Поэтический ковчег Сэма Симкина
Край наш, бывшая Восточная Пруссия, а ныне Калининградская область, издавна привлекал поэтов. Ритмы моря, золотистый песок дюн, тепло янтаря, свечи каштанов, таинственные мифы, средневековые замки, разнообразие национальных культур – всё это переплавлялось в поэтические строки. Здесь творили многочисленные немецкие авторы – от Симона Даха до Иоганнеса Бобровского, здесь заложил основы литовской поэзии Кристионас Донелайтис и зарождалась польская лирическая поэзия. При поездках в Европу не миновали Кёнигсберг российские поэты от Тютчева до Маяковского. В первую мировую войну здесь сражался Николай Гумилёв, а в победном сорок пятом заканчивал свою знаменитую поэму Александр Твардовский. В 1963 году здесь побывал Иосиф Бродский, создавший так называемый «кёнигсбергский цикл». В послевоенные годы ряды поэтов полнили бывшие фронтовики, моряки-балтийцы и переселенцы. Множество имён мог бы привести, но остановлюсь на одном – Сэм Симкин, которого многие калининградские поэты называют своим учителем. Ему было дано сделать нашим достоянием творчество поэтов, живших здесь ранее, часть своего таланта он щедро раздарил переводам, не оставляя главного своего направления – создания проникновенных стихов, полных любви к морю и городу, который «подарила судьба».
Рождённый в недоброй памяти тридцать седьмом году, он был назван Сэм, это расшифровывалось: социализм – экономика мира. В своём родном городе сухопутном Оренбурге он ещё в школе начал писать стихи и мечтал о море, заражённый романтикой Грина. Потом был Ленинград, технологический институт, рыбный. И вот наконец – Калининград. Мы с ним приехали сюда почти одновременно. В первых стихах Симкин предстал уже почти зрелым мастером. В них были и свойственная акмеистам точность, и экономия слова, и пристальное внимание к деталям.
Наша дружба с ним началась с первой же встречи. Я сразу проникся любовью к его стихам, как только он их прочёл мне. Я тогда писал и стихи, и рассказы. И тоже читал ему. Он сказал, что нам надо разделиться, что город – разорённый войной, удалённый от столиц, и что вряд ли здесь обитают писатели, и он будет писать стихи, а я прозу. Так мы и договорились, и я этот завет пока выполняю. Конечно, в ту первую встречу, мы не знали, как нам повезло с местом, не знали всех красот и истории этого края, не знали живущих здесь писателей. Именно в этот 1960 год и была создана писательская организация.
Областью нашего общения была не организация, а молодёжное литературное объединение, которое было создано при газете «Калининградский комсомолец». Руководил здесь молодой поэт Владимир Корниенко. Дерзкий трибун, сторонник поэзии москвичей-шестидесятников, но даже и он, строгий ценитель, услышав стихи Сэма, воскликнул: «Вот он пришёл, поэт, о котором скоро все заговорят».
Мы высоко оценили стихи Сэма, но те, в руках которых были издательство и газеты, придерживались других ориентиров. Стихи эти тяжело пробивались в печать. Даже явно «патриотическое» стихотворение «1200» вызвало неприятие. В газете его сняли из полосы, придравшись к строчкам: «прихожу на братские могилы, как на товарищеский суд» и «высоко и далеко от поднимающего знамя до развернувшего его». Что это за суд у вечного огня! Вы что хотите показать, что нам далеко до героев революции! Обвиняли Сэма в излишней книжности. Повод был, его ранние стихи были «от литературы». Написаны они были не о героях пятилеток, героями их были Бабель, Блок, Квазимодо….
Сэм никогда не был диссидентом, чурался политических споров, но как писал Корниенко, «убили по словам», понимали, что не из их стаи, власть предержащие в литературе, местные «мэтры» и издатели.
