сразу в губернскую прокуратуру «для принятия мер».
Впрочем, многие заметки рабселькоров были не такими уж безобидными — их публикация приводила к серьезным конфликтам и даже покушениям на жизнь авторов.
История одного убийства
28 марта 1924 года в селе Дымовка Ново-Одесского района Одесской губернии был убит Григорий Малиновский, которого впоследствии «назначили» селькором. Преступление имело огромный резонанс, а судебный процесс по этому делу стал полем битвы политических сил и предвестником показательных процессов 1930-х годов.
При жизни Григорий Малиновский селькором не был — его «назначили» посмертно.
Следственные органы незамедлительно начали расследование, однако отыскать убийцу по горячим следам не получилось. А через три месяца в милицию с повинной пришел родной брат убитого, Андрей Малиновский.
Дальнейшие события разворачивались в ускоренном темпе. «16 июля николаевским читателям сообщались подробности — в характерном для газеты духе криминальной хроники: “Убийство селькора «Красного Николаева». Малиновский — жертва сельских кулаков. Брат селькора — слепое орудие мести”»,— пишут историки прессы Оксана Киянская и Давид Фельдман.
Из материала следовало, что в районе началась политическая кампания. Через два дня к делу подключилась региональная печать: в одесской газете «Известия» вышла статья об убийстве селькора. А еще через день информация появилась и в центральной прессе. 22 июля «Правда» опубликовала большую статью Михаила Кольцова под заголовком «Опять убийство».
«Стремительность появления “дымовских” статей и в региональной и в центральной прессе в июле 1924 г. свидетельствует: кампания против “убийц селькора” была заранее спланирована,— указывают Киянская и Фельдман.— Очевидно, что ее организаторы исходили из резолюции “О культурной работе в деревне”, принятой на XIII съезде РКП(б) за две недели до массовой информационной кампании против убийц Малиновского:
“Обнаружение элементов, вносящих в наш советский аппарат навыки царистско-крепостнического режима и мешающих укреплению союза рабочего класса и крестьянства, изгнание их из советского аппарата, публичный суд над ними являются важнейшими задачами партии и Советской власти”.
Признание Андрея Малиновского пришлось очень кстати. У Ново-Одесского прокурора Идина, конфликтовавшего с местными партийными руководителями, появлялся случай не только сквитаться с личными врагами, но и первым в СССР выполнить решение съезда, вычистить “советский аппарат” в Дымовке и организовать над “контрреволюционными элементами” публичный суд.
В связи с этим и была выдумана версия селькорства Григория Малиновского, а также мести селькору со стороны дымовских властей. На “разоблачение убийц селькора” мгновенно была получена санкция сверху, скорее всего, прямо из Москвы».
Ситуацию с процессом над убийцами простого советского «селькора» решил использовать и Лев Троцкий, стремившийся заработать дополнительные очки в борьбе за ленинское наследство.Он собирался показать, что в смерти Малиновского непосредственно повинны местные власти и сотрудники ОГПУ.
«Покушения на эту свободу печати идут главным образом из двух источников: со стороны чиновника, который не любит, когда его беспокоят, и со стороны кулака, который хочет, чтобы ему не мешали грабить,— писал Троцкий в статье “Каленым утюгом”.
— Под кулаком надо понимать, конечно, не просто зажиточного крестьянина, но прежде всего частного торговца, ростовщика, прасола, скупщика и перекупщика, спекулянта, олицетворяющего капиталистическую линию развития против социалистической…
Рабкоры и селькоры — это глаза и уши трудового государства. Кулацкие попытки ослепить и оглушить власть трудящихся должны и будут пресекаться со всей беспощадностью».
Судебный процесс по делу Малиновского состоялся в Николаеве с 7 по 24 октября 1924 года. Главным свидетелем обвинения на процессе проходил дымовский крестьянин Степан Добровольский. Он утверждал, что является двоюродным братом и другом убитого и также селькором газеты «Красный Николаев». Следователи напирали на то, что Малиновский делился с Добровольским планами по разоблачению кулаков.
