Веники-веревки, силиконовые змеи и дедушка Обоздур: интервью с Виталием Маклаковым, уральским художником и шумовиком

Когда художник пытается музицировать, а музыкант — рисовать, обычно выходит криво, однако Виталий Маклаков — уральский самоцвет сложной огранки, поэтому справляется и с тем, и с другим, черпая вдохновение и материал из всего, что видит и слышит вокруг. Заниматься творчеством для него столь же естественно, как солить грузди, воспитывать детей и преподавать в школе в родном Каменск-Уральске, причем всем этим он успевает заниматься без ущерба для качества. Специально для «Ножа» Кирилл Бондарев поговорил с Виталием о его творческих методах, шумоизвлечении, торговле лицом и пентаклях из сушеных грибов.

— Как проходит твой обычный день? Интересно, какое место в распорядке занимает творческое…

— Свое. Но в переплетении с остальными занятиями. Это, конечно, если его выделять в отдельную сферу. Как по мне, всё может быть творчеством. Вчера, например, я красиво укладывал сырые грузди в бак на засолку, сдабривая грибы листьями хрена, вишняка и чесноком… В такие моменты дети либо едят малину, спрятавшись в кустах, либо устраивают контактный зоопарк в курятнике. А я просто включаю диктофон и фиксирую всю эту повседневность.

Совместные работы сначала вынашиваются в голове, а затем делаются — практически всегда за один сеанс.

Относительно недавно я начал примечать моменты и обстоятельства, при которых возникает свободный временной карман для работы со звуком.

— Шум, слово, образ: как они входили в твою жизнь?

— Сначала я рисовал. Учился в художественной школе. Таскал пачками творческие «домашки» на уроки рисунка. С учителем повезло: Ваганов Вячеслав Гаврилович отлично меня понимал. После я получил профессиональное образование на худграфе.

Из музыки первое, что впечатлило — Metallica, Nirvana, Sepultura. Но это было как-то ровно и закономерно, что ли. На пытливый ум школьника любая информация ложится ярко. Как-то с Андрюхой, парнем из нашей школы, мы зашли в известный у нас магазин «Хозтовары» — знакомить меня с таким явлением, как black metal. Так я впервые услышал Darkthrone и Behemoth. Это уже было что-то пошибче, пошустрее. Позже познакомился с творчеством Летова, но это уже отдельная история.

Про «слово» могу сказать, что исписал кучу тетрадок детским лепетом, а потом сжег всё это в буржуйке.

Даже помню тот момент, порыв всё уничтожить. Что-то внятное начало появляться в период влюбленностей и прочих терзаний/очарований. Многое из написанного рихтуется и по сей день. Есть в планах выпустить сборник стихов с рисованными графическими иллюстрациями в стиле сюрреализма. Но на данном этапе включен ждущий режим. Что-то до сих пор правится, что-то перечеркивается…

— В немецком языке есть замечательный термин «гезамткунстверк». Это про тебя?

— Честно говоря, узнал о нем буквально накануне нашего интервью. Если искать его аналогии в моей деятельности, то это издания, что выходят на лейбле «Заимка».

— А почему именно там?

— «Заимка» для меня — идеальный синтез изобразительного и декоративно-прикладного искусства со звуком. Можно послушать релиз и в то же время повесить его на стенку. Или на стол поставить, как некий арт-объект.

— Еще у тебя был прекрасный значок Heart Shaped Box. Что о нем расскажешь?

— Это было что-то человеческое, импульсивное, на тот момент очень созвучное моим замыслам. Мне не стремно стырить название. Если воспринимающий не дурак (или наоборот), то он увидит уйму работы и смысла, возникшую впоследствии.

— Мне лично «Острога» твоя особенно заходила — и как зин, и как лейбл. К слову, под ее эгидой ты издал на CDr ранние работы «4 Позиций Бруно» («Прильни щекой к звезде…», «Тело на вынос»)…

— Тему «4ПБ» я давно закрыл и публично не обсуждаю. Могу лишь сказать, что мне больше всего нравится их первый альбом «Полуидол».

