За Советы (и колхозы) - но без коммунистов!"
91 год назад, 30 января 1930 года, Политбюро ЦК ВКП(б) утвердило «Мероприятия по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации». Деревню охватила эпидемия насилия. Но не все в партии поддержали разграбление и уничтожение единоличных крестьянских хозяйств.
«ЛУЧ СОЛНЦА»
Так называлась первая в тюменском крае коммуна. Её организовали в августе 1919 года в селе Спасском Соломатовской волости Ялуторовского уезда 70 местных партизан, которыми командовал 28-летний Евстафий Николаевич Чемякин. С ранних лет он занимался хлебопашеством, потом служил в царской армии,воевал с немцами. В ноябре 1917-го возвратился с фронта в родные места, созвал односельчан и объявил им о новой власти — советской. Но без гербовой бумаги местные староверы равнодушно восприняли призывы к счастливой жизни, поэтому Евстафий отправился в Омск за документом «на власть». Получил там мандат № 131 от 20 января 1918 года, который «уполномочивал его организовать Совет крестьянских депутатов по Ялуторовскому и Тюменскому уездам». Однако совет просуществовал недолго: в июне восставшие чехословаки и белогвардейцы утвердили в крае власть Временного Сибирского правительства, которую сменила диктатура адмирала Колчака. Чемякина посадили в ялуторовскую тюрьму, где он познакомился с Яковом Кистановым, студентом Петроградского университета. Кистанов разъяснил сокамернику «социалистическую прирождённость российского мужика и сказочные перспективы единственно возможной формы его существования — коммуны». Чемякину оставалось только головой качать да удивляться: как это крестьяне не могли сами додуматься до такого устройства своей жизни?! В марте 1919-го всех арестантов-фронтовиков мобилизовали в колчаковскую армию, откуда они тотчас дезертировали и скрывались в окрестных лесах. Так возникла компания дезертиров-партизан, а Чемякин стал в ней за старшего. Когда кавалеристы Путиловского красного полка прогнали белых из уезда, крестьяне в Спасском решились жить коммуной. Вскоре Кистанова назначили председателем уездного земельного управления, а Чемякина — инструктором по организации и обслуживанию сельскохозяйственных коммун. В своей работе приятели пользовались изданным в феврале 1919 года Наркомземом «нормальным уставом», написанным в духе примитивного коммунизма. «Желающий вступить в коммуну, — отмечалось в этом «уставе», — отказывается в её пользу от личной собственности на денежные средства, орудия производства, скот и вообще всякое имущество, необходимое в ведении коммунистического хозяйства... Коммуна берёт от каждого своего члена по его силе и способностям и даёт ему по его насущным потребностям». К концу 1920 года в Ялуторовском уезде было создано двадцать таких коммун, и с этим результатом Чемякин отбыл в Москву на 2-й Всероссийский съезд коммун. Только уехал — в крае вспыхнуло антибольшевистское крестьянское восстание. Свою злобу от произвола продразвёрстки повстанцы выместили на местных коммунистах, но жену и ребятишек чемякинских не тронули: боялись, что, когда сам вернётся, отомстит. Стихия кровавого бунта быстро выродилась в политический и уголовный бандитизм. Целый год банда Вараксина держала шатровские коммуны в напряжении, пока бывшие партизаны не выследили по свежему снегу их лежбище и смертельно ранили в перестрелке бандитского главаря. При объявленной после подавления крестьянских восстаний в стране новой экономической политике внимание к развитию общественных форм обработки земли заметно ослабло. В изданной в 1924 году книге «Шатровские коммуны — как они есть» Кистанов и Чемякин жаловались на «ликвидаторские настроения у отдельных представителей власти по отношению к коллективному движению крестьян». Впрочем, перемещение акцента политики партией большевиков с добровольных объединений в форме коммун, артелей и совхозов на единоличные крестьянские хозяйства продолжалось недолго. Большевистское руководство, одержимое идеями мировой революции и ускоренного индустриального роста, в очередной раз изменило методы социального переустройства общества. После нескольких лет относительно спокойного эволюционного развития в виде нэпа сталинская группировка сделала ставку на репрессивно-карательные меры против различных политических и общественных сил. Непосредственными причинами, подтолкнувшими власть к расширению насильственной политики, стали экономические проблемы в стране, главным образом в сфере продовольственного снабжения. Несмотря на все попытки большевиков организовать рыночную экономику по своим особым меркам, их усилия на этом поприще оказались малоэффективными. К 1928 году советский полурынок, обслуживавший скорее политику, чем экономику, пришёл в совершенное расстройство. Созданный им хозяйственный механизм не обеспечивал и минимальных потребностей государства в зерновой продукции. Поступления из деревни резко сократились ввиду того, что главное действующее лицо — крестьянство — перестало поставлять свой хлеб по ценам, предлагаемым правительством, ожидая лучших условий в отношении спроса. Тревожные сигналы с рынка большевистское руководство восприняло в привычной для него манере: оно решило силой отнять хлеб у крестьян. Самым решительным сторонником насилия выступал Сталин. В декабре 1929 года на конференции аграрников-марксистов он заявил: «От политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества мы перешли к политике ликвидации кулачества как класса».
