Маленькая лениниана. 32. Укол булавки
Коган П.С. Ленинство. (Мысли и встречи в пути). // Южный Край. Х., 1917. №14259, 03 (16).10, с. 2.
«Задача наша гигантски велика. Она может быть решена только в длинном ряде великих классовых битв между пролетариатом и буржуазией».
«Крестьянский характер страны... может придать громадный размах буржуазно-демократической революции в России и сделать из нашей революции пролог всемирной социалистической революции, ступеньку к ней».
«Русский пролетариат не может одними своими силами победоносно завершить социалистическую революцию. Но он может придать русской революции такой размах, который создаст наилучшие условия для нея, который в известном смысле начнет ее. Он может облегчить обстановку для вступления в решительные битвы своего главного, самого надежного сотрудника, европейского и американского пролетариата».
Эти кичливые строки прочел я в пути при слабом свете свечи, в вагоне, где в мучительно-уродливых позах валялись усталые люди на чемоданах, тючках и просто на полу, люди, разставшиеся с привычным уютом, с насиженными гнездами, люди, которые толпами носятся в эти дни по лицу земли русской, устремляясь к неведомому будущему. Сатанинской насмешкой прозвучали в моих ушах эти слова о завидной миссии российского пролетариата. Они взяты из прощального письма, с которым Ленин обратился к швейцарским рабочим, отправляясь на родину творить свое гибельное дело.
Где уж нам быть пионерами освобождения человечества! Большевизм — утопия. Его вождь не обманывает себя. Он не думает о немедленном торжестве социализма. Он убежден, что его работа только «пролог» к «длинному ряду великих классовых битв». Пусть так. Логически нечего возразить большевизму. Никто не может поручиться за непреложную правильность своего учета «объективных условий». Но когда я слушал в Петрограде бредовые речи Ленина, этого фанатика с признаками истерии, я не мог отделаться от одного вопроса. Всякая утопия влечет заманчивыми перспективами, захватывает всякая вера, даже безразсудная, заранее обреченная на разочарование и крушение. А, ведь ленинская вера не лишена логики, в ней есть элемент риска и отваги; она зовет к могучему прыжку в обетованную землю, о которой грезит эксплуатируемая часть человечества, в золотое царство социализма. «Объективные условия» плохо гармонируют с фантазиями Ленина, но, казалось бы, нужно увлечься красотой и героическим характером его построений. Сериозные социологи и политики давно уже махнули рукой на ленинские доктрины, но почему молчат поэты и энтузиасты. Пусть
Старость ходит осторожно
И подозрительно глядит:
Чего нельзя и что возможно —
Она не вдруг еще решит.
Но должны же эти необъятные горизонты зажечь восторгом сердца молодежи. Если ленинство погубит Россию, то, может быть, на фоне мировой истории оно сверкнет невиданным фейерверком, займет первое место среди увлекательных попыток героического безумия. Поэты выше всего ценят явление души исключительной или положений необычайного. Ницше и Оскар Уайльд готовы были благословлять потоки крови, гекатомбы трупов, если они служили пьедесталом, на котором могла явиться миру новая духовная ценность. И если ленинство не даст счастья миру, то может быть оно увеличит запас героизма и энтузиазма среди человечества...
Когда я слушал в Петрограде речи Ленина, я не мог понять, почему не благородные и героические, а низкие и отталкивающие стихии человеческой души тянутся к этому учению. Бездарность и невежество, а не окрыленность творчества и не величие знания, отмечают путь большевизма. Над радикальнейшим из учений, известных миру, веет дух лжи и уныния. Молодежи, всегда нетерпеливой и жаждущей жертвы, оно ничего не дало, кроме разочарования, и отбросило ее к кадетской умеренности, столь несвойственной юности.
