«Я покажу, что не на столичных бульварах решается судьба России». Политолог Валерий Соловей заявил о желании стать депутатом Госдумы от Костромской области

О январских протестах и реакции на них властей

«Что-то случилось»

— Когда я думаю о том, что происходит в современной России, я часто вспоминаю название одного из романов Джозефа Хеллера «Что-то случилось». Вот это ощущение, что что-то случилось и что-то происходит, сегодня в России есть у всех, кто сохранил способность к мышлению. Люди очень часто не понимают, что же случилось, но понимают, что что-то происходит. Раньше я называл это трансформацией массового сознания, рассказывал о том, что все началось со второй половины 2018 года, с памятных всем событий — так называемой пенсионной реформы.

Я всегда говорил: важно, чтобы трансформация массового сознания превратилась в новое массовое поведение. И в конце января — начале февраля этого года мы с вами увидели, и в Костроме в том числе, что изменения в массовом сознании способны породить новое массовое поведение. Прошедшие протесты носят беспрецедентный характер. Мы с вами не переживали такого даже не годы, а десятки лет. Что поражает — почти в 90 городах, где люди вышли на акции, никаких штабов Навального не было. На улицы вышла та самая глубинная Россия, посконная, корневая.

«Выяснилось, что силы ОМОНа ограничены»

— Характерна реакция властей [на январские протесты]. Я бы не сказал, что власть испытала испуг, это было бы слишком сильное и опрометчивое заявление. Но то, что она испытала оторопь и ее поведение стало настороженным, совершенно точно. Когда люди выходят только в Москве или только в Хабаровске, то против них легко сконцентрировать силы, сдержать, расправиться. Но когда выступает больше сотни городов, а в России всего 20 тысяч ОМОНа, у власти возникает ощущение, что почва начинает постепенно еще не уходить из-под ног, но покачиваться.

Не стоит обольщаться списочной численностью Росгвардии: 320 тысяч человек — это все равно что 17 тысяч советских танков, стоявших в Европе. Ну и помогли эти танки? Имеют значение только 20–25 тысяч сотрудников Росгвардии, обученных и способных противостоять обществу. Если 23 января было дано указание «не жестить», то 31 января было дано совершенно другое указание — брать по максимуму. Было задержано 12 тысяч человек. Согласитесь, это немало. Но это не сбило протест. И в ход пошли обычные инструменты — ложь, шантаж, подкуп, переговоры. Кремль попытался договориться (насколько я знаю, небезуспешно) о том, чтобы протесты были прекращены. И они были прекращены, хотя они могли продолжаться еще две-три недели, что было крайне опасно для центральной власти.

«Кто-то ставит свечки и молится, а кто-то верит в магические усилия»

— Был еще один экзотический инструмент: каждую неделю в политическом штабе российской власти совершается оккультная церемония. Я не буду описывать характер этой церемонии, но они считают, что благодаря ей они и смогли остановить протесты. Я не вижу существенной разницы между посещением церкви и совершением подобных церемоний: кто-то ставит свечки и молится, а кто-то верит в магические усилия. Когда 14 февраля прошла акция с фонариками, Владимир Владимирович сказал: как быстро и легко в этот раз все удалось прекратить. Он вздохнул с облегчением, и не только он.

О состоянии здоровья президента и транзите власти

«Ему становится хуже уже не с каждым месяцем, а с каждой неделей»

— Состояние президента не очень хорошее. Не стоит обольщаться теми картинками, которые нам показывают по телевизору. Это сплошная профанация с использованием множества технических ухищрений. А на самом деле ситуация крайне скверная, ему становится хуже уже не с каждым месяцем, а с каждой неделей. Почему президент Беларуси Александр Лукашенко так дерзко ведет себя по отношению к российскому президенту? Потому что он может игнорировать мнение «уходящей натуры». Он обещает Путину все-все-все, отдавая себе отчет в том, что, скорее всего, ему ничего выполнять не придется. Характерно, что после последней их встречи в Бочаровом ручье Александр Григорьевич в кругу близких друзей сказал: «Ну все, Владимир Владимирович уже больше не боец».

Меня часто упрекают в том, что, когда я рассказываю, что состояние здоровья Путина не очень хорошее, я расхолаживаю людей, предлагаю им ждать. Ничего подобного! Я хочу всем показать и объяснить, что возникнет «окно возможностей», когда общество сможет повлиять на свою судьбу. Если общество не готово влиять, если оно будет отсиживаться, то тогда путинизм без Путина будет продолжен.

Владимир Владимирович обещал своему окружению, что в конце января он объявит им о своих планах по транзиту власти. Но как только стало известно, что Алексей Навальный возвращается в Россию, любые разговоры о транзите были прекращены. Как вы понимаете, никто из ближайшего окружения вождя не смеет завести разговор о транзите, все ждут, когда он сам об этом скажет. Поэтому с таким нетерпением сегодня ожидают его послания Федеральному собранию, надеясь, что в нем будет внесена ясность. Ясность не в части социальной программы, а в части личных планов президента — кого он намечает в преемники и как готовится передавать власть.