«Впоследствии же выяснилось, что следователи поручили Добровольскому “подобрать и выставить в суде свидетелей для дачи нужных его организаторам показаний”,— пишут Оксана Киянская и Давид Фельдман.
— Процесс был открытым: на нем присутствовали представители центральных, республиканских и региональных газет, жители Николаева и окрестных сел и даже случайно заехавшие в город английские моряки. Под судебные заседания отдали местный кинотеатр — зал “1-го Госкино”. Суд сопровождался вторым этапом газетной кампании: журналисты работали прежде всего в жанре судебной хроники».
Судебный процесс по делу об убийстве Малиновского сразу стал политическим, обвинение было предъявлено десяти гражданам, трое из которых были расстреляны.
На суде Андрей Малиновский рассказал, что совершить преступление его заставили местные власти, которым перешел дорогу селькор. В ходе заседания он сдал всех своих подельников: организаторами убийства, по его словам, были уполномоченный дымовской партячейки Константин Попандопуло, бывший председатель местного комитета бедноты Михаил Тулюпа и местный участковый Захар Стецун. Эти трое были расстреляны. Еще семь человек, в том числе Андрей Малиновский, получили тюремные сроки.
После суда село Дымовку переименовали в Малиновку, а селькору Малиновскому поставили памятник. На государственном уровне приняли несколько постановлений, переводящих преступления против рабселькоров в разряд террористических.
«Примите активнейшие меры к обезопасению меня»
В декабре 1924 года в Москве состоялось Всесоюзное совещание селькоров, на котором прокурор уголовно-следственной коллегии Верховного суда СССР Андрей Вышинский зачитал доклад «О правах селькора».
«Еженедельник советской юстиции» писал:
Клеймя позором участившиеся случаи убийств сельских корреспондентов, съезд приветствует решительные меры, принятые советской юстицией для наказания гнусных убийц и ограждения в дальнейшем работы селькора, как общественного обличителя в деревне.
Работе с селькорами партия придавала огромное значение — на проходивших в Москве всесоюзных съездах перед ними выступали высшие руководители.
По итогам съезда было принято несколько постановлений. Губернских прокуроров обязали сообщать в центральный отдел прокуратуры обо всех случаях убийств и избиений рабселькоров. Кроме того, была установлена ответственность за разглашение должностными лицами имен корреспондентов.
«Многие рабочие и колхозные авторы пользовались псевдонимами: “Свой”, “Знающий”, “Саша Черный”, “Наблюдающий”, “Динамит”, “Самокритик”, “Слушатель”, “Ухо”, “Зоркий”, “Подзорная труба”,— пишет историк Илья Яковлев.— Связано это было прежде всего с потребностью в самозащите».
В 1926 году Михаил Вайнштейн, рабкор журнала «Голос кожевника», в письме в редакцию объяснял тягу авторов к анонимности так:
«Всякие рассуждения о том, что нужно иметь гражданское мужество подписывать заметки своим полным именем, что нужно прямо и смело говорить, указывать и писать о всех имеющихся недостатках, особенно сейчас, при “оживлении демократии”,— все эти рассуждения разлетаются как мыльный пузырь при первом соприкосновении с жизнью.
Горький опыт некоторых рабкоров, очутившихся в результате своей “писательской деятельности” по “ту сторону” заводских ворот, поставил перед многими товарищами вопрос прямо: либо вовсе не пиши, либо пиши под псевдонимом. Более слабые волей, менее выдержанные и настойчивые попросту забросили “писание”, другие же из двух крупных зол выбрали меньшее — пишут под псевдонимом».
Многие селькоры и рабкоры скрывали свое настоящее имя, предпочитая звучные псевдонимы.
