Обостренье классовой борьбы

Недавно генеральный секретарь ООН Антониу Гутерриш сильно высказался на тему классовых различий: «Неравенство — характерная черта нашего времени. 26 самым богатым людям в мире принадлежит столько же благ, сколько половине населения планеты». Скоро он начнет цитировать «Коммунистический манифест»: «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов. Свободный и раб, патриций и плебей, помещик и крепостной, мастер и подмастерье, угнетающий и угнетаемый находились в вечном антагонизме друг к другу».

Конечно, сами классики отмечали, что борьба была непрерывной, но то скрытой, то явной. Периоды, когда борьба купировалась, порой были длительными. Полвека «общества всеобщего благосостояния» на Западе — с 60-х гг. XX в. до начала XXI в. Экономический рост и обильная социальная политика даже побуждали политиков и мыслителей говорить, что так будет всегда и прежние теории классовой борьбы можно сдавать в архив. Собственно, и в застойный период в СССР, возможно, было скучно и убого, но явной классовой борьбы точно не было.

Однако все проходит, в том числе и классовый мир. Купирование борьбы вновь сменяется обострением. И во всем мире, включая некогда благополучные страны вроде Франции (о США не будем и говорить, там борьба вообще экстра-класса). Да и в нашем Отечестве то здесь, то там полыхнет. Последний случай — Хабаровск, причем все понимают, что это не уникальный эксцесс и нужно ждать следующего.

Конечно, сейчас положение плебеев, подмастерьев и прочих угнетенных классов ухудшилось — общий кризис, да еще усугубленный заразой. Но, вообще говоря, и прежде благоденствие было довольно относительным, а о вопиющем имущественном расслоении только ленивый не говорил. Однако прежде все было относительно тихо, а сейчас растет беспокойство.

Тут важно понять, какие факторы сдерживают обострение, а какие, напротив, его провоцируют.

В 90-е гг. по всем объективным меркам народные бедствия были велики, но особых вспышек (не считая национальных окраин) не было. Дело тут, наверное, не в прирожденном русском смирении, а в том, что во взбаламученном обществе существовала иллюзия неограниченных возможностей. Один впадает в ничтожество, а другой вдруг идет к преуспеванию. Потом роли могут меняться. Отсутствие жестких классовых демаркаций позволяло считать бедствия временными и преходящими. Это был миф, но миф стабилизирующий. Без него общество вовсе провалилось бы в хаос. Хотя, конечно, миф о возможностях не вечен. Рано или поздно он кончается, а если еще и сословность все более жестко костенеет — как неизбежное следствие стабилизации, люди более склонны выражать недовольство, чувствуя себя навсегда обделенными.

Но тут уже возникают вопросы к господствующим классам. Господство и эксплуатация всегда и во все века будут господством и эксплуатацией. Но поведение класса господ может быть разным. Одно дело, когда господин — может быть, весьма суровый, тем не менее чувствует себя прирожденным властителем своих подданных, когда он укоренен в родной земле и способствует ее благоустроению. Мосты, дороги, храмы, технические усовершенствования не из воздуха же берутся, и не таинственная рука рынка их сооружает, а вполне конкретный властелин. В случае такой прирожденности, такой связи с землей низшие классы готовы мириться с господством. Совсем другое дело — отчужденный (офшорный) властитель своих подданных, воспринимаемый управляемыми, как праздный господин, ничего для земли не делающий рентополучатель. Дворянство веками было опорой французской монархии — доколе сохранялась его связь с землей. Когда же оно стало придворным классом, для которого единственный интерес в его владениях заключался в получаемом доходе, Франция стала быстро двигаться к революции. Ипполит Тэн описывал закат старого режима: «Франция напоминала обширную конюшню, где породистые лошади получают двойную и тройную порции, ничего не делая или неся только