— Понято-принято, давай тогда за малую родину. Каменск-Уральский: какой он? И какую роль играет в твоих работах?

— Мой город — среда, которая меня сформировала. Можно перечислять какие-то достопримечательности, культурные или некультурные места. Со всем этим я рос, и оно находило отражение во мне. Это множество каких-то нитей, которые тянутся в разные стороны и времена. Много картин, событий, жизней, связанных именно с этим местом.

Вспомнилась одна из первых изданных мною работ — ЯО 91404 Д «Бетонный Оптимизм». На вкладышах к альбому были фотографии, сделанные в промзоне близ завода УАЗ. Тогда я фотографировал на «Зенит». Мне нравилось ползать по промзоне, фотографировать, делать зарисовки. Помню, ходил к отцу на завод ЖБИ. Путь пролегал по толстым трубам теплотрассы, после дырки в заборе по тонко натоптанной тропинке.

Все эти хмурые, почти монохромные виды, сбитые метелью и фонарями, навсегда врезались в память.

Как-то мы с Сашей (Zinc Room) добирались до Каменных ворот со стороны деревни Брод по крутому, иногда отвесному берегу. Жара и пауты стали вишенкой на торте по пути к местному памятнику природы.

Шармом советской эпохи обладает район площади Горького. Фонтан, сталинские монументальные дома вдоль улицы Алюминиевой. Пока мы жили на Алюминиевой, мне нравилось совершать утренние пробежки на пару с моим родственником. Мы ныряли под Горбатый мост, спускались на Набережную, пробегая возле уникального сооружения, спроектированного инженером Росновским. Чувствовалась огромная прорва воздуха, пространства, когда на него смотришь. Далее мы поднимались в лес и бежали в сторону Голубого карьера. Путь пролегал по насыпи, по которой раньше проходила узкоколейка… Много можно вспомнить разных моментов, но, думаю, пора тормознуть.

Впрочем, творить в других местах я тоже могу: освежает восприятие.

— Твое творчество явно ассоциируется с традиционализмом. Насколько это верно?

— Наверное, сами названия проектов в первую очередь дают импульс ассоциациям: «Кромешна», «Обоздур»… Люди думают, что это какой-то древний языческий культ. Выкладывают пентакли из сушеных грибов на полу в виде логотипа «Кромешны» и медитируют, улетая на периферию сознания.

На самом деле, «Обоздур» — это реальный старый юродивый, вшивый дедушка Толя. Его дом стоял рядом с домом моего деда. Когда Толя играл на развалившейся гармони, он кричал на крапиву.

Еще он изобрел деревянную телегу с вечным двигателем. Можно было ездить на ней до Кривского или Далматово, при попутном ветре ставя парус.

Помню, как Нюрка-Трубочка мочила на дне деревни своим тоненьким голоском наипошлейшие частушки. А бабушка Надя, родная сестра моей бабушки по отцу, с гаком убирала по оригинальности тона все близлежащие деревни. Слеза наворачивается, когда вспоминаю, как бабушка Фая поет «Ой, калина…» с подружками.

Пока я это помню и рассказываю своим детям, род живет и жива традиция. С полной уверенностью могу утверждать, что человек сильнее и умнее, когда он умеет больше, чем его научили в вузе. Хотя бабушка вечно костерила нас с дедом, что мы возим какие-то веревки, и веники из них как кишка будут льнуть к спине…

— Погоди, какие веревки-веники? В каком смысле?

— В прямом. Дескать, наши ветки для веников слишком тонкие. Думаешь, легко сделать хороший веник для бани?

— Боже упаси! А вот скажи, какова, по-твоему, роль эго творящего в искусстве? Он лепит из себя или через?

— И то, и другое имеет место. Но, как по мне, эго — это уже работа (в плане торговать лицом). А роль — это исследование, процесс. Я знаком со многими «современными художниками». Это всегда соцсети, позерство, желание продать себя подороже… На самом деле я не в тусовке, будь то музыканты, художники или поэты. У меня отчетливое осознание того, что мне с ними не интересно. И это не высокомерие, а констатация факта.