В апреле 1924 года на Дону был жестоко убит молодой селькор газеты «Красное Приазовье» Илларион Куприк. В феврале 1925 года в Армавире расправились с рабкором «Трудового пути» рабочим наточного завода Симилетовым. Летом 1925 года погибла селькор газет «Красный пахарь» и «Советский пахарь» Елизавета Зинченко. Всего c начала 1924 года по середину 1925-го в стране, по официальным данным, было убито несколько десятков рабселькоров.
«Сохранились и обращения за помощью самих авторов статей,— сообщает Илья Яковлев.— Селькор Яковлевский писал в газету “Правда”, прося защитить его от милиционера Соколова, о “злостных преступлениях” которого он сообщил в “Курскую правду”: “Несмотря на факты, Соколов до сего времени остается милиционером и продолжает свои злостные деяния. На местную власть я не надеюсь. Разве допустимо, что до сего времени не принято для расследования никаких активных мер! Редакция «Правдушка»! Я умоляю всю редколлегию, примите активнейшие меры к обезопасению меня”».
Заметки селькоров часто воспринимались односельчанами как стукачество. Историк Анатолий Ильин упоминает такой случай:
«Власти запретили опаливать свиные туши. Один гражданин опалил, а селькор Щелкунов написал про него заметку. Сельсовет прочитал и оштрафовал нарушителя на 75 рублей. Нарушитель косо посмотрел на редактора. Затем этот гражданин второй раз опалил свинью, а селькор опять написал. Материал передали в следственные органы. Нарушителю присудили 200 рублей штрафа.
В другом случае ветеринар Черкасов незаконно получал деньги с колхозников за кастрацию скота. За кастрацию бычка он брал шесть рублей, а за баранчика — три. Щелкунов подсчитал, получилась сумма 280 рублей. Редактор ударил по ветеринару через стенгазету.
Расследовать заметку приехали люди из района, дело дошло до прокурора, который заставил ветеринара вернуть деньги колхозникам. Щелкунов в стенгазете поднял вопрос о нарушении устава сельхозартели, поскольку колхозники имели скота больше, чем полагалось. Власти приняли меры, и 12 колхозников сдали лишний скот на ферму».
В итоге односельчане сговорились и избили селькора Щелкунова до полусмерти. И несмотря на то, что дело было резонансным, виновных установить не удалось.
Чаще всего селькоры докладывали не о трудовых свершениях односельчан, а об имеющих место безобразиях.
На заводах активных рабкоров «сливали» без угроз и расправ. Такого сотрудника постоянно «рационализировали» — перемещали с одного рабочего места на другое. В результате этого движения по ступенькам рационализации у товарища постепенно снижалась зарплата — со 180 до 50 руб., например.
«Сам он, несмотря на эти притеснения, с завода не уходит. Тогда этому партийцу предъявляется обвинение в краже. Для подтверждения кражи на квартире у него делают обыск, обнаруживают несколько килограмм имевшихся у него гвоздей, торжественно заявляют о краже перед вышестоящими организациями и увольняют,— описывал подобную ситуацию “Еженедельник советской юстиции” в декабре 1927 года.
— Или администрация завода, желая избавиться от рабкора и редактора местной стенгазеты, предварительно в парторганах согласовывает принципиальный вопрос — можно ли в числе других сокращаемых уволить с работы рабкора, а потом ему заявляют, что его разрешили уволить».
«Процент подтвердившихся заметок неудержимо прет вверх…»
Часто бывало и так, что рабселькоры пользовались своим статусом, чтобы поквитаться с обидчиками. Например, селькор одного из сел Городищенского уезда Пензенской губернии Халтурцев сообщил во все учреждения, борющиеся с преследованием рабселькоров, что был избит на почве своей корреспондентской практики — ему якобы проломили голову.
Далеко не все рабкоры в своих корреспонденциях обличали пороки — некоторые просто писали кляузы на обидчиков.
