Пепел и дым. заметки о нигилизме и нигилистах (4)
Когда (уже после войны) отца по доносу посадили за “вредительство”, мать, в поисках заработка, была вынуждена уехать к родственникам в Москву, раскассировав семью по чужим углам; так Веночка (как звали его в семье) попал в детский дом города Кировска, ставшего ему приемной родиной. Там он окончил школу – с золотой медалью. По итогам собеседования абитуриент, поразивший приемную комиссию одаренностью и эрудицией, был принят в МГУ, на филологический факультет.
А дальше вместо перспективной карьеры перманентная катастрофа. В семью, и без того не слишком благополучную, пришли две новые беды: отцу, потерявшему в лагере здоровье, вынесли смертельный диагноз, а брата, оступившегося по пьяному делу, приговорили к тюремному сроку. Кроме того, в его жизни случилось еще нечто в высшей степени неприятное; что именно – Ерофеев умалчивает. Вероятно, третьим горем был позорный роман с местной шалавой, бывшей подругой детства: вернувшийся на родину Гамлет хочет спасти спившуюся Офелию, валяющуюся в сточной канаве, – и сам увязает в житейской грязи… Как бы то ни было, с 1956 года его образ жизни (modus vivendi – на любимой им латыни) радикально меняется.
Момент перелома (с его слов) передает Ольга Седакова, однажды, шагая по Москве, Ерофеев увидел в витрине бакалейного магазина заурядный для тех лет натюрморт в брутальном стиле – рекламу алкоголя и никотина; зашел в магазин, купил четвертинку водки и пачку «Беломора», в ближайшей подворотне выпил, потом закурил… и впредь предался этим вредным занятиям на всю оставшуюся жизнь – вплоть до ускоренной ими смерти. Встав на этот окольный путь к сермяжной правде, учиться разумному, доброму, вечному по университетским программам перестал, и с факультета его отчислили. После Венедикт еще трижды зачислялся в студенты педагогических институтов в Орехово-Зуеве, Владимире и Коломне, но долго нигде не задерживался.
Волей-неволей вступив в ряды рабочего класса, Венедикт Ерофеев зарабатывал на жизнь неквалифицированным трудом. Ютился по пятым углам, перебивался с хлеба на водку. Жить так, как он, без прописки и без паспорта, без вещей и сбережений, в советской стране было практически невозможно. А он таки жил, следуя течению своей несуразной жизни. Противостоя своей особой общественному идеалу, Венедикт Ерофеев, как и его автобиографический герой Веничка Ерофеев, был убежден, что в мире все должно идти медленно и неправильно, чтобы не загордился человек. Своего рода кредо экзистенциального юродства: уничижение паче гордости.
Годы оттепели и годы застоя Венедикт Ерофеев провел в статусе беспутного гения и бездомного маргинала: помногу пил и помалу писал. Первой книгой в его библиографии следует считать «Записки психопата» (1957), долгое время считавшиеся утерянными; рукопись была обнаружена и опубликована только в начале нашего века. В самом начале стилизованного под дневник провокативного текста в двух словах изложена фабула: Алкоголь – спасение! Обрамляет это краткое исповедание веры матерное ругательство, похожее по звучанию на латинское слово nihil и сходное по значению: ни …! В последних строчках герой подводит негативный итог жестокого опыта, поставленного на себе: Нет ничего… А ведь было, наверное… Что-то было… И по старой литературной манере ниже начертано: Конец. Хотя до настоящего конца, до полной гибели всерьез, оставалось еще много времени – тридцать три года вдохновенного пьянства и запойного творчества.
Самой главной книгой в творчестве Венедикта Ерофеева (а может быть, во всей русской литературе последней трети минувшего века) стала поэма «Москва – Петушки». Вообще-то это проза, притом высшей пробы. Однако, вслед Гоголю, Ерофеев назвал свой труд, парадигматический текст русского постмодернизма, поэмой. Если подходить к тексту формально, это художественное произведение в переходном жанре – от феерии к фантасмагории (мениппея по Бахтину). В основе сюжета дотошный исследователь может обнаружить искусное соединение классических и традиционных жанров русской литературы: сентиментальное путешествие постепенно переходит в хождение по мукам.