«ВЕЛИКИЙ ПЕРЕЛОМ»
2 февраля 1930 года ОГПУ издало приказ № 44/21, который предусматривал: «1. Немедленную ликвидацию контрреволюционного кулацкого актива, особенно кадров действующих контрреволюционных и повстанческих организаций, группировок и наиболее злостных махровых одиночек (первая категория).
2. Массовое выселение из районов сплошной коллективизации наиболее богатых кулаков (бывших помещиков, местных кулацких авторитетов и антисоветского актива церковников и сектантов) и их семейств в отдалённые северные районы СССР с конфискацией их имущества (вторая категория)».
«16 февраля 1930 года, — указывалось в сводке Тюменского окружкома ВКП(б), — дана телеграмма о подъёме кулаков по всем районам (Тюмень, То0ольск и Ишим входили тогда на правах округов в Уральскую область с центром в Свердловске. — А. П.) и отправке на сборные пункты». Была собрана 1321 семья, около шести тысяч человек. За пределы Тюменского округа только в феврале выслали 5524 человека; из них 1682 мужчины, 1926 женщин и 1816 детей. По состоянию на 5 марта 1930 года через Тюмень пропущено: «16 эшелонов (санных) из 8000 подвод 4424 семьи, 22 107 человек...» Тобольск стали называть «столицей социалистической ссылки». «Эшелоны к нам движутся с такой быстротой во времени и с массовым напором, — жаловался в марте 1930 года секретарь Тобольского окружкома ВКП(б) Игнатенко, — что, безусловно, застало нас неподготовленными. Кроме того, мешает страшно чертовский холод, который доходит до 36-37 градусов. Приняли мы той публики три тысячи семей, около тридцати тысяч человек. Сейчас идёт спешная работа по подготовке города Тобольска к превращению его в сплошной лагерь для кулачества (до начала навигации на север). Освобождаем буквально всё возможное, даже решили закрыть кино...»
ПЕРЕРОЖДЕНИЕ
Казалось бы, пришёл праздник на улицу председателя Шатровского союза коммун: к 1 января 1930 года Тюменский округ Уральской области одним из первых в стране рапортовал о 100-процентной коллективизации единоличных крестьянских хозяйств. Однако на душе у крестьянина Чемякина было муторно от того усердия и торопливости, с какими «прирождённые социалисты» сгонялись в «светлое царство коллективного труда». Свой протест против такой политики он выразил 29 марта в «товарищеском письме» секретарю Тюменского окружкома ВКП(б) Маркусу. «По мере того, как мы объявили добровольность, — писал Чемякин, имея в виду статью Сталина «Головокружение от успехов», опубликованную в «Правде» 15 марта, — крестьяне начали выходить из коммун так же, как и были туда завербованы, то есть массами. Отступление получилось прямо ошеломляющее... Чем дольше я живу, тем передо мной всё яснее и яснее встаёт вопрос о никчемности коммун и других сложных форм коллективизации... Откуда пойдёт нам хлеб и молоко — из артели, коммуны, ТОЗа (товарищества по обработке земли. — А. П.) или от единоличника, по-моему, всё равно... Я считаю, что наша политика сделать деревню социалистической, а нашего мужика-собственника — социалистом не выйдет, и эту политику надо пересмотреть... Некоторые мои прежние утверждения, что крестьянин — это «строитель социализма», — неправильные. Теперь в деревне наблюдаешь такие сцены — крестьяне бросились на свой скот и погнали его из колхозов по дворам, крестьянки обнимали коров, целовали их, наговаривали им тысячу ласковых слов вроде: «Милая бурёнушка, заморили тебя, матушка». Глядя на них, будто перерождаешься и думаешь: за кем мы гонимся, для чего нам нужен этот собственнический идиот? Лесозаготовки он сделает при любых условиях, на лог заплатит, хлеб и мясо тоже завезёт. Повторяю, что крестьянскую политику надо пересмотреть...» Получив это сугубо личное письмо, Маркус быстро сообразил, кого и как можно представить вместо себя главным виновником «головокружения, перегибов и головотяпства». 4 апреля бюро Тюменского окружкома ВКП(б) постановило: «За антипартийный взгляд, выраженный в письме в окружком в лице его секретаря, за ревизию ленинизма в вопросе организации колхозов и коммун, за сочувствие единоличнику тов. Чемякина немедленно снять с ответственной работы председателя районной коммуны и из рядов ВКП(б) исключить». Окружная газета «Красное знамя» повела решительное наступление на «чемякинщину».
