У эстонцев фантомная боль…

Сто лет назад в Тарту (он же славный Юрьев) советская и эстонская стороны подписали исторический документ, по которому одни исконные русские земли (бывшие в составе древнерусских княжеств) перешли в состав другой исконной русской земли (ставшей таковой как минимум с момента подписания победоносного мира в Ништадте).

И из этих земель как из цветного пластилина слепили государство, которому дали руководителя (государственного старейшину). Наградили его армией, вполне даже сносно вооружённой и отмеченной карманными триумфами в виде головомойки для обманутых немцев под Венденом.

Хотя, честно говоря, немецким войскам не впервой было проигрывать под Венденом со времён нашего Ивана свет Васильевича. Наделили флагом, гербом и прочими важными атрибутами государственности. И отправили в свободное плавание, как оловянного солдатика на бумажном кораблике.

И тогда эстонских землепашцев сильно смутила аграрная реформа начала 1920-х годов, когда в руках у молодого эстонского правительства оказались крупные земельные наделы, потерянные остзейскими дворянами, церковными сановниками и российским имперским государством. Их надо было распределить. Эта мера на самом деле позволила многим эстонским крестьянам получить свой кусок земли, однако есть один нюанс: не вся земля одинаково плодородна. Да и за сельхозинвентарь приходилось платить.

Основной пакет землевладельческих привилегий получили обласканные властью нувориши, близкие к верховному правителю Эстонии Пятсу и армейские круги, близкие к генералу Лайдонеру. Таким образом, в межвоенный период большая часть эстонского крестьянства жила, честно говоря, небогато. И ремесленники промышляли кустарными делами и не могли себе позволить многих вещей. Пролетариат тихо роптал и неумолимо большевизировался. А внешнеполитическая обстановка постепенно приближала Европу к геополитической детонации.

Революционные силы Эстонии были менее многочисленные по сравнению с латышским стрелковым движением, которое с трепетным волнением хранило в себе заветные идеалы коммунизма. Поэтому восстание 1 декабря 1924 года под руководством Яна Анвельта было подавлено эстонскими армейскими силами без особого труда. Латыши в этом отношении демонстрировали более высокую степень революционной сознательности хотя бы потому, что в Риге концентрировался марксистски ориентированный молодой пролетариат, стоявший без роздыха у станков крупных промышленных гигантов Российской империи.

Кому, как не им, детям и внукам обездоленных и угнетённых ненавистными баронами крестьян, делать настоящую социальную революцию?

А революцию приближали искренне, от души. Сам Владимир Ильич был не против мирового преобразования. И что такое потеря исконно русского Ивангорода и исконно русского Юрьева, ставшего Тарту, по сравнению с грядущими свершениями мирового масштаба? Впрочем, в 1940 году захват Гитлером (при активном согласии западных партнёров) доброго десятка стран Европы, а особенно — воинственной и гордой Франции, не нашедшей в себе ни моральных, ни физических сил к сопротивлению, привело к восстановлению советского суверенитета над Прибалтикой.

Получается, что Эстония, пряча голову в песок, смотрит на свою историю как на непрерывное действие — как будто и не было того 1940 года и последовавших за ним событий. Она, мол, сразу с 1939 года перепрыгнула в 1991 год. Такая машина времени эстонского образца по принципу «когда нам выгодно». А Россия смотрит на вещи трезво и здраво, учитывая в том числе и неконструктивную позицию части эстонского населения, которая предпочла неприкрытый коллаборационизм. Впрочем, предпочтения и желания современной Эстонии тоже очень странные. И ей самой с ними не получается совладать.

Александр Филей, Латвия