В те годы Сэм жил бесшабашной жизнью поэта. На окраине города снимал комнату. Стопы книг там заменяли кровать. На бельевых верёвках были подвешены листы, исписанные стихами. О жизни в те годы много существует легенд и мифов. Часть из них была основана на реальных событиях. Так, в одну из ночей он приехал ко мне на мусоровозке и убеждал поехать в Москву, при этом шофёр подтверждал, что готов отвезти нас. В другой раз, ночью, привёз ко мне бездомную беременную калмычку, чтобы она временно пожила у меня. Ещё одно событие тоже реальное: когда он написал стихи о верблюде, то ночью пробрался в зоопарк и читал их двугорбому герою своих виршей. Из флотских его приключений запомнились Кубинские. В Гаване, куда часто заходили наши рыбацкие траулеры (на одном из них Сэм работал рыбмастером), влюбился в королеву красоты, устроил праздник в самолёте, который чартерным рейсом доставлял рыбацкие экипажи из дальних заграничных портов …Потом приехал замминистра разбираться, спасибо, что оказался высокий чиновник любитель поэзии, ему стихи Сэма приглянулись…
Их заметили и высоко оценили на Всесоюзных конференциях и семинарах, они стали появляться в литературных журналах и газетах. Но их упорно старались не издавать в Калининграде.
Сэм окончил рыбный институт, и море стало главным источником его поэзии. Это был счастливый подарок судьбы. Море ворвалось в его поэзию свежим дыханием, оно подсказало ритм, ошеломило, заворожило. Уже после первого рейса он привёз такие стихи, в которых слово просто лилось: «Мне вверена была бригада / матросов. В этом была соль. / А снились стройные фрегаты / и снилась девочка Ассоль». Он писал с восторгом о том, что для поэта море – стихия свободы, он утверждал: «Быть денно и нощно, и страстно / к дыханию моря причастным – / так братство морское велит». Тяжёлый труд на судах рыболовецкого флота не пугал его: «я трижды горел на работе / под шум корабельных винтов, / за дух процветанья на флоте / к любым испытаниям готов…». «Ведь флот / он тоже как искусство, / он требует всех жертв сполна, / и на листках морской капусты / напишут наши имена». Флотские байки и флотский жаргон входили в его поэзию легко и свободно. В морских стихах было у Сэма и достаточно юмора, и хватало иронии. А главное, появилась своя интонация. Его стихи легко заучивались, я встречал на промысловых судах любителей поэзии, которые читали эти стихи наизусть, даже не зная фамилии автора. Море было и в те годы единственной возможностью вырваться к относительной свободе, забыть о гонителях и цензорах, давало возможность увидеть мир, побывать в иностранных портах. Ведь в то время мы и мечтать не могли о том, что нам разрешат свободно выезжать в другие страны. Поэт не может писать в клетке. Ему нужен простор и свобода, море открывало эти возможности. Эти морские стихи, сочиненные молодым поэтом, заложили основу для творчества на долгие годы. Сэм не раз возвращался к ним, сочиняя свои поэмы и сонеты, иногда целиком вставлял эти стихи в текст.