Но произошло неожиданное: партячейка не только не осудила его, но ходатайствовала о награждении Чемякина орденом Ленина, характеризуя его как стойкого и неподкупного строителя «правильных» колхозов. Это был не просто скандал — вызов рядовых коммунистов народившейся партийной номенклатуре. Ответ последовал незамедлительно: чрезвычайная партийная конференция, проведённая по команде Маркуса в Шатровском районе, приняла беспримерное решение: «Распустить Спасскую ячейку и исключить из партии всех чемякинцев». Когда читаешь пожелтевшие газеты 1930 года с заголовками «Уроки Шатрове», «Чемякинский путь к социализму», «Скат к кулацкой идеологии», «Долой двурушничество», «Ждём большевистского ответа», невольно думаешь: не все в партии одобряли и поддерживали политику генерального и других секретарей. И, как знать, если бы сопротивление номенклатурному произволу по примеру «чемякинцев» стало массовым, то вся наша история могла быть иной —не такой тягостной и жестокой.
Шельмуя «чемякинщину», редакция «Красного знамени» обещала: «В ближайшем номере будет опубликовано письмо Чемякина с признанием его взглядов антипартийными». Такое письмо было. Только непокаянное. «Я прекрасно понимаю, — писал в нём опальный председатель коммуны, — что в Тюмени после «великих успехов по коллективизации» надо разрядить атмосферу, найти стрелочника, который бы ответил один за всех... Моя кандидатура выбрана самая подходящая. Во-первых, я основной колхозник, то есть непосредственный руководитель перегибов; во-вторых, у меня немало врагов в верхах округа; в-третьих, есть злополучное письмо Маркусу (но если бы его не было, меня бы всё равно обсудили, просто так легче придраться). Меня удивляет лишь одно обстоятельство: причём я, малограмотный крестьянин, виновен в перегибах по коллективизации? Известно, что окружком с моими взглядами как специалиста по организации сельского хозяйства не считался. Поймите, что я как практик не мог додуматься до того, чтобы в три месяца (с 1 октября 1929 по 1 января 1930) переделать деревню на социалистическую. Такое было доступно лишь лёгкому уму Маркуса и ему подобным, но только не Чемякину, которого теперь поставили вне партии. ...Подумаешь, какой подвиг совершил «профессиональный революционер» Маркус: крестьянина Чемякина заставил в земле копаться. Для меня это милое дело. Я просить о прощении не буду». Письмо заканчивалось обращением к Маркусу: «Представляю, какую неприятность принесло тебе моё письмо. Наверное, подумывал о подвале для вчерашнего члена бюро и бывшего партизана Чемякина. Письмо это последнее. Ты мне не пиши: всё равно читать не буду». Чемякин продолжал трудиться в своей коммуне, переименованной в «Луч революции», но разного рода доносы на него регулярно подшивались в «наблюдательное дело».
ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЗЕМЛЕ
Евстафия Николаевича Чемякина арестовали 13 сентября 1937 года. Начальник Упоровского райотдела НКВД младший лейтенант госбезопасности Погуляев и райпрокурор Куталов формально допросили его об «антипартийной троцкистско-зиновьевской деятельности» и отправили в тюменскую тюрьму. Оттуда перевели в Омск и... забыли до апреля 1939 года. Как ни парадоксально это звучит, от расстрела Чемякина спасли «любовно» собранные на него доносы, выписки из партийных постановлений и газетные вырезки. После Упорово его не допрашивали, а держали в тюрьме на всякий случай — заткнуть какую-нибудь дырку в расстрельных лимитах.
Но, видимо, жертв хватало и без Чемякина, поэтому о нём вспомнили только при новом хозяине Лубянки — Лаврентии Берии. Сдавать такое «образцовое» дело в архив никто не собирался, но своей «тройки» в Омске уже не было (их упразднили в ноябре 1938-го. — А. П.), и все материалы на Чемякина отправили в Москву в Особое совещание НКВД за столичным расстрельным приговором. Но на Лубянке решили «развернуть материалы на одиночку до контрреволюционной группы», для чего потребовали от Омского управления НКВД разыскать второго автора «троцкистской брошюры» о шатровских коммунах. Найти Кистанова не удалось: последний раз приятели виделись в 1936 году, после чего преподаватель политэкономии Новосибирского кооперативного института как в воду канул. Высылать вторично в НКВД дело Чемякина омские чекисты не решились (как бы самим не сдобровать) и в феврале 1940-го узника освободили из-под стражи. В партии восстановили только в 1956-м, правда, зачли 37-летний партийный стаж. Тем временем большие и малые эксперименты над крестьянами продолжались. Деревни и колхозы укрупняли, объединяли, превращали в совхозы... Евстафий Николаевич так и работал в родных местах агрономом. Откровенных писем никому не слал: жизнь научила осторожности. И только незадолго до своей смерти в феврале 1966 года не сдержался. Вспоминая прошлое, написал: «Я часто спорил сам с собой, что крестьянину надо: единоличное хозяйство, колхоз, коммуну? А ответ-то простой: пускай будет и то, и другое, и третье. Только по доброй воле и согласию...»
Александр ПЕТРУШИН,
кандидат исторических наук
г. Тюмень
Найдено здесь: http://www.belrussia.ru/page-id-2227.html