— Ты говорил, что к шуму пришел благодаря Летову с «Коммунизмом». При этом ты вроде как игнорируешь шум западный. Неужели нет там твоих героев?

— Почему? Мне нравятся не шумные альбомы Merzbow, особенно совместка с Jamie Saft (Merzdub); Gastric Female Reflex Эндрю Цукермана; девиантный Итало Беладонна со своим Venta Protesix; Грег Горлен и то, что выходило на его Cascading Fragments; Жульен Скробек с его тягой к экспериментам в абстрактном шуме. Когда-то нравились работы некоторых конкретистов, но впоследствии возникло ощущение, что я могу лучше.

Как-то Захар Прилепин брал интервью у Сергея Летова. Точно вопроса не помню, но суть была в том, что Сергей уже редко что-либо слушает — больше делает сам. Тот же диагноз у меня. Я больше делаю что-то сам, изредка прихватывая извне. У каждого из нас есть определенный багаж, «внутренняя библиотека». И чем ты взрослее, тем скрупулезнее выбираешь для нее книги.

— Если не ошибаюсь, у тебя были некие завязки в панке. Что он тебе дал помимо принципа DIY?

— Уверенность в том, что не стоит стрематься: просто «делай, что хочется…» В «металлисты», кстати, у нас принимали после того, как ты расскажешь точную дискографию «Металлики» (иногда с бутлегами!). Я дико орал с этого. У этих «экзаменаторов» были перезаписанные кассеты с моими обложками, рисованными от руки за пару пачек сигарет. В какой-то момент нас с товарищем предали анафеме, потому что кроме металла мы слушали «Пурген» с «Гражданкой». Тусовались на вписках, ходили на стрелки… Всё как у людей. Но для каждого из нас это был уникальный опыт. Веселое, беспробудное время.

Годы спустя я издал на Heart Shaped Box группу «Кардан» с альбомом «В могилу без оглядки». Это наш местный гибрид «Гражданской обороны» и «Пургена», удачнейший на то время.

Кстати, у меня остался коллаж, сделанный под вау-эффектом от летовских коллажей. Слегка порванный, он лежит где-то на работе в мастерской.

— Ностальгично. Давай теперь по кухням твоим пройдемся. Какой девайс более всего необходим тебе для шумоделия?

— А у меня всё в ход идет. Есть два сложившихся сетапа для «Обоздура» и «Кромешны». Это китайские овердрайвы, дисторшны, фуззы, дилэй Ibanez, ревер Cathedral, синт Drone Thing, Kastle, Kaos Pad. Хороши «пикушки» и «крэклы», изобретенные и собранные нашим местным Кулибиным — Владимиром Симоновым.

Также я использую кучу разных музыкальных инструментов, от флейт, дудок и варгана до детского аккордеона. Еще ржавые железяки, силиконовые змеи… И, конечно, терабайты полевых и иных записей, плюс виртуальные синты и VST-плагины.

Не так давно, кстати, на улице нашел пленку из кассеты: дети размотали ее по детской площадке.

Я склеил куски и намотал обратно, в корпус. Там в обратную сторону песни какие-то, жеваная пленка растянутая, где отпало покрытие. Самое то живьем через железо играть в «Легком крахе».

— Вспомнишь ли ты первый арт-объект, с которого началась история Маклакова-дизайнера?

— В начале нулевых я работал на заказ «как дизайнер» для одного адвоката: фирменный стиль, все дела. Было весело, когда этот розовощекий человек пояснял мне, «как надо», а за его спиной висела картина с березками, купленная на уличном рынке. После этого я закончил с дизайнерством в общепринятом понимании.

Вообще у меня сложное отношение к своему творческому, потому что это спектр от современной «козявки» до серьезных академических работ. Арт-объекты, может, и до́роги, но, когда их забирает тот, кому они действительно нужны, я рад вдвойне.