Симкину везло на встречи. Море принесло ему дружбу с Василием Максимовым, знатоком английской поэзии, по его подстрочникам Сэм начал переводить Киплинга. Его перевод знаменитого «Манделея» одна из безусловных удач поэта. Он поймал и киплинговский ритм, и образность: «По дороге в Манделей / слёз, пожалуйста, не лей, / о мечты мои как мачты затонувших кораблей…» Море дарило людей, любящих поэзию. Сэм сдружился с Михаилом Левинтасом – известным капитаном, пишущим стихи. И до выхода в рейс Сэм часто общался с флотскими поэтами. Мы приезжали в Балтийск, где в те годы стихи писали многие флотские офицеры и где квартиры Марка Кабакова и Никиты Сусловича были настоящим клубом поэзии. Прекрасно знавшие флотскую поэзию эти два неразлучных друга повлияли на творчество Сэма Симкина. И всё же голос Сэма был неповторим. Его сразу оценил руководитель флотского объединения Всеволод Азаров, который не раз повторял: берегите Сэма. Его стихи отличались от стихов флотских поэтов большей раскованностью и юмором. Наиболее близок Сэму был Игорь Строганов, его даже можно назвать учителем Сэма. Морской бродяга, бич и почти легенда, Игорь часто наезжал из Москвы, превращая наши будни в праздники поэзии. Первое его стихотворение до войны опубликовал Маяковский, редактором его первой книги был Багрицкий. В Москве мы останавливались в его квартире, он выводил нас в поэтический мир. В ЦДЛ знакомил с мэтрами: Светловым, Гамзатовым, Вознесенским… Строганов знал и ценил поэтов своего поколения: Тихонова, Антокольского, Смелякова, Межирова. Помнил наизусть и многие стихи зарубежных классиков: Бодлера, Аполлинера, Рембо. Строганов открывал нам неизвестные поэтические миры. Была издана книга его стихов «Моря больше, чем земли», на которую Сэм ответил точёными и не без доли юмора стихами «Я Строганову не поверил, что моря больше, чем земли, покуда лично не проверил, куда уходят корабли», были там и такие строчки: «И между строк прочтя в Гомере, что Одиссей был одессит, я к морю, словно к высшей мере, приговорён и морем сыт…» эти строчки редакторы тщательно вымарывали.
С Борисом Слуцким Сэм виделся всего один раз, тот, после которого появилось стихотворение Слуцкого «Сэму Симкину хорошо, / долгоносой и бойкой пташке, / смехачу в ковбойской рубашке…» Когда Сэм поступал в Литературный институт, экзаменатор, узнав, что Симкин у Слуцкого не придуманный герой, а сидит перед ним, долго удивлялся. Сэм был принят и попал в семинар Винокурова.
Главным ориентиром в творчестве Сэма и непререкаемым авторитетом был Мандельштам. Читали мы его в полуслепых копиях, и для того, чтобы обладать томом его стихов, изданных в Америке, Сэм женился на московской поэтессе, имевшей этот том.
С большими перерывами, но всё-таки стали выходить у Сэма поэтические сборники. «Плавать по морю необходимо», «Сад у моря», «Цвета моря», «От моря сего» – сами названия говорят о преданности поэта морской тематике. В начале восьмидесятых годов Сэм был принят в Союз писателей. Одну из рекомендаций ему дал классик морской литературы Виктор Конецкий.
Сэм окончил Литературный институт, который расширил круг его знакомств с поэтами, дал теоретические знания, позволившие Сэму самому стать наставником молодых поэтов. Более сорока лет он был руководителем молодёжного литературного объединения «Родник», почти все родниковцы вспоминают Сэма добрым словом. Он умел у каждого найти пусть одну, но удачную строку, умел одобрить молодого поэта, защитить от критики товарищей. За эти годы он воспитал не одну плеяду поэтов, ввёл их в литературу, большинство писателей, составляющих сегодня Калининградскую писательскую организацию, приняты в СРП по его рекомендациям. Среди тех, кого пестовал Сэм талантливый поэт и переводчик Игорь Белов, две «королевы» нашей поэзии Наталья Горбачёва и Жанна Астер, возглавлявший в своё время писательскую организацию поэт Сергей Погоняев, мастер психологической прозы Гусева-Рыбникова. И много других успешных авторов, в том числе, его любимые ученики поэты Александр Ковтун и Валерий Батрушевич. Сэм успел благословить и молодую талантливую Ксению Август. По его предложению Борис Бартфельд, открытый им как поэт был избран председателем писательской организации. Бартфельд с успехом продолжил дело своего учителя, в области широко развернулись конкурсы и фестивали, наладилась издательская программа. Бартфельд возглавил созданную при участии Сэма Симкина «Ассоциацию литературных объединений области». Стали регулярно выходить литературный альманах «Эхо» и журнал «Балтика» (редактор Лидия Фролова).
Во многом благодаря Сэму образовалась при писательской организации детская секция. Её возглавила ученица Сэма, талантливая сказочница Тамара Тихонова, ранее вместе с ней он организовал школу искусств для младших школьников и дошколят «Аистёнок». И главным заключительным аккордом в деле создания произведений для детей стало издание журнала «Мурр+», ставшего одним из лучших детских журналов России.
