Предисловие Дмитрия Быкова к сборнику стихотворений Кати Капович «Город неба» // 2021 год
Катя Капович «Город неба» (стихотворения) // Москва: «Эксмо», 2021, твёрдый переплёт, 496 стр., ISBN 978-5-04-112762-6
Как жизнь
Если русский писатель называет себя уменьшительно (но не ласкательно, это уже перебор),— у этого обычно есть глубокий смысл. Саша Соколов хотел, видимо, сломить официозность советской литературы и одновременно подчеркнуть несерьёзность собственного к себе отношения, а также укоренённость в детстве. Заметим, что ни Эдичка, ни Веничка нигде, кроме текста, так себя не называли и воспринимали себя как раз серьёзно, если не трагически. Катя Капович своим литературным именем намекает на отсутствие пафоса, на интимность контакта с читателем (а обращается она прежде всего к ровеснику или по крайней мере к человеку сходного опыта), а также на скудость и бедность человеческой жизни, так что не с чего и пыжиться. Дмитрий Александрович Пригов, целенаправленно выстраивая образ лирического героя — маленького человека, бессильного перед Милицанером,— до последнего отстаивал хотя бы право называться по имени-отчеству. В стихах Кати Капович, формировавшейся в самой что ни на есть диссидентской среде, никакого противостояния режиму не просматривается: конечно, она позволяет себе называть вещи своими именами, но никакой надежды на перемены у неё нет, а достоинство… ну какое там особенное достоинство, когда все смертны, а при жизни крайне уязвимы? Достоинство в том, чтобы в этой ситуации прилично себя вести, а не в том, чтобы её менять. Катя Капович много раз меняла свою биографию — переезжала то в Сибирь из Кишинёва, то в Москву, то в Израиль, то в Бостон,— и поняла, что все эти переезды не означают перемены участи. Выживать приходится везде, погода более-менее одна и та же, разве что в Иерусалиме человек чаще страдает от жары, а в Бостоне от холода. Катю Капович интересует героизм человеческой участи как таковой, а он везде одинаков. Есть даже теория, что её нарочито бедная, а то и небрежная рифма тоже выражает бедность (и небрежность) всякой судьбы,— но тут уж, я думаю, дело в другом: Капович пишет так давно, а начинала так сильно, что она может позволить себе истинную виртуозность, то есть отсутствие всякой виртуозности. Позировать перед читателем ей совершенно незачем, ей дорог живой контакт с собеседником, она и выступает так — без кокетства и застенчивости, как читают в дружеских компаниях, в мастерских или в больших эмигрантских квартирах. Читатель немедленно понимает, что все свои и демонстрировать литературную эрудицию — это отсылка туда-то, а это аллюзия на то-то,— тут необязательна. Все свои, потому что всякая жизнь трудна, удачи в ней скорей праздник и чудо, чем закономерный результат трудов, а любовь должна либо базироваться на взаимопонимании (то есть на общем страдании), либо становится унижением и пыткой. Эмоциональная точность — главное достоинство поэзии Капович; точность реалий, цепкость памяти в таких случаях предполагаются автоматически. Контекст, близкие авторы, поколение — это советские семидесятые, прежде всего «Московское время» (скорее Величанский, чем Гандлевский, скорее Кенжеев, чем Цветков), Денис Новиков, который был младше, но принадлежал именно к этому кругу, Олег Хлебников, который жил хоть и в Ижевске, но по «Московскому времени» — и в плане поэтики похож на Капович больше всех, особенно поздний; это и её муж Филипп Николаев, который со временем стал больше писать, чем переводить; это и Алексей Дидуров, который был постарше, но что-то было в его отношении к себе и друзьям, что сходно с трагическим смирением Капович. Если брать женскую поэзию тех лет, хотя гендерные различия для Кати Капович мало значат и о любви она пишет крайне сдержанно и скупо,— это Инна Кабыш и Виктория Иноземцева (Кабыш почему-то считают поэтом трагического надрыва, но у неё как раз больше иронии, мужества, трезвости). Катя Капович принадлежит к той же традиции, которую ярче всех в России и за границей манифестировал Лев Лосев, лучший друг Бродского и главный его оппонент, только мало кто это понимал. Бродский, может быть, понимал — но он Лосева уважал как старшего, и ему прощалось. А ведь жестоко сказано — «Иосиф, брось свои котурны, зачем они, е… м… , ведь мы не так уж некультурны, чтобы без них не понимать». Не зря именно Лосев заметил Капович и благословил, когда она уже переехала в Штаты.