— Light Collapse, один из твоих важнейших нойз-проектов, являет собой эталонный HNW (любовь к которому у нас до сих пор осуждают за аскетичность). Это как Желтая стена у Стругацких, абсолютная твердь, устремленная из ниоткуда в космос. Чем тебя привлекает этот подвид шума?

— Как-то я объяснял одному парню в случайной компании, что HNW — та же попса, только альбом целиком ускорен до пяти секунд. До некоторых людей дошло. Тут дело во вкусе: нравится — не нравится.

— Под ником Обоздур ты разогревал Sektion B на их московском гиге, организованным покойным Димой Васильевым. Какие остались впечатления — от самого гига, от публики, от собственного сета?

— Пообщались с ребятами, подарили подарки. В том числе увиделись вживую с людьми, с кем долгие годы общались по интернету.

В целом это был неудачный опыт с неотстроенным толком звуком. Вся моя кустарно произведенная требуха звучала не так, как обычно. Был короткий погружающий момент, но в целом я опростоволосился. Стас .nyctalops. сказал, что это «музыка для подводников». Публика была матерая, и меня совсем не заметили. Но оно и понятно, все пришли на что-то взрывное. Зато «Секция» устроила настоящее шоу, нехилый напильник для сознания и физиологии. После мероприятия я сделал выводы, поправил свой сетап. Последующие выступления были выплеском сырой абстрактной энергии — как «выйти в поле проораться», без каких-либо конкретных тем. Что-то подобное, кстати, было у меня в альбоме Raw expressive forms: это серия живых домашних записей, харш-нойз такой.

— А какие гиги с материалом в духе пауэр-электроникс ты считаешь удавшимися?

— Вообще пауэр-электроникс — это какой-то невживляемый в русское тело выкидыш, типа Кристины Орбакайте. Мне запомнился концерт на Оптико-механическом заводе в рамках Уральской индустриальной биеннале. По словам знакомого музыканта-инженера Вити Курцвайля, я накрутил нехилые низы: было слышно, как резонировали вентиляционные короба.

В Кургане, в баре «Метро» неплохо прошумелся. На тот вечер сомнительного звука пришел человек, который сравнивал меня с Епифанцевым и Пахомом, а возле барной стойки у меня чуть не случился конфликт с любителями «нормальной музыки». «Обоздур» достиг апогея в 2019 году, на «Нисхождении белого шума» в Екатеринбурге (в обойме с DOR, RYR, «Самопожертвованием EIHWAZ»). Я играл смесь ПЕ, кат-апа и прочей фигни. Людям понравилось. В тот момент я понял, что нет смысла превращать подобное в систему и закрыл гештальт живых выступлений. Ну, а потом началась пандемия, и я переключился на другие сферы интересов. Предложения сыграть продолжают поступать, но мне это уже не нужно.

— Жаль. Все-таки «Обоздур» — редкое явление для русского нойза, нечто вроде датского проекта Damien Dubrovnik, который Рабек с лейбла Posh Isolation мутил. Пауэр-электроникс, настоенный на шуме, а не на идеологии…

— У меня всегда вызывало сомнение то, что люди одевают абстрактный звук в какие-то сомнительные темы с манифестами. В рамках «Обоздура» звук гнется и рвется в попытке выхлестнуть и заполнить. И в то же время это не звук ради звука. Некая чистая энергетика — или способ приблизиться к ней. У «Кромешны» более созидательно-созерцательный вектор.

— Это да. Кажется, «Кромешна» вообще имеет для тебя особое значение: не зря именно она издается «по-барски» на CD под эгидой твоего лейбла «Бесперечь».

— Мне нравится многослойный, погружающий в себя звук. Это больше проявляется в работах «Кромешны». Есть желание зафиксировать во времени и пространстве в более качественном формате, нежели CDr. Хотя всё делается по настроению, и выбор носителя — в том числе.

— У молодых в ходу свои хештеги: саунд-арт, саунд-дизайн. Более того, сегодня этим направлениям обучают в НИУ ВШЭ, у студентов даже свой лейбл имеется — шустрая и остроумная Tsarapka. Как ты относишься к этому явлению? Кажется, твой шум внешне созвучен сабжу… Или это только кажется?