Немало у нас встречается писателей-разрушителей, амбиции, зависть разлагают творческую среду. Сэм относился к иной категории. Он был собиратель. В свой поэтический ковчег он охотно брал способных учеников, поддерживал любую инициативу, если она объединяла увлечённых творчеством. Сэм Симкин создал «Антологию калининградской поэзии» – «выстроил вместительный ковчег», куда поместил и известных авторов, и родниковцев, для каждого найдя добрые вступительные слова.
В начале перестройки наша организация стала издавать журнал «Запад России», Сэм привлёк для работы в журнале талантливого художника Виктора Рябинина, вёл в журнале раздел поэзии. Первые номера мы выпустили тиражом десять тысяч. Все дружно искали способы реализации тиража. Сэм стал одним из организаторов продажи журнала в поездах через проводниц. В эти годы Сэм Симкин начал переводить немецких поэтов, творчество которых было связано с Восточной Пруссией. На эту работу вдохновил его Юрий Николаевич Иванов, калининградский писатель, долгое время возглавлявший писательскую организацию, затем ставший председателем Фонда культуры. Участник штурма Кёнигсберга, он многое делал для сохранения культурных ценностей. С его помощью Сэм Симкин налаживал связи с немецкими издательствами и контакты с наследниками авторов.
И до этого у Сэма был опыт работы над переводами. У нас ещё в советское время были налажены хорошие контакты с литовскими писателями. Сэм обрёл друга – поэта Витаутаса Брянцюса, моряка, стихи которого были близкими по тематике и образной структуре. Была даже издана книга стихов Брянцюса в переводе Сэма Симкина. Позднее Калининградский ПЕН-центр (председатель Вячеслав Карпенко) стал издавать журнал «Параллели» на литовском и русском языках, каждому номеру которого предшествовали совместные семинары молодых авторов и переводчиков. Сэм Симкин был в числе организаторов этой работы.
Но всё же большая часть его переводческой деятельности пришлась на перевод поэтов, живших ранее в нашем краю. Он извлёк из забвения целый пласт авторов, восстановил связь времён. Его поэтический ковчег наполнился неизвестными ранее авторами. Он сделал их нашими земляками. Наделил своими рифмами, соединил со своим виденьем мира. Одна за другой вышли книги в серии «Восточно-прусская поэзия». Творчество Эрнста Вихерта, Симона Даха, Вальтера Шеффлера предстало в русском облачении. Сэм был неутомим в поисках оригиналов. Он обнаружил и перевёл даже два стихотворения великого философа Иммануила Канта, чем очень гордился. Переведённые стихи собрал и издал солидным томом. Книга эта «Свет ты мой единственный» выдержала несколько изданий.
С годами поэтическая энергия Сэма не затухала, на протяжении всей своей жизни он оставался самим собой, умел заражать своими идеями окружающих, поэтической его фантазии не было предела. В последние годы он издавал книгу за книгой, писал непрерывно: в загородной квартире в Зеленоградске, в домах творчества, в дороге, в поезде и в автобусе… Ему становились скучны традиционные формы поэзии, он пытался экспериментировать, но снова и снова возвращался к прежним ритмам, к свободе, дарованной морем.
Память о нём бережно хранит наш край. В Зеленоградске тропу, по которой мы ходили от его дома на берег моря, сегодня называют поэтической. В начале её – памятный камень с профилем Сэма и стихами Слуцкого. Ближе к морю памятник Адаму Мицкевичу. На доме, где жил Сэм Симкин, мемориальная доска с бронзовым парусником. В Калининграде библиотека названа его именем. Но главная память, оставленная поэтом, его книги, его стихи…
Олег Глушкин
_____________________________________________________________
Сэм Симкин
Поэт. Родился в 1937 году в Оренбурге. В 1964 году окончил Калининградский технический институт рыбной промышленности и хозяйства. Ходил в море на рыбопромысловых судах. В 1974 году окончил Литературный институт им. М. Горького. Руководил литературным объединением «Родник». Лауреат премий «Признание» и «Вдохновение». Составитель-переводчик антологии поэтов Восточной Пруссии «Свет ты мой единственный...» и серии книг «Поэзия Восточной Пруссии». Заслуженный работник культуры.