В русском опыте самопознания есть особое понятие для приобщения к божественной истине: родиться в духе. Однако тот, кто не щадя себя доискивается до божьей правды, чувствует себя чужеродным телом в лоне грешного мира. В начале трагедии «Вальпургиева ночь» (1985) ее герой, альтер эго автора, пытается выразить свое метафизическое отчуждение через метафорическое сравнение: ощущаешь себя внутри благодати – и все-таки совсем не там; ну… как во чреве мачехи. Семантический оксюморон – во чреве мачехи – как нельзя лучше выражает шизофреническое состояние скорбного разума, потерявшего смысл земной жизни и не нашедшего ничего взамен.
Русский религиозный нигилизм, возникший из нравственного протеста против церковного злоупотребления христианской верой, имеет за собой темную историю окольного богоискательства – от радикальных толков древлего благочестия до деструктивных сект нового времени. В начале прошлого века один божий человек из сектантского подполья открыл Максиму Горькому великую тайну: Христос прячется от попов, попы его заарестовать хотят, они ему враги, конечно! А Христос скрылся под Москвой, на станции Петушки. Много лет спустя сакральный топос этого места подтверждает Венедикт Ерофеев: Петушки Он стороной не обходил. Он, усталый, ночевал там при свете костра, и я во многих душах замечал там пепел и дым Его ночлега. Если над пеплом курится голубой дымок, похожий на дым «Беломора», – значит, под пеплом тлеет негасимая божья искра.
(О, эти непостижимые и недостижимые Петушки, потерянный рай, потаенный топос сакральных событий и чудесных явлений – место, где не умолкают птицы ни днем ни ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин. Первородный грех – может, он и был – там никого не тяготит. Там даже у тех, кто не просыхает по неделям, взгляд бездонен и ясен… это место в поэме я знаю наизусть; по счастливому стечению обстоятельств, я появился на свет в роддоме на станции Петушки, и хотя по младенчеству ничего из тех дней не запомнил, эти строки полнят мое сердце мистической ностальгией.)
Тому, кто оторвался от земли и не дошел до неба, уже ни в чем не найти утешения. Что такое религиозный нигилизм? – Аннигиляция эроса и танатоса, выделяющая негативную энергию, которую можно передать парадоксальными метафорами – темный огонь и слепящая тьма. Того, кто не отведет внутренний взор от видения незримого, одолевает соблазн падения в разверзшуюся бездну. Чтобы не поддаться этому искушению, надо предаться другому.
Философ Владимир Бибихин в трактате «Пора (время-бытие)» оставил такое замечание: есть пьянство до трезвости; такое было у Венедикта Ерофеева, когда опьянение открывается как единственная и сплошная всегдашняя истина мира. Сам Ерофеев рассуждал так же: Не зря же медицина проводит аналогию между состоянием опьянения и состоянием религиозного экстаза. Увы! эта аллюзия всего лишь иллюзия: систематическое пьянство незаметно переходит в хроническое; алкоголизм – нигилизм на физиологическом уровне. Алкогольное отстранение от действительности как способ существования в мире абсурда есть утверждение абсурда; это в математике минус на минус дают плюс, а в метафизике так не бывает. Зло, умноженное на зло, злее втрое. Относительная истина, образовавшаяся в итоге неверно решенной жизненной задачи, – мнимая величина. Нигилист, достигший негативной цели, впадает в ничтожество.
«Москва – Петушки», opus magnum маргинального гения отечественного постмодернизма – парадигматический текст национального самосознания, пребывающего в перманентном кризисном состоянии. Ста страниц этой трагикомической поэмы оказалось достаточно, чтобы изменить наши представления о чудотворных свойствах великого, могучего, правдивого и свободного русского языка.
Бесстыдное и безрассудное откровение русского андеграунда в короткие сроки обрело популярность в массовом самиздате и авторитетность в культурной элите. Притом что до конца жизни писатель Венедикт Ерофеев не имел никакого литературного статуса. Для власти предержащей он был настолько никто, что за рубежи страны его не выпустили даже на лечение – как не имеющего надлежащего трудового стажа.