— Я по сути дилетант и работаю в звуке по наитию. Что-то подсказывали друзья, но в основном я всему учился сам. Всёосновано на любопытстве. Мне помогает академическое образование, полученное в художественной школе и вузе. Основные принципы везде одни (особенно это применимо к композиции).

Также моя деятельность не зависит от внешних факторов, от заказчика. Делаю то, что считаю нужным. Впереди всегда непаханое поле загадок, где можно применять свои инструменты и методы. Это, наверное, и отличает меня от студентов современных школ при внешней схожести звука. Люди получают образование и работают по профилю. Хотя хорошо, что данная сфера таким образом развивается.

— А кого из современных творческих ты бы отметил особо?

— Двоих. Первый — Александр Ческидов, он же Rose Sobchak. У Саши крутая наивная живопись, искренняя и непосредственная. Кажется, культуртрегер Владимир Савин назвал его пошумелки «умным харш-нойзом». Я с ним полностью согласен. Это всегда жирно, эмоционально и убедительно. Второй — Игорь Поцукайло (Bardoseneticcube). Для меня его деятельность в звуке — как огромный и бездонный сюрреалистический сон.

— Ты как-то сказал, что «на Западе шумят от сытости, а у нас — от злости». Однако создается впечатление, что успешный русский шумовик сегодня — это хипстер, голодный разве что до «лайкосиков».

— По-моему, ты опять мне слова Савина приписываешь. Конечно, момент пресыщения и желания «чего-то эдакого» присутствует. Возможностей «там» больше. Знаю наглядные примеры, когда парни маются дурью от безделья и крутят ручки, сидя на пособии. Всё зависит от приоритетов. Что тебе самому нужно? Порой совмещение разных аспектов жизни дается с трудом. Давно уже не вникаю в причинно-следственные вопросы. У меня это как условный рефлекс, вроде зарисовок.

— К слову, о самой русскости: не кажется ли тебе, что при нынешней культуре это слово не актуально? И вообще, что для тебя значит быть русским — шумовиком, художником и просто человеком?

— Всё меняется, и русскость тоже трансформируется, но никуда не исчезает. Проявлений идентичности много. К примеру, речь (вплоть до произношения), в моем случае — принадлежность к русской академической художественной школе. Даже бытовой уклад имеет свои особенности: те же грузди я продолжаю солить, как моя бабушка. В звуке сложнее, но всё равно можно прочувствовать, откуда ноги растут. И таких примеров тысяча.

— Похоже, ты в последнюю очередь думаешь о монетизации своего творчества. Это потому, что художник должен быть голодным?

— Идеально, когда у тебя покупают именно твое, а не просят, к примеру, портрет на заказ. Хотя бывают разные интересные ситуации. Меня и семью кормит моя основная работа, что дает мне возможность создавать что-то независимо от каких-либо ограничений. Впоследствии работы живут своей жизнью. Монетизация — хороший момент, но я осознаю, что занимаюсь чем-то непопулярным, потому этот момент уходит на второй план. А вообще первичен процесс создания, мысли, эмоции, что его сопровождают.

— И напоследок — о конце света. По-твоему, он уже наступил? Или мы еще далеки от финала? А может, и не бывает никаких концов, а есть только непрерывный суицид по Неумоеву?

— Всё циклично. Пример цикличности и возрастов жизни: яблоко упало, сгнило, проросло… Важно, под каким углом смотреть на происходящее вокруг. Кого-то может сломать какая-нибудь мелочь, а кто-то двигает горы. Вспомнил анекдот про пессимиста и оптимиста. В общем, сделали двум братьям на Новый год подарки: одному — игрушечную лошадь, а другому — коробку с навозом. Пессимист придирался к волосам, окрасу и вообще, мол, не живая какая-то. А оптимист открыл коробку и радостно заорал, что его лошадь живая! Только убежала.