Наше время состоит из нас
***
Вдохновенный после возрожденья,
он – учитель мой
и мой судья,
друг
с «лица необщим выраженьем».
Город воспитал ученика
( у него таких, как я, – когорта),
посвятил меня в сан рыбака,
просолил в морях мои бока
и диспетчером назначил порта.
Я влюблён в осанку Корабля.
Порт приписки –
мой со дня приезда,
здесь вторая родина моя:
время,
образ действия
и место.
Наше время состоит из нас,
свято место пусто не бывает.
...Наплывает красок новизна,
и
мой город
в синей дымке тает.
Но свою влюблённость не спеши
с лёгкостью спалить,
как сигарету.
На камнях Его живой души
нашей памяти и жизни м е т ы .
На Куршской косе
как раньше в жизни не бродил,
и только пушкинскую сточку
твержу: «Октябрь уж наступил...»
Брожу без знаков препинаний:
безоблачный приют для дум.
И тишину моих блужданий
сопровождает сосен шум.
Как сосны высоко воздеты –
считают вёрсты до небес!
Мои бродячие сюжеты:
и дюны, и залив, и лес.
Рыбак, лесник да орнитолог
на перекрестье трёх дорог
сойдутся,
но совсем не долог
их о погоде диалог,
что близится циклон опасный
с дождём и снегом пополам.
А дни – раскованны и ясны –
как письма Пушкина к друзьям.
К морю
за тридевять земель
и за
благословеньем –
клокотало
и выжигало мне глаза.
Закольцевало,
как зазноба,
ажурной сканью зазвеня,
ошеломило до озноба
и разом грянуло в меня.
Из книг я вычитал его,
открыл в разноголосом хоре,
но первый раз увидел море –
и стало страшно и легко.
Оно звало меня:
«Пойдё-ё-ём!»
и пряталось в тумане синем,
но было лёгким на помине,
и я стал лёгким на подъём.
Пошёл за совесть и за страх
и не обрёл судьбы дороже:
оно надолго въелось в кожу
и запеклось на вымпелах!
Семь степеней его свободы
всегда несёт в себе моряк.
Их не утратишь через годы,
как невозможно дважды сходу
войти в одну и ту же воду
и как нельзя гасить маяк.
* * *
всю душу выложи, как мот,
иначе море, как болото,
тебя по горло засосёт.
Здесь только полная отдача –
тогда траления легки,
тогда придут к тебе удача
и рыб большие косяки.
И,
перегнувшись через планширь,
увидишь вдруг на гребне волн
всё,
что не замечалось раньше,
чем переполнен был и полн.
Что, не скупясь,
ты растранжирил,
на благо флота промотал –
несёт перед тобой в ранжире
седьмой,
восьмой,
девятый вал.
Ведь флот, он так же, как
искусство:
он требует всех жертв сполна.
И на листах морской капусты
напишут наши имена.
***
И. Строганову
что моря больше, чем земли,
покуда лично не проверил,
куда уходят корабли.
Но между строк прочтя в Гомере,
что Одиссей был одессит,
я к морю,
словно к высшей мере,
приговорён
и морем сыт.
Случилось сильное волненье –
двенадцать балов!
С этих пор
и приведён был в исполненье
мне вынесенный приговор.
А палуба была мне домом,
моей землёй,
моей судьбой.
Но иногда ямайским ромом
меня снабжал морской прибой.
Один глоток его,
к примеру,
поможет –
якоря поднять,
второй – взять курс,
а третий, в меру,
Гомера правильно понять.
… Ни водоросли, ни рыбы,
ни корабли, ни облака
и дня прожить-то не смогли бы
без Моря и без Рыбака.