Её поэзия полна любви, сострадания, даже умиления, хотя говорить обо всём этом очень пошло, и она почти не говорит — у неё всё в интонации. От присутствия Кати Капович на свете и в литературе делается легче, а это и есть задача поэта. Нас кто-нибудь должен любить, и от нас что-то должно остаться. Над этим она и работает сорок лет, и лучшие результаты этой работы перед вами. Сегодня мало кто может похвастаться таким количеством и качеством написанного, она пишет почти каждый день, но жить ведь тоже приходится ежедневно, а не тогда, когда есть настроение, вдохновение или материальный стимул. На этом противоречии многое держится в поэзии Капович.
Вообще же — для примера — вот не самый яркий и даже не самый удачный образец, первое, на что упал взгляд:
По выходным в глухом местечке
соседний инвалидный дом
автобусом вывозят к речке,
заросшей пыльным камышом.
И там они в своих колясках
сидят в безлиственном лесу,
как редкий ряд глухих согласных,
пока их вновь не увезут.
С годами лет я тоже тронусь
умом и сяду у реки,
чтоб в пустоту смотреть, готовясь
к зиме, как эти старики.
И выйдет радуга из тучи
после осеннего дождя.
И скажет санитар могучий:
пора, родимая, пора.
Разумеется, как и в большинстве стихотворений Капович, тут намеренно слабая концовка, но в жизни тоже почти всегда так. «Расклон под занавес остался в серебряном веке»,— говорила Нонна Слепакова. Вообще всё как в жизни, и сборник мог бы называться «Как жизнь» — и точно, и смешно, и без понтов.
Если русский писатель называет себя уменьшительно (но не ласкательно, это уже перебор),— у этого обычно есть глубокий смысл. Саша Соколов хотел, видимо, сломить официозность советской литературы и одновременно подчеркнуть несерьёзность собственного к себе отношения, а также укоренённость в детстве. Заметим, что ни Эдичка, ни Веничка нигде, кроме текста, так себя не называли и воспринимали себя как раз серьёзно, если не трагически. Катя Капович своим литературным именем намекает на отсутствие пафоса, на интимность контакта с читателем (а обращается она прежде всего к ровеснику или по крайней мере к человеку сходного опыта), а также на скудость и бедность человеческой жизни, так что не с чего и пыжиться. Дмитрий Александрович Пригов, целенаправленно выстраивая образ лирического героя — маленького человека, бессильного перед Милицанером,— до последнего отстаивал хотя бы право называться по имени-отчеству. В стихах Кати Капович, формировавшейся в самой что ни на есть диссидентской среде, никакого противостояния режиму не просматривается: конечно, она позволяет себе называть вещи своими именами, но никакой надежды на перемены у неё нет, а достоинство… ну какое там особенное достоинство, когда все смертны, а при жизни крайне уязвимы? Достоинство в том, чтобы в этой ситуации прилично себя вести, а не в том, чтобы её менять. Катя Капович много раз меняла свою биографию — переезжала то в Сибирь из Кишинёва, то в Москву, то в Израиль, то в Бостон,— и поняла, что все эти переезды не означают перемены участи. Выживать приходится везде, погода более-менее одна и та же, разве что в Иерусалиме человек чаще страдает от жары, а в Бостоне от холода. Катю Капович интересует героизм человеческой участи как таковой, а он везде одинаков. Есть даже теория, что её нарочито бедная, а то и небрежная рифма тоже выражает бедность (и небрежность) всякой судьбы,— но тут уж, я думаю, дело в другом: Капович пишет так давно, а начинала так сильно, что она может позволить себе истинную виртуозность, то есть отсутствие всякой виртуозности. Позировать перед читателем ей совершенно