Объезжая Россию, я понял, почему так должно было случиться. Утопии и мечты, подобно книгам, «имеют свою судьбу». За известными пределами оне переходят в свою противоположность, как ультрафиолетовые лучи спекта переходят в непроглядную черноту. Современное человечество выросло. «Безумство храбрых» для него уже пройденная ступень окрыленности. Армия, умеющая побеждать, выше армии, умеющей только умирать. Мужество плодотворное, пусть даже разсудочное и разсчитывающее, выше храбрости безплодной и безразсудной. Человек, провозглашающий,— даже искренно,— самый возвышенный идеал, быстро превращается в болтуна и пошляка, если в его призыве нет знания практических путей, ведущих к осуществлению этого идеала, нет чувства ответственности за сказанное слово и нет готовности к жертве в борьбе за него. Оставим зверям и дикарям инстинкты и порывы. Гордость цивилизованного человека — разум и целесообразность действия. Они не убивают мужества и идеала. Они придают им отпечаток благородства и истинной человечности. И если наша революция нарисовала перед человечеством невиданные перспективы, если она выставила захватывающие идеалы, то это может обратиться против нас. Мы можем оказаться не авангардом мировой демократии, а болтунами и пошляками, от которых с презрением отвернутся культурные народы.
Ленинство перешло эти границы, за которыми возвышенное обращается в свою противоположность. Нравственное убожество и низкий уровень духовности ленинского типа объясняются именно отсутствием чувства ответственности и реального понимания, без которых самые радикальные требования быстро становятся трафаретом и пошлостью. Ленинство не только политическая и социальная программа. Это — психологическое явление, широко распространенное. Как явление этого порядка, оно охватывало широкие круги русского общества задолго до Ленина. Только в России, в стране резолюций, слов и лозунгов, могло пустить такие глубокие корни ленинство. В стране обывателей, которые любят поговорить о политике, но не умеют, в качестве граждан, творить политику, ленинство было подхвачено, как удобная формула, как утешительное оправдание нашего разгильдяйства и безделья. Нужно ездить по провинции, чтобы понять, что ленинство — это прежде всего обывательщина, что его непосредственный смысл далеко не охватывает многочисленных возможностей, которые удобно ютятся вокруг него. Большинство русских людей ленинцы по своей психике, люди слов, радикальнейших программ, неосуществимых идеалов,— что угодно, только не люди ответственности и практики.
Еду по России и стараюсь проникнуть в природу большевизма. Его безплодие — первое, что улавливаете вы как непреложный вывод из многоразличных картин жизни, проходящих перед вами. Нигде не встречал я следов большевистского творчества: отделившиеся республики, быстро нарождающиеся и также быстро пропадающие; революционные комитеты, издающие предписание, которых никто не исполняет; парализованные городские думы, дебатирующие вопросы о войне и смертной казни и совершенно не интересующиеся трамваями, больницами и школами, а главное, резолюции, резолюции и резолюции,— таковы наиболее типичные продукты большевистских усилий. Кое-где разрушительных результатов большевики достигают. Но тот мощный поток жизни, течение которого определяется органическими потребностями народа, выкованными историей и современностью, этот поток несется мимо большевизма. Россия так огромна, что явления анархии, о которых ежедневно оповещают газеты, все еще не могут поколебать устоев ея существования, все еще остаются частностями в этом грандиозном целом.
Дремлешь в вагоне и вспоминаются встречи, мелькают лица, проносятся видения долгого пути.
Вагон-ресторан. Англичанин или американец, с холодным, замкнутым, несколько надменным лицом. Видно, приехал за делом, видно, не первый раз в России, даже объясняется на ломанном русском языке. Медленно и важно выясняет что-то своему спутнику, кажется высчитывает будущие прибыли и говорит... о неизсякаемых богатствах России. И вдруг слово «большевизм» доносится до меня. Это спутник моего визави напомнил об анархии, о непрочности дел в России. И я отчетливо слышу спокойную фразу англичанина: «большевизм — это все равно, что уколоть булавкой ногу элефанта». Я поражен. Как до сих пор мы сами не поняли этого. Почему этот уверенный в себе европейский коммерсант или банкир так спокойно готовится эксплоатировать наши богатства, почему не боится он за свои капиталы в этой стране всевозможных неожиданностей и презрительной фразой отмахивается от большевистского бунтарства, которое нам представляется таким [нрзб.] явлением. Почему мы до сих пор не заметили, что Россия — это «элефант», а большевизм — это укол булавки, раздражающий, отвлекающий внимание, но отнюдь не грозящий опасностью громадному организму. Ведь он, этот англичанин, знает чего хочет. Я знаю несомненно, что он будет вызвать к жизни наши спящие сокровища, будет увозить отсюда деньги; и знаю наверное, что это случится в то время, когда все уже забудут ленинские речи об английских империалистах и эксплоататорах, когда от всего большевистского фейерверка останется то, что остается от всякого фейерверка,— немного чада и дыма. Как несокрушима жизнь и ея законы и как жалки не умеющие творить, как жалки безплодные!
