Николай Рубцов: «Ты в Господа-то веришь?» / «Журавль — душа усопшего, его прощальный зов» :: Литература

Был бы я скотником на деревне, мне бы цены не было... . Я плачу по Коле Рубцову, По этим расхристанным дням, Когда втихаря за «перцовой» В литинституской столовой Меня он слегка приобнял. И, чёрные глазки прищурив, Задумчиво глядя в окно, Спросил: «У тебя заночую?» Ах, как это было давно! С. Шмитько * Неподвижно стояли деревья, И ромашки белели во мгле, И казалась мне эта деревня Чем-то самым святым на земле... Н. Рубцов . Решать вам, дорогие друзья, правильно ли я поступлю, начав текст с рубцовских стихов, переложенных на музыку А. Морозова. В исполнении нашей замечательной певицы Марины Капуро: . Песню эту вынесло из далёких фольклорных корней семьи и предков Рубцова, глубоко православных. Из молитв, причитаний и народных куплетов, спетых матерью: Неси-ка ты, матушка, Мою скруту добрую, Платьецо разноцветное, Да неси во светлицу, Во светлую горницу... . В 7 лет Коля сочинил о своей семье: Вспомню, как жили мы С мамой родною — Всегда в веселье и в тепле. Но вот наше счастье Распалось на части — Война наступила в стране. Уехал отец Защищать землю нашу, Осталась с нами мама одна. Но вот наступило Большое несчастье — Мама у нас умерла... . Конечно, Рубцова лучше бы не исполнять, а слушать. Но тем не менее, поскольку сам он пел в свою пору довольно неплохо, причём в стилистической манере старинных тюремных песен-романсов (повлиял «разбойничий» детдом: «я остался сиротою, счастья-доли мне нет»). Отчего не был принят московской богемой 60-х. Но представьте, если некий страждущий высоких порывов молодой человек выйдет через современные обработки рубцовских произведений на самого автора — будет очень и очень хорошо. Песни приблизят его к чтению Рубцова. А это — главное. Приведу пару фраз моего доброго, крайне замечательного друга и писателя Александра Кирова из Каргополя. Кандидата филологических наук, автора диссертации «Лирический роман в поэзии Н. М. Рубцова». В собственном, так сказать, переложении маленького отрывка из повести Кирова «Полночь во льдах». Так вот. Однажды к знакомым семьи Кировых — в дом Иннокентия Гошева из села Красноборский на Северной Двине — заявился Колька Рубцов с одним из односельчан, — естественно, поэтом. (Кто ж ещё мог прийти с Рубцовым, окромя поэта?..) И по совместительству редактором газеты «Труд». Было тогда Николаю в районе 25-27 лет отроду. Только что после армии. Поскольку их товарища, самого Валентина Гошева, не было, попросили лодку у отца. Хозяин давать наотрез отказался: понял, что на гулянку собрались. Но, внимательно присмотревшись к Рубцову, спросил: «Безотцовщина?» — «Да», — опустил голову тот. Сам фронтовик, чуть не попавший в штрафбат по «политической», старший Гошев выдал им вёсла. И ещё кусок сала в придачу: «К утру вернитесь», — напутствовал путешественников. Они тогда несильно разгулялись, — пишет автор повести. — Имея в виду, вероятно, и прочие случаи, похлеще да повеселей. Не суть. Выплыли на середину реки, бутылку-другую — красненького — выпили-причастились. Попели песен. Подекламировали ночной реке негромких виршей: «...лодка на речной мели скоро догниёт совсем». Спозаранку на удочку половили рыбки. Да и возвратились, как обещали. Такая вот нехитрая история. Без изысков. Я поблагодарил Сашу Кирова за рассказ. Который ему поведал приятель Рубцова — Валентин Гошев, — ставший в дальнейшем художником, известным далеко за пределами родной Коряжмы. — Спасибо, брат. — Не за что, — ответил Киров. И тут же: — А знаешь, дядька, — это такая его приговорка фирменная: «дядька». — Помнишь ли рубцовское «Я буду скакать по холмам»? — Да, — соврал я. (Ну невозможно изучить всё на свете.) — Так вот, — продолжил Киров. — Думаю, что данное стихотворение... написано по детским впечатлениям от дороги Няндома-Каргополь, выезд из Няндомы (где семья Рубцовых жила в конце 1930-х, — авт.) — и холмы, холмы, холмы... Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,
Неведомый сын удивительных вольных племён!