незачем, ей дорог живой контакт с собеседником, она и выступает так — без кокетства и застенчивости, как читают в дружеских компаниях, в мастерских или в больших эмигрантских квартирах. Читатель немедленно понимает, что все свои и демонстрировать литературную эрудицию — это отсылка туда-то, а это аллюзия на то-то,— тут необязательна. Все свои, потому что всякая жизнь трудна, удачи в ней скорей праздник и чудо, чем закономерный результат трудов, а любовь должна либо базироваться на взаимопонимании (то есть на общем страдании), либо становится унижением и пыткой. Эмоциональная точность — главное достоинство поэзии Капович; точность реалий, цепкость памяти в таких случаях предполагаются автоматически. Контекст, близкие авторы, поколение — это советские семидесятые, прежде всего «Московское время» (скорее Величанский, чем Гандлевский, скорее Кенжеев, чем Цветков), Денис Новиков, который был младше, но принадлежал именно к этому кругу, Олег Хлебников, который жил хоть и в Ижевске, но по «Московскому времени» — и в плане поэтики похож на Капович больше всех, особенно поздний; это и её муж Филипп Николаев, который со временем стал больше писать, чем переводить; это и Алексей Дидуров, который был постарше, но что-то было в его отношении к себе и друзьям, что сходно с трагическим смирением Капович. Если брать женскую поэзию тех лет, хотя гендерные различия для Кати Капович мало значат и о любви она пишет крайне сдержанно и скупо,— это Инна Кабыш и Виктория Иноземцева (Кабыш почему-то считают поэтом трагического надрыва, но у неё как раз больше иронии, мужества, трезвости). Катя Капович принадлежит к той же традиции, которую ярче всех в России и за границей манифестировал Лев Лосев, лучший друг Бродского и главный его оппонент, только мало кто это понимал. Бродский, может быть, понимал — но он Лосева уважал как старшего, и ему прощалось. А ведь жестоко сказано — «Иосиф, брось свои котурны, зачем они, е… м… , ведь мы не так уж некультурны, чтобы без них не понимать». Не зря именно Лосев заметил Капович и благословил, когда она уже переехала в Штаты.
Её поэзия полна любви, сострадания, даже умиления, хотя говорить обо всём этом очень пошло, и она почти не говорит — у неё всё в интонации. От присутствия Кати Капович на свете и в литературе делается легче, а это и есть задача поэта. Нас кто-нибудь должен любить, и от нас что-то должно остаться. Над этим она и работает сорок лет, и лучшие результаты этой работы перед вами. Сегодня мало кто может похвастаться таким количеством и качеством написанного, она пишет почти каждый день, но жить ведь тоже приходится ежедневно, а не тогда, когда есть настроение, вдохновение или материальный стимул. На этом противоречии многое держится в поэзии Капович.
Вообще же — для примера — вот не самый яркий и даже не самый удачный образец, первое, на что упал взгляд:
По выходным в глухом местечке
соседний инвалидный дом
автобусом вывозят к речке,
заросшей пыльным камышом.
И там они в своих колясках
сидят в безлиственном лесу,
как редкий ряд глухих согласных,
пока их вновь не увезут.
С годами лет я тоже тронусь
умом и сяду у реки,
чтоб в пустоту смотреть, готовясь
к зиме, как эти старики.
И выйдет радуга из тучи
после осеннего дождя.
И скажет санитар могучий:
пора, родимая, пора.
Разумеется, как и в большинстве стихотворений Капович, тут намеренно слабая концовка, но в жизни тоже почти всегда так. «Расклон под занавес остался в серебряном веке»,— говорила Нонна Слепакова. Вообще всё как в жизни, и сборник мог бы называться «Как жизнь» — и точно, и смешно, и без понтов.