Вспоминаю другую картину. Красавец-Самолет подходит к Костроме. Озаренные ярким солнцем, ослепительно сверкают золотые купола церквей, которых здесь кажется больше, чем домов. Давно не был я здесь — и ничего не поменялось. Точно навевая мысли о медлительном ходе жизни, о невозможности исторических скачков, по прежнему склоняется длинный чугунный Сусанин перед бюстом первого Романова. Так же спокоен Ипатьевский монастырь, вскормивший родоначальника низверженной династии. Все так же сонны улицы, все так же играют в карты и толкуют о политике обыватели. И вдруг узнаю, что здесь в городскую думу «население послало» около 60% большевиков. Что сделают они здесь, эти люди, чуждые укладу местной жизни: поговорят о диктатуре пролетариата, о передаче земли крестьянству и выдохнутся и незаметно вымрут в этом тихом городе. А дальше Плес с его «тихим покоем», вдохновивший Левитана, Симбирск с его обрывами: под одним из них спорили Вера и Марк Волохов, вели свою нескончаемую распрю почва и безпочвенность, традиция и нигилизм,— и почва осталась, а отрицание умерло, как умирает всякое отрицание, безцельное, самодовлеющее.
В Самаре я присутствовал на большевистском митинге. Тысячное собрание вынесло резолюцию, радикализм которой заставил бы призадуматься самого Ленина. Решено было немедленно прекратить войну, отнять у капиталистов фабрики, закрыть первоклассные рестораны, превратив их в дешевые столовые. В полночь ушел я из собрания; в ушах еще звучали оглушительные аплодисменты, которыми эти озлобленные дети невежества и гнета провожали каждого из местных Мирабо. За стенами темных зданий спокойно спали капиталисты, в ярко освещенных залах ресторана закусывали, пили и весело болтали упитанные мужчины и дамы, утром я видел солдат, шедших по улицам города с музыкой и знаменами. Мне говорили, что они отправляются на фронт. Вероятно и по сей день самарские большевики говорят и говорят, а рестораны полны и войска сражаются.
Одна за другой проносятся картины российской действительности. Вспоминаю, дремлю и слышу сквозь дремоту здесь в купе I класса, где люди набиты как сельди в бочке:
— Я продавал по девяносто.
— По девяносто — прогадали! В Харькове в «Метрополе» вам дадут по ста десяти.
Речь шла о золотых десятирублевых монетах, котирующихся по этой цене и ставших предметом оживленной спекуляции.
— Что «Метрополь»,— вмешался третий голос,— вот у Робина в Одессе действительно дела делают.
И я узнал, что в этом легендарном одесском ресторане льется настоящий бриллиантовый дождь, царит бешенный ажиотаж: бриллиант, проданный за 1000 рублей, через два часа, на глазах его первого владельца, перепродается за 2000, а еще через час за три тысячи рублей, что в несколько часов здесь составляются состояния, в один день совершаются сделки на миллионы рублей. Изверившись в устойчивости наших бумажек, люди капитала твердо верят в другую незыблемую ценность, в безсмертие человеческой суетности, в несокрушимую силу побрякушек, украшающих представителей международного бомонда. Что этому жуирующему интернационалу, который Бурже окрестил именем Космополиса, что ему истекающий кровью Интернационал пролетариата. Акции первого будут стоять твердо до тех пор, пока большевистское безумие будет подрывать кредит второго.