«Нет второго Путина, вот в чем проблема»

— Российская система власти — это перевернутая пирамида, стоящая на вершине. Вершина — Владимир Путин. В отличие от моих коллег, я не уверен, что если вершина будет выбита, то пирамида не начнет тут же распадаться. Люди, конечно, никуда не денутся, но система, совершенно очевидно, будет испытывать очень серьезные потрясения.

Нет второго Путина — вот в чем проблема. Путин появился на рубеже веков в уникальной ситуации. Благодаря уникальной ситуации он смог сформировать вокруг себя консенсус в общенациональных ожиданиях. Либералы, левые, националисты — все его считали своим и все связывали с ним свои надежды. Может ли сегодня появиться подобный человек, может ли он быть сгенерирован властью? Я очень сомневаюсь. Ни один из имеющихся кандидатов в преемники Путина не является фигурой консенсуса.

О скорых переменах и стратегии участия в них

«Нам остается только один путь — путь консолидации»

— То, что в России неизбежно будет масштабный политический кризис, — это факт, в этом сомнений нет, он уже начался. Что станет спичкой, поднесенной к сухому хворосту, я не знаю. Но запомните: спичку всегда подносит власть. Никогда этого не делает оппозиция, никогда этого не делает Запад. Во всех странах все революции и все кризисы начинаются действующей властью, и более никем — таков универсальный закон кризисов.

Может ли исполниться максима из «12 стульев» «Заграница нам поможет!»? Нет, совершенно точно не поможет, никогда она не помогала. Поведение Евросоюза сегодня основано на уверенности, что Владимир Владимирович скоро уйдет, поэтому им не надо суетиться. Они готовы подождать. Никто не будет ломать копья из-за Алексея Анатольевича Навального. Как это емко сформулировал один из европейских чиновников, «наша безопасность и наше благополучие для нас гораздо дороже вашей свободы и ваших прав».

Нам остается только один путь — консолидации, понимания того, что судьба и история страны могут начать разрешаться в этом году. Это будет не простое изменение — у нас с вами впервые с 90-х годов будет уникальный шанс изменить историю России, вывести ее на ту траекторию, которая бы привела нас к реализации желательной для нас цели <...>. И в этом смысле между нами существует базовый консенсус — желание перемен, которое разделяет до трех четвертей граждан России. Есть страх, сопутствующий этому желанию, потому что все знают, что большие перемены не обошлись без бед. Но скажите, положа руку на сердце, альтернатива у нас какая?

«Если мы хотим изменить страну, нам придется рисковать»

— Для того чтобы были перемены, надо что-то делать. Парадокс российского массового сознания: люди хотят перемен, но одновременно испытывают страх перед ними. Они хотят, чтобы эти перемены кто-то за них сделал, и сделал так, чтобы они не пострадали. С моей точки зрения, это противоречие уже не имеет разрешения. Если мы хотим перемен, мы должны понимать, что это риск. Вы, когда поступаете в вуз, рискуете, вступаете в брак — рискуете, работу меняете — рискуете. Если мы хотим изменить страну, нам придется рисковать.

О планах участия в выборах в Госдуму

«Я считаю, это бесстыдство, что такие замечательные люди так скверно живут»

— Я хотел бы баллотироваться в Госдуму от Костромы. Не сомневаюсь, что смогу добиться впечатляющего результата и одержать победу. Мне очень понравилась Кострома, понравились костромичи. Я считаю, это бесстыдство, что такие замечательные люди так скверно живут. Считаю это оскорблением для граждан России и не сомневаюсь, что эту жизнь можно улучшить, надо только хотеть, бороться за это. Там, где есть воля, найдется и путь. Я покажу, что не на столичных бульварах решается судьба России, что она может решаться и здесь, в Костроме.

«Я прекрасно нахожу общий язык со всеми»

— Мой дед рубал уголь. Мой отец стал инженером, первым в своем роду получив высшее образование. Я вырос в маленьком городке, поступил благодаря своим талантам и советской мобильности в МГУ. Я плоть от плоти, кровь от крови своего народа. И я прекрасно нахожу общий язык со всеми — и с теми, кто работает в Кремле, и с теми, кто рубает уголь, и с теми, кто работает в лесах. Я ничего не чураюсь, ничего не боюсь и считаю, что такой кандидат оптимально подходит для области. Тем паче что он ее выведет в эпицентр общественного внимания. И это большое преимущество: как только к вам приковано внимание, к вам сразу начинают идти ресурсы.

В интерактивной части круглого стола костромичи задавали приглашенному эксперту вопросы, причем многие из них были не очень благожелательными. Так, у Валерия Соловья спросили, не хочет ли он полетать над Парижем и не собирается ли выступать со своими конспирологическими версиями на РЕН ТВ, а также поинтересовались, почему он, рожденный на Украине, живет в России и почему до сих пор не в тюрьме. На вопрос, чей Крым, профессор ответил, что признает территориальную целостность Российской Федерации, а говоря об отношении к суду над Алексеем Навальным, заявил: «Это нельзя назвать судом, это издевательство».

Валерий Дмитриевич Соловей — российский историк, политический аналитик, публицист и общественный деятель. Доктор исторических наук, профессор. В прошлом — заведующий кафедрой связей с общественностью МГИМО.