За три года до смерти, последовавшей в 1990 году, Венедикт Ерофеев крестился. Но и тут пошел поперек модного тренда воцерковления интеллигенции – крестился по католическому обряду; православную церковь он не любил за то же, за что не жаловал предержащую власть – за отдельность от людей. Однако отпевали его по православному канону. На поминках скорбели ближние люди и плакали, обнявшись, обе его жены – первая, петушинская, многострадальная мать его единственного сына (самого кроткого из всех младенцев, уже в три года знавшего букву “ю”), и вторая, московская, приютившая в своей жизни его неисцелимую беду и покончившая с собой после его смерти.
Среди великих писателей земли Русской Венедикт Ерофеев стоит наособицу. Собственно говоря, ему не привыкать. Не стремясь к успеху и не уклоняясь от славы, он на дух не выносил казенного пафоса и не поддавался давлению общественного мнения. И не любил, когда ему лезли в душу. Оставьте мою душу в покое… Ибо душа – заветное место в метафизическом плане существа вида homo sapiens, где человеческая самость встречается с божественной сущностью. Какие потемки не были бы в душе, место встречи изменить нельзя.
В отношении к непостижимой и недостижимой правде жизни русский мир делится на два разных народа: тех, кто с полуслова понимает то, о чем словами не скажешь, и тех, кому этого никогда не понять. Короче, на читателей поэмы Венедикта Ерофеева и всех остальных. То, что до ужаса ясно первым, вторым не втолковать. Даже после третьего стакана “Сучьего потроха” (это уже не напиток – это музыка сфер! рецепт см. в главе «Электроугли – 43-й километр») в них так и не явится ничего трансцендентного, разве что вытошнит из них с непривычки немного имманентного. Вытащить их из земных иллюзий можно разве что с божьей помощью. Умный человек не возьмется за этот сизифов труд. Чтобы не выглядеть большим дураком, чем на самом деле. Что сказал доктор в пьесе «Вальпургиева ночь»? – В дурдоме не умничают.
Веничка Ерофеев, автор и герой нигилистической трагедии – разочарованный странник, не нашедший себе места в этом мире и не обретший уверенности в ином. Что вышло в мораль его жития? Разве что ерническая сентенция – научись скорбеть, а блаженствовать – это и дурак умеет. Да и какой прописной морали можно было ждать от религиозного нигилиста? Как сказал сам автор, он же сквозной персонаж своего творчества, кроме того, что мы знаем, мы не знаем ничего. Ничего. Нихиль, как выражались древние римляне. А выразиться по-нашему, так несказанное скажется еще яснее: ни … Кто не догадывается, что скрывается за деликатным многоточием, пусть спросит любого россиянина старше пяти лет, знающего букву “х”, а также буквы “у” и “я”.
Трагедия религиозного нигилизма устремлена к духовному катарсису через кризис самосознания. В обезбоженной душе неслиянно и нераздельно сосуществуют остаточное сияние райского света и открывшееся зияние адской бездны; в скорбном разуме, обожженном темным огнем и погруженном в слепящую тьму, происходит немыслимый синтез сокровенной тайны и очевидной истины: по чудесному определению Лотмана – мерцание смысла. Священный огонь прогорел, но остался пепел от костра, у которого грелся гонимый Христос, и тайный стыд, словно едкий дым, гонит на глаза невидимые миру слезы. Сквозь линзу незримых слез (как говорил Веничка, с моей потусторонней точки зрения) путь жизни видится как крестный путь – хождение по мукам, целью которого являются обетованные Петушки, где первородный грех искуплен перенесенными страданиями.
Когда кто-то заметил, что Ерофеев смеется так, словно у него на совести нет ни одного смертного греха, его ближайший друг Вадим Тихонов сказал, не раздумывая: у него все грехи бессмертные. Воистину так. И главный грех, за который простятся все остальные – созданное им евангелие русской тоски, которая есть не что иное, как любовь грешного человека к покинувшему его Богу. Неразделенная. Но не напрасная.