И вспоминается мне еще одна самая трогательная и самая тяжелая встреча. Это было в большом университетском городе. Одна из просветительных демократических организаций пригласила меня прочесть лекцию для рабочих. Но большевики приняли свои меры, лекция не состоялась, рабочая аудитория была охранена от «вредных влияний». На следующий день ко мне пришла курсистка, одно из тех существ, которых породила причудливая русская жизнь,— одно из самых драгоценных ея сокровищ. Она искала в политической деятельности не столько формальных результатов, сколько богатств для своей души. Ее влекла туда не столько мысль о политическом освобождении народа, сколько жажда жертвы красоты и героизма,— не столько социальный и политический инстинкт, сколько инстинкт моральный и эстетический. Эти опущенные глаза, эта разбитая вера, это грустное равнодушие — я не забуду их. Она была членом той организации, которая воздвигла стену между мною и моей аудиторией, зажала мне уста, пресекла действие свободного слова, более грубо, чем это делали пристава старого режима. Не знаю почему она оставалась там в этой среде. На мои вопросы она отвечала: «не могу же я уйти оттуда» и тут же прибавляла: «а и не все ли равно». Это «не все ли равно» чаще всего повторялось во время ея речи, напоминавшей порою печальную исповедь. Война — «не все ли равно — хоть сепаратный мир, хоть исчезновение России, ведь мы воевать больше не можем». Власть — «не все ли равно — никогда нам не добиться ни власти ни порядка». В несколько месяцев умерщвлена человеческая душа, убиты силы, которые могли послужить творческому делу, [нрзб.] грязью лучшие порывы души. Эта отрывочная исповедь, в которой слышалось и отвращение к среде, куда она принесла свои юные силы с пламенной верой, с жаждой подвига, и безсилие вырваться оттуда и гнетущее безотчетное чувство, подсказывающее, что истина не там, не в море невежества и грубости. Среди преступлений ленинства, эта умерщвленная душа — его величайшее злодеяние. Большевизм не только наносит болезненные уколы и задерживает естественное торжество демократии, он убивает чистоту души, растворяет в пошлости или унынии сокровища героизма, лучшие богатства духа. И я понимаю, почему к нему с отвращением относятся не только политики и социологи, но и эстеты и психологи.
Борьба с большевизмом становится задачей для русской демократии. И булавочный укол, если во время не приняты меры, может привести к заражению крови. Все, что есть творческого в рабочей среде и в демократической интеллигенции, должно сплотиться в светлую дружины программа и дать отпор отбросам интеллигенции, опирающимся на темные массы. Не нужно смущаться тем, что темноты больше, чем света. Победа в конечном счете всегда принадлежит разуму. Не следует преувеличивать темноты народной. Рабочая интеллигенция существует, она — та ячейка, из которой вырастает и разовьется великая русская демократия; не невежеством и кулачной расправой, а организацией и планомерной борьбой изживет она Робина и спекуляцию, обывательский индифферентизм и обывательское уныние. Помню речь Кубикова, этого даровитого публициста-рабочего, обратившего внимание своими ясными и умными статьями еще в царские времена. Эту речь он произнес на митинге печати 10 сентября: «В рабочем движении есть известного сорта группа льстецов и демагогов и есть темная невежественная масса, при чем отсутствие творческих сил в рабочем классе, благодаря всеобщей подавленности, сделало то, что революция великого гнева не была вместе с тем и революцией великого сознания. И когда нам козыряют большевики резолюциями петроградского и московского советов, то мы говорим, что это резолюции не сознания, а резолюции чувства, резолюции отбросов русской интеллигенции, которые спекулировали на темноте рабочего класса... Для отпора ленинизму необходимо не пугаться Ленина, а исполнившись к нему глубочайшего презрения, мобилизовать все силы и в частности рабочую интеллигенцию для отпора всевозможным захватам, ведущим к гибели страну».
Эти слова должны стать девизом всех здоровых элементов рабочего класса. Чем скорее они претворятся в дело, тем быстрее произойдет оздоровление страны.