Я никому бы не поверил,
что моря больше,
чем земли,
покуда лично не проверил,
куда уходят корабли.
***
Я выбросил в море три майки,
в работе истлевших дотла.
На Кубу, Гаити, Ямайку
легко их волна отнесла.
А ночью на палубу «Веги»
упало три малых звезды,
как будто бы тройка в разбеге
свихнулась от быстрой езды.
Я трижды горел на работе
под шум корабельных винтов,
за дух процветанья на флоте
к любым испытаньям готов.
Ещё
до последней побудки
сношу я три майки подряд...
Под музыку боцманской дудки
три новых звезды догорят.
Да будут три тайны открыты
рыбачкам,
созвездьям,
цветам...
Короткие строчки открыток,
искусанный текст телеграмм.
Твои сухопутные губы
шутя произносят слова:
Ямайка, Гаити, Куба –
Антильские острова.
Верблюд в зоопарке
а вот пустынь не создают.
И скучно, скучно!
Не плюётся
цивилизованный верблюд.
Здесь, как в оазисе, побеги
цветут.
Служителей гурьба.
А он мечтает о побеге
и копит мужество в горбах.
И видит:
шествуют верблюды,
их гонит солнечный удар,
их бьют измученные люди,
когда кончается вода.
Там, в дюнах, с ними счастье ходит,
но нет ему пути назад.
Он вдохновенно мордой водит:
ему б вернули этот ад!
И вновь светлеет отрешённо
его раскосый жёлтый взор,
и за узорчатой решёткой
встаёт пустынный горизонт.
А по входным билетам честно
разгуливает праздный люд,
и никому не интересно,
что слишком тесно здесь и пресно…
И докажи, что ты – верблюд!
***
Мелодии каких разлук?
Пусть нам раскроет ключ скрипичный
сердечный скрип, скрипичный звук.
Какие тайны Страдивари
в молчанье нотного крючка
припрятал в стареньком футляре
на взмахе тонкого смычка?
Вот инструмент у подбородка,
гриф,
как весло,
зажат в руке,
и скрипка,
лёгкая, как лодка,
плывёт по вспененной реке.
Я вслушиваюсь, как акустик:
река впадает в океан,
и музыкой её до устья,
до верфей – воздух осиян.
Казалось море по колено.
Ушёл последний пароход.
Но скрипка голосом сирены
о том отчаянно поёт,
что жизнь пресна без жизни личной
и без любимой быт суров
дел корабельных и скрипичных
равновеликих мастеров.
***
нас разлучил на год…
Мои планеты – корабли
«Сатурн» и «Алиот»,
да судовая роль –
уметь
планеты обживать.
Но будет палых листьев медь
звенеть и оживать.
Как солона вода морей!
А за морями –
глянь –
земля,
той соли солоней.
Едва забрезжит рань,
к ней сразу выведет компас
«Сатурн» и «Алиот».
Пробьёт для нас урочный час,
пусть дождь за ворот льёт,
скажу я гаснущей звезде,
любому кораблю:
– И на земле, и на воде
аз есмь,
и я люблю!
Разлука
земля всё так же вертится.
Я приложил к ней ухо
и слышу твоё сердце.
Но далеко-далёко
оно стучит, как надо,
из Владивостока
до Калининграда.
А между нами семь часов,
семь чётких поясов,
семь бед,
семь птичьих голосов,
семьдесят семь лесов.
Мне срочно надо разгадать,
о чём поют дрозды,
о чём мечтают города,
о чём шумят дожди,
куда за горизонт, за луг
проносится гроза?
Я верю в колдовство разлук,
в твои глаза.
***
без чоканий и тостов?
Быть может, ром, быть может, шнапс,
быть может, воду просто.
Я знаю: пьют весенний сок,
надрезав бок берёзы.
Пьют спирт, не брезгуют росой,
проглатывают слёзы.
Но как из этих блюд простых
создать такое варево,
чтоб даже при смерти на «ты»
мне с жизнью разговаривать?