В уезде заволновались. Участковый помощник прокурора немедленно инициировал расследование. Началось дознание, все органы местной власти были подняты на ноги. В результате оказалось, что Халтурцев устроил попойку с местным попом: напившись, они поругались и подрались, и в ходе схватки поп ударил Халтурцева крестом по голове. Терроризма не обнаружилось.
В Пензенской губернии завели дело о поджоге построек во дворе у селькора Косова. Но политическим оно не стало. Как выяснилось, пожар возник вследствие того, что родственники селькора в одном из помещений гнали самогон.
Или, например, бывший землевладелец селькор Томсон, заходя в пивную, требовал пива бесплатно, ссылаясь на то, что он работник прессы. После нескольких отказов селькор написал заметку о нарушениях в пивной.
В дальнейшем, попав, как бывший помещик, под выселение, Томсон жаловался, что так местные власти мстят ему за селькоровскую деятельность — добивался, чтобы его вычеркнули из списка.
Угрозы рабселькорам порой переходили в действие — только в 1924–1925 годах были убиты несколько десятков человек.
Селькор Миронов организовал травлю правления кооператива в связи с тем, что не был введен в его состав. И в какой-то момент сообщил компетентным органам, что его, селькора, преследуют. По этому делу было проведено серьезное расследование, которое установило, что Миронов фактически являлся нетрудовым элементом и с целью травли правления издавал специальную стенгазету, а также использовал губернскую и центральную прессу.
В целом достоверность информации в материалах рабселькоров была очень низкой.
«Процент подтвердившихся заметок неудержимо прет вверх, и — при одновременном абсолютном росте числа поступивших заметок — уже достиг 60,— отмечал “Еженедельник советской юстиции” в декабре 1929 года.— Но есть и крупный изъян в работе по расследованию разоблачений печати. Речь идет о неподтверждении ряда газетных заметок, в силу чего приходилось возбужденные по ним дела прекращать.
Процент прекращенных дел этого рода, например, составлял в Рязани — 31%, Ленинграде — 23%, Вятке — 27%. Вологде — 50%. В Уральской области из общего числа 1767 возбужденных дел не подтвердились свыше 400, а 400 подтвердились лишь частично. В Орловской губернии из 630 дел не подтвердились 188, в Костромской из 185 прекращены 48, в Москве из 276 прекращены 67».
Примерно 40% фактов, изложенных в сообщениях рабкоров, не подтверждались.
Орловская губернская прокуратура из-за того, что значительная доля дел, возбуждаемых по газетным заметкам, прекращалась за отсутствием оснований, вообще поставила под вопрос целесообразность расследования по каждой заметке, пусть она и содержит указания на признаки уголовного проступка.
Возможно, размышляла прокуратура, стоит ограничиться заметками, сигнализирующими о крупном злоупотреблении, прочие же рассматривать как подсобный материал в борьбе против нарушений революционной законности.
Ответственности за недостоверность информации в опубликованной рабселькоровской заметке ни газета, ни информатор не несли.
Так что ничто не мешало писать откровенную клевету — и она охотно публиковалась. К тому же факты, сообщаемые добровольными помощниками прессы, часто были «жареными».
Например, «Северная правда» в марте 1929 года поместила материал о двухсоттысячных убытках в «Костромлесе» по причине бесхозяйственности. При проверке выяснилось, что никаких убытков нет, а есть лишь недоработки в организации предприятия.
Начиная с 1930-х годов рабкоровское движение ослабло — советская власть воспитала уже достаточно профессиональных журналистских кадров
После окончания коллективизации, к середине 1930-х годов потребность центрального руководства в публичной критике властей на местах снизилась и от «народных» заметок стали отказываться в пользу материалов профессиональных журналистов.
Вторая волна рабселькоровского движения пришлась на годы хрущевской оттепели, тогда заметки-сигналы с мест тоже занимали заметную долю печатной площади. Все же масштабов 1920–1930-х годов творчество масс в прессе не достигло, однако многие известные советские журналисты прошли селькоровскую школу.
СЕРГЕЙ СЕЛЕЕВ