I.
«Задача наша гигантски велика. Она может быть решена только в длинном ряде великих классовых битв между пролетариатом и буржуазией».
«Крестьянский характер страны... может придать громадный размах буржуазно-демократической революции в России и сделать из нашей революции пролог всемирной социалистической революции, ступеньку к ней».
«Русский пролетариат не может одними своими силами победоносно завершить социалистическую революцию. Но он может придать русской революции такой размах, который создаст наилучшие условия для нея, который в известном смысле начнет ее. Он может облегчить обстановку для вступления в решительные битвы своего главного, самого надежного сотрудника, европейского и американского пролетариата».
Эти кичливые строки прочел я в пути при слабом свете свечи, в вагоне, где в мучительно-уродливых позах валялись усталые люди на чемоданах, тючках и просто на полу, люди, разставшиеся с привычным уютом, с насиженными гнездами, люди, которые толпами носятся в эти дни по лицу земли русской, устремляясь к неведомому будущему. Сатанинской насмешкой прозвучали в моих ушах эти слова о завидной миссии российского пролетариата. Они взяты из прощального письма, с которым Ленин обратился к швейцарским рабочим, отправляясь на родину творить свое гибельное дело.
Где уж нам быть пионерами освобождения человечества! Большевизм — утопия. Его вождь не обманывает себя. Он не думает о немедленном торжестве социализма. Он убежден, что его работа только «пролог» к «длинному ряду великих классовых битв». Пусть так. Логически нечего возразить большевизму. Никто не может поручиться за непреложную правильность своего учета «объективных условий». Но когда я слушал в Петрограде бредовые речи Ленина, этого фанатика с признаками истерии, я не мог отделаться от одного вопроса. Всякая утопия влечет заманчивыми перспективами, захватывает всякая вера, даже безразсудная, заранее обреченная на разочарование и крушение. А, ведь ленинская вера не лишена логики, в ней есть элемент риска и отваги; она зовет к могучему прыжку в обетованную землю, о которой грезит эксплуатируемая часть человечества, в золотое царство социализма. «Объективные условия» плохо гармонируют с фантазиями Ленина, но, казалось бы, нужно увлечься красотой и героическим характером его построений. Сериозные социологи и политики давно уже махнули рукой на ленинские доктрины, но почему молчат поэты и энтузиасты. Пусть
Старость ходит осторожно
И подозрительно глядит:
Чего нельзя и что возможно —
Она не вдруг еще решит.
Но должны же эти необъятные горизонты зажечь восторгом сердца молодежи. Если ленинство погубит Россию, то, может быть, на фоне мировой истории оно сверкнет невиданным фейерверком, займет первое место среди увлекательных попыток героического безумия. Поэты выше всего ценят явление души исключительной или положений необычайного. Ницше и Оскар Уайльд готовы были благословлять потоки крови, гекатомбы трупов, если они служили пьедесталом, на котором могла явиться миру новая духовная ценность. И если ленинство не даст счастья миру, то может быть оно увеличит запас героизма и энтузиазма среди человечества...
II.
Когда я слушал в Петрограде речи Ленина, я не мог понять, почему не благородные и героические, а низкие и отталкивающие стихии человеческой души тянутся к этому учению. Бездарность и невежество, а не окрыленность творчества и не величие знания, отмечают путь большевизма. Над радикальнейшим из учений, известных миру, веет дух лжи и уныния. Молодежи, всегда нетерпеливой и жаждущей жертвы, оно ничего не дало, кроме разочарования, и отбросило ее к кадетской умеренности, столь несвойственной юности.
Объезжая Россию, я понял, почему так должно было случиться. Утопии и мечты, подобно книгам, «имеют свою судьбу». За известными пределами оне переходят в свою противоположность, как ультрафиолетовые лучи спекта переходят в непроглядную черноту. Современное человечество выросло. «Безумство храбрых» для него уже пройденная ступень окрыленности. Армия, умеющая побеждать, выше армии, умеющей только умирать. Мужество плодотворное, пусть даже разсудочное и разсчитывающее, выше храбрости безплодной и безразсудной. Человек, провозглашающий,— даже искренно,— самый возвышенный идеал, быстро превращается в болтуна и пошляка, если в его призыве нет знания практических путей, ведущих к осуществлению этого идеала, нет чувства ответственности за сказанное слово и нет готовности к жертве в борьбе за него. Оставим зверям и дикарям инстинкты и порывы. Гордость цивилизованного человека — разум и целесообразность действия. Они не убивают мужества и идеала. Они придают им отпечаток благородства и истинной человечности. И если наша революция нарисовала перед человечеством невиданные перспективы, если она выставила захватывающие идеалы, то это может обратиться против нас. Мы можем оказаться не авангардом мировой демократии, а болтунами и пошляками, от которых с презрением отвернутся культурные народы.
Ленинство перешло эти границы, за которыми возвышенное обращается в свою противоположность. Нравственное убожество и низкий уровень духовности ленинского типа объясняются именно отсутствием чувства ответственности и реального понимания, без которых самые радикальные требования быстро становятся трафаретом и пошлостью. Ленинство не только политическая и социальная программа. Это — психологическое явление, широко распространенное. Как явление этого порядка, оно охватывало широкие круги русского общества задолго до Ленина. Только в России, в стране резолюций, слов и лозунгов, могло пустить такие глубокие корни ленинство. В стране обывателей, которые любят поговорить о политике, но не умеют, в качестве граждан, творить политику, ленинство было подхвачено, как удобная формула, как утешительное оправдание нашего разгильдяйства и безделья. Нужно ездить по провинции, чтобы понять, что ленинство — это прежде всего обывательщина, что его непосредственный смысл далеко не охватывает многочисленных возможностей, которые удобно ютятся вокруг него. Большинство русских людей ленинцы по своей психике, люди слов, радикальнейших программ, неосуществимых идеалов,— что угодно, только не люди ответственности и практики.
III.
Еду по России и стараюсь проникнуть в природу большевизма. Его безплодие — первое, что улавливаете вы как непреложный вывод из многоразличных картин жизни, проходящих перед вами. Нигде не встречал я следов большевистского творчества: отделившиеся республики, быстро нарождающиеся и также быстро пропадающие; революционные комитеты, издающие предписание, которых никто не исполняет; парализованные городские думы, дебатирующие вопросы о войне и смертной казни и совершенно не интересующиеся трамваями, больницами и школами, а главное, резолюции, резолюции и резолюции,— таковы наиболее типичные продукты большевистских усилий. Кое-где разрушительных результатов большевики достигают. Но тот мощный поток жизни, течение которого определяется органическими потребностями народа, выкованными историей и современностью, этот поток несется мимо большевизма. Россия так огромна, что явления анархии, о которых ежедневно оповещают газеты, все еще не могут поколебать устоев ея существования, все еще остаются частностями в этом грандиозном целом.
Дремлешь в вагоне и вспоминаются встречи, мелькают лица, проносятся видения долгого пути.
Вагон-ресторан. Англичанин или американец, с холодным, замкнутым, несколько надменным лицом. Видно, приехал за делом, видно, не первый раз в России, даже объясняется на ломанном русском языке. Медленно и важно выясняет что-то своему спутнику, кажется высчитывает будущие прибыли и говорит... о неизсякаемых богатствах России. И вдруг слово «большевизм» доносится до меня. Это спутник моего визави напомнил об анархии, о непрочности дел в России. И я отчетливо слышу спокойную фразу англичанина: «большевизм — это все равно, что уколоть булавкой ногу элефанта». Я поражен. Как до сих пор мы сами не поняли этого. Почему этот уверенный в себе европейский коммерсант или банкир так спокойно готовится эксплоатировать наши богатства, почему не боится он за свои капиталы в этой стране всевозможных неожиданностей и презрительной фразой отмахивается от большевистского бунтарства, которое нам представляется таким [нрзб.] явлением. Почему мы до сих пор не заметили, что Россия — это «элефант», а большевизм — это укол булавки, раздражающий, отвлекающий внимание, но отнюдь не грозящий опасностью громадному организму. Ведь он, этот англичанин, знает чего хочет. Я знаю несомненно, что он будет вызвать к жизни наши спящие сокровища, будет увозить отсюда деньги; и знаю наверное, что это случится в то время, когда все уже забудут ленинские речи об английских империалистах и эксплоататорах, когда от всего большевистского фейерверка останется то, что остается от всякого фейерверка,— немного чада и дыма. Как несокрушима жизнь и ея законы и как жалки не умеющие творить, как жалки безплодные!
IV.
Вспоминаю другую картину. Красавец-Самолет подходит к Костроме. Озаренные ярким солнцем, ослепительно сверкают золотые купола церквей, которых здесь кажется больше, чем домов. Давно не был я здесь — и ничего не поменялось. Точно навевая мысли о медлительном ходе жизни, о невозможности исторических скачков, по прежнему склоняется длинный чугунный Сусанин перед бюстом первого Романова. Так же спокоен Ипатьевский монастырь, вскормивший родоначальника низверженной династии. Все так же сонны улицы, все так же играют в карты и толкуют о политике обыватели. И вдруг узнаю, что здесь в городскую думу «население послало» около 60% большевиков. Что сделают они здесь, эти люди, чуждые укладу местной жизни: поговорят о диктатуре пролетариата, о передаче земли крестьянству и выдохнутся и незаметно вымрут в этом тихом городе. А дальше Плес с его «тихим покоем», вдохновивший Левитана, Симбирск с его обрывами: под одним из них спорили Вера и Марк Волохов, вели свою нескончаемую распрю почва и безпочвенность, традиция и нигилизм,— и почва осталась, а отрицание умерло, как умирает всякое отрицание, безцельное, самодовлеющее.
В Самаре я присутствовал на большевистском митинге. Тысячное собрание вынесло резолюцию, радикализм которой заставил бы призадуматься самого Ленина. Решено было немедленно прекратить войну, отнять у капиталистов фабрики, закрыть первоклассные рестораны, превратив их в дешевые столовые. В полночь ушел я из собрания; в ушах еще звучали оглушительные аплодисменты, которыми эти озлобленные дети невежества и гнета провожали каждого из местных Мирабо. За стенами темных зданий спокойно спали капиталисты, в ярко освещенных залах ресторана закусывали, пили и весело болтали упитанные мужчины и дамы, утром я видел солдат, шедших по улицам города с музыкой и знаменами. Мне говорили, что они отправляются на фронт. Вероятно и по сей день самарские большевики говорят и говорят, а рестораны полны и войска сражаются.
V.
Одна за другой проносятся картины российской действительности. Вспоминаю, дремлю и слышу сквозь дремоту здесь в купе I класса, где люди набиты как сельди в бочке:
— Я продавал по девяносто.
— По девяносто — прогадали! В Харькове в «Метрополе» вам дадут по ста десяти.
Речь шла о золотых десятирублевых монетах, котирующихся по этой цене и ставших предметом оживленной спекуляции.
— Что «Метрополь»,— вмешался третий голос,— вот у Робина в Одессе действительно дела делают.
И я узнал, что в этом легендарном одесском ресторане льется настоящий бриллиантовый дождь, царит бешенный ажиотаж: бриллиант, проданный за 1000 рублей, через два часа, на глазах его первого владельца, перепродается за 2000, а еще через час за три тысячи рублей, что в несколько часов здесь составляются состояния, в один день совершаются сделки на миллионы рублей. Изверившись в устойчивости наших бумажек, люди капитала твердо верят в другую незыблемую ценность, в безсмертие человеческой суетности, в несокрушимую силу побрякушек, украшающих представителей международного бомонда. Что этому жуирующему интернационалу, который Бурже окрестил именем Космополиса, что ему истекающий кровью Интернационал пролетариата. Акции первого будут стоять твердо до тех пор, пока большевистское безумие будет подрывать кредит второго.
И вспоминается мне еще одна самая трогательная и самая тяжелая встреча. Это было в большом университетском городе. Одна из просветительных демократических организаций пригласила меня прочесть лекцию для рабочих. Но большевики приняли свои меры, лекция не состоялась, рабочая аудитория была охранена от «вредных влияний». На следующий день ко мне пришла курсистка, одно из тех существ, которых породила причудливая русская жизнь,— одно из самых драгоценных ея сокровищ. Она искала в политической деятельности не столько формальных результатов, сколько богатств для своей души. Ее влекла туда не столько мысль о политическом освобождении народа, сколько жажда жертвы красоты и героизма,— не столько социальный и политический инстинкт, сколько инстинкт моральный и эстетический. Эти опущенные глаза, эта разбитая вера, это грустное равнодушие — я не забуду их. Она была членом той организации, которая воздвигла стену между мною и моей аудиторией, зажала мне уста, пресекла действие свободного слова, более грубо, чем это делали пристава старого режима. Не знаю почему она оставалась там в этой среде. На мои вопросы она отвечала: «не могу же я уйти оттуда» и тут же прибавляла: «а и не все ли равно». Это «не все ли равно» чаще всего повторялось во время ея речи, напоминавшей порою печальную исповедь. Война — «не все ли равно — хоть сепаратный мир, хоть исчезновение России, ведь мы воевать больше не можем». Власть — «не все ли равно — никогда нам не добиться ни власти ни порядка». В несколько месяцев умерщвлена человеческая душа, убиты силы, которые могли послужить творческому делу, [нрзб.] грязью лучшие порывы души. Эта отрывочная исповедь, в которой слышалось и отвращение к среде, куда она принесла свои юные силы с пламенной верой, с жаждой подвига, и безсилие вырваться оттуда и гнетущее безотчетное чувство, подсказывающее, что истина не там, не в море невежества и грубости. Среди преступлений ленинства, эта умерщвленная душа — его величайшее злодеяние. Большевизм не только наносит болезненные уколы и задерживает естественное торжество демократии, он убивает чистоту души, растворяет в пошлости или унынии сокровища героизма, лучшие богатства духа. И я понимаю, почему к нему с отвращением относятся не только политики и социологи, но и эстеты и психологи.
VI.
Борьба с большевизмом становится задачей для русской демократии. И булавочный укол, если во время не приняты меры, может привести к заражению крови. Все, что есть творческого в рабочей среде и в демократической интеллигенции, должно сплотиться в светлую дружины программа и дать отпор отбросам интеллигенции, опирающимся на темные массы. Не нужно смущаться тем, что темноты больше, чем света. Победа в конечном счете всегда принадлежит разуму. Не следует преувеличивать темноты народной. Рабочая интеллигенция существует, она — та ячейка, из которой вырастает и разовьется великая русская демократия; не невежеством и кулачной расправой, а организацией и планомерной борьбой изживет она Робина и спекуляцию, обывательский индифферентизм и обывательское уныние. Помню речь Кубикова, этого даровитого публициста-рабочего, обратившего внимание своими ясными и умными статьями еще в царские времена. Эту речь он произнес на митинге печати 10 сентября: «В рабочем движении есть известного сорта группа льстецов и демагогов и есть темная невежественная масса, при чем отсутствие творческих сил в рабочем классе, благодаря всеобщей подавленности, сделало то, что революция великого гнева не была вместе с тем и революцией великого сознания. И когда нам козыряют большевики резолюциями петроградского и московского советов, то мы говорим, что это резолюции не сознания, а резолюции чувства, резолюции отбросов русской интеллигенции, которые спекулировали на темноте рабочего класса... Для отпора ленинизму необходимо не пугаться Ленина, а исполнившись к нему глубочайшего презрения, мобилизовать все силы и в частности рабочую интеллигенцию для отпора всевозможным захватам, ведущим к гибели страну».
Эти слова должны стать девизом всех здоровых элементов рабочего класса. Чем скорее они претворятся в дело, тем быстрее произойдет оздоровление страны.