Как прежде скакали на голос удачи капризный,
Я буду скакать по следам миновавших времён...
 Давно ли, гуляя, гармонь оглашала окрестность
И сам председатель плясал, выбиваясь из сил,
И требовал выпить за доблесть в труде и за честность,
И лучшую жницу, как знамя, в руках проносил!
 — ...Очень красивое место. 3-4 годика было тогда Рубцову, мог запомнить на подсознательном уровне. Психологи литературы сразу скажут, что я типа «везу» Рубцова к себе в Каргополь, но грех невелик. Без сомнения невелик, дорогой Саша! Кто ж тебе запретит, как и всем нам, любящим его, присвоить частичку Рубцова и увезти к себе домой. Бог в помощь! И огромное тебе спасибо за редкий факт и ценностное литературоведческое предположение, не ведомые рубцововедам. Кстати добавлю, что «холмы» эти приписывают и холмам Бродского. Также «Слову о полку Игорева»: «скача, славию, по мыслену древу». И пушкинским реминисценциям «перескоков», невероятным временны́м — и чувственным, плотским. И древнерусской онтологии молитвословия. Вообще же, господа, я часто и честно спрашиваю себя: что сохраняет в нас, людях старшего поколения, жизненные, точнее, духовные соки? Ведь окрест отнюдь не благоденствие. Особенно для пожилых, пенсионеров, ветеранов: «...я оглянулся окрест — душа моя страданиями уязвлена стала», — будто вчера писал Радищев. Хотя знамение и гордость 1960–70-х: советский Волжско-Камский каскад ГЭС ничем не уступает глобальностью замысла исполнения нынешнему проекту гигантского моста через Керченский пролив. Правда, речь вовсе об ином. Ответ, в принципе, прост и очевиден. Как проста и очевидна, на первый взгляд, лирика Рубцова: «...широко на Руси машут птицам согласные руки». И в социалистической, и в капиталистической России нас держал и держит «усталыми руками» образ, неисчерпаемый звукоряд окружающего мира: дань предкам, милой земле, учителям. Дань, въяве отображённая в лике бабушкиных иконок в полотняно-ситцевом уголке — «богословии в красках», — в лике церквей, куполов, предвестий скорбей и празднеств на погостах: поминовение, память, уважение и любовь. Спи со Ангелами,
Со Архангелами,
Херувимы, серафимы
Вьются, вьются над тобой,
Над твоею головой...
 Это и впитанные с детства необыкновенные и нестандартные архитектурные формы храмов, деревенских монастырей. Пусть опустошённых, с давно разрушенными алтарями, — но на подсознательном уровне, совместно с мамиными песнями-прибаутками (мать Рубцова пела в церковном хоре) и отцовскими побасенками создающими нашу пресловутую, непересказываемую и необъяснимую «русскую идентичность». Думается, «замосковская» теперешняя Русь — увы и ах! — не что иное, как большая деревня, к сожалению. Порушенная и сожжённая, вытравленная и вытоптанная, словно в Батыевы годины. Сквозь ветры войн: «...без претензий и льгот, без газа, без ванной». Еле живая, живущая, подобно временам воинствующего атеизма, от зарплаты до зарплаты, — спасаясь молитвами, мыслями о Боге, земле и детях. С моста идёт дорога в гору,
А на горе — какая грусть,
Стоят развалины собора,
Как будто спит былая Русь.
.. Знаете, уважаемый читатель, я часто бываю в районах, езжу по сёлам, полям и весям — приходится по бизнесу, связанного с поставками медицинского оборудования. А скажем, детство и юность так и подавно провёл в деревнях и на окраине — у родни, в школьных походах; да и студенческая практика была районного масштаба. И вот что хочу донести до вас, дорогие друзья. Катастрофически мало изменилось с тех пор! А к примеру, какие-то имеющиеся достижения и новаторские изыскания в фермерских хозяйствах, успешных семейных угодьях — счастливые исключения: — только лишь подтверждающие правило: деревня, село в упадке. И Николай Рубцов, более полувека назад, эти «горестные тени» помрачений ощущал как никто — и описывал. Точнее, живописал. С младых ногтей впитав православные картины вологодских храмов — Софийского Кремля, Спасо-Прилукского монастыря, — куда его семья переехала в начале 1941-го. И далее в школьные интернатские годы наслаждался видами холмов под Тотьмой с великолепием раскиданных по берегам Сухони церквей св. Троицы, Входоиерусалимской, Рождества Христова, полуразрушенной Николаевской Толшменской в Никольском. Лесной техникум, где он учился в 1950–1952-м, также располагался на территории красивейшего древнего Спасо-Суморина монастыря, белостенная колокольня которого была лишь чуточку ниже московского Ивана Великого. Учебный корпус и общежитие лестеха ютились в двух и одноэтажных кельях крепостной стены Преображенской церкви и Вознесенского собора при монастыре. Малогабаритных, неуютных и без куполов, безжалостно снесённых коммунистами. «...и жаль мне, и жаль мне разрушенных белых церквей»: «Преображение» в жизни и духовное «Вознесение» в смерти — насколько это по-рубцовски! — восклицаю я вместе с литературоведом Ю. Кириенко-Малюгиным — руководителем музея и Читального зала им. Н. М. Рубцова в Москве, куратором «Рубцовских чтений» в Никольском. Неутомимым подвижником, пропагандистом и хранителем творческого наследия Николая Михайловича Рубцова. Радеющим за восстановление Николаевской Толмашенской церкви на малой родине поэта. Да, несмотря на запустение села, храмы восстанавливают. Да, строятся новые церкви. В основном, бесспорно, в городах. Назло, вопреки! — держались и держатся на плаву люди, держится искусство, литература, поэзия. Благодаря также и таким божьим искрам прошлого века, как Горбовский, Слуцкий, Рубцов, Евтушенко, Галич — независимо от отношения к ним власти, цензуры и наоборот, — что, конечно же, отдельная тема для публициста. Преображение и вознесение... — признаюсь, меня до глубины души, чрезвычайно задела эта мысль — в связи с нелёгкой судьбой Н. Рубцова. Очерченной новомодными мифами, скандалами. К которым ни в коем разе не хочется прикладывать перо. ...Преображение и вознесение. Земля и небо — деревня и «мир иной» — своё и чужое — повседневное и запредельное — проза и стихи — стихи и мелодия: тут же выстраивается мнемонический ряд аллюзий. И тотчас же вдруг представляется, скольким писателям — прозаикам и поэтам, публицистам-журналистам — Николай Михайлович протянул руку и перевёл их через этот шаткий ассоциативный боровок в прекрасную страну собственных исканий. В «свою пещеру» всеобъемлющего творчества — под крышей неизбывной старухи-осени. Под скрипкой дремучих сосен... Уверен, рубцовских последователей и учеников не счесть! Уверен — их сонмы. Уверен — все они наверняка низко кланяются Рубцову каждый день его рождения. Помянем же, друзья, былые годы: «...куда от бури, от непогоды себя я спрячу?» ...и я плачу. Я плачу по Коле Рубцову. Однажды в Никольский детский дом, где жил десятилетний Колька, приехала разъездная агитационная бригада. Концерт был замечательным! — и всем неимоверно понравился. Когда артисты собрались в путь, Колька, провожавший бригаду за калитку, крикнул им вослед: «Я тоже отсюда уеду!» — что великолепно и обнадёживающе отразилось потом в его строках: Бывает, что пыльный мальчишка
За гостем приезжим по следу
В дорогу торопится слишком:
— Я тоже отсюда уеду!
 Тотьма, Архангельск, Кировск, Ленинград, Вологда, Москва. «Земля и небо»... Грехопадение и Христос. Событийное, тщетное, низменное: «Когда ж повзрослеет в столице, посмотрит на жизнь за границей...» И высокое — воздушно-небесное. Иллюзорный волшебный мир: «...это выразят всё, как сказанье, небесные звуки, далеко разгласит улетающий плач журавлей». Земную и небесную «простоту» Рубцова интерпретируют, начиная с ритуальности, мистицизма — через потустороннее, сверхъестественное — вплоть до бескрайних границ двоеверия и присутствия нечистой силы. Границ-пределов некоего несуществующего инобытия — вечно живого мира усопших, — реинкарнированного... в журавлей. Не суть, впрочем. Скажу так: лишь бы интересовалась молодёжь. Читали наши дети — надёжа и опора. Лишь бы они лицезрели Россию такой, какой она должна быть на самом деле. Покуда всамделишная, — не картонно-помпезная, — она именно и всенепременно у Рубцова. Последователя сердечности, незамысловатости Никитина, песенности Кольцова, философии Тютчева. Пили всякую фигню,
Заглянул потом в меню,
А в меню ни то ни сё —
Выпил пива, да и всё! —
 — ...пусть я и утрирую немного, шучу по-рубцовски, но даже и в вышеупомянутом четверостишии знатоки-филологи находят подвох: мол, цензор заменил «натуральные» рубцовские слова на «фигню» и «пиво», хотя там были другие, покрепче. Так и с его литературным наследием — вопросов и предположений, равно невообразимых постановок, точнее, наглых подстав и откровенной лжи — немерено... Но текст не о том, разумеется. Видите ли, я решительно не сожалею, что Россия — большая деревня. Пускай такой и остаётся — по-рубцовски душевной, надёжной и тёплой. Словно за бабушкиной печкой. Вот единственно чуть помочь бы ей обустроиться и по-купечески так раздобреть-прибарохлиться — разрумяниться. Да в делах поднатореть. Да в мозгах чуть подправить: «Мы сваливать не вправе вину свою на жизнь. Кто едет, тот и правит, поехал — так держись». Да, умру я!
И что ж такого?
Хоть сейчас из нагана в лоб!
...Может быть,
Гробовщик толковый
Смастерит мне хороший гроб.
А на что мне хороший гроб-то?
Зарывайте меня хоть как!
Жалкий след мой
Будет затоптан
Башмаками других бродяг.
 Около пятнадцати лет назад, в статье к 70-летию Н. Рубцова Ю. Кириенко-Малюгин посетовал: «...В принципе и историческая Николаевская Толшменская церковь на малой родине поэта может быть восстановлена. Стоит только захотеть. Но предварительно надо построить здание сельской пекарни, которая сейчас расположена в здании церкви. (...) Надеемся на принципиальное изменение отношения к памяти не только Рубцова, но и всех русских людей, которых отлучали десятки лет от вековой культуры». Купол церковной обители
Яркой травою зарос...
.. До Г. А. Мартюковой, директора музея Н. Рубцова в селе Никольском, я не дозвонился. Но трубку взяла её заместитель Наталья Ивановна Корнеева: «Здравствуйте, товарищ корреспондент. Да, музей работает. И церковь работает, — сказала она по поводу Николаевской Толшменской. — Правда, только пока один зал. Но службы идут регулярно. Восстановлено убранство, появился купол. Храм поднимаем всем миром, поэтому дело движется не шибко быстро. Да и, пекарня... — ответила она на мой вопрос, навеянный Ю. Кириенко-Малюгиным. — Пекарня уже закрыта. Но пока ещё находится в церкви». «Жизнь! Это не то. У меня здесь — Бог. «Бог порой врачует душу». Но я заменил: так ведь не напечатают. Пусть будет — жизнь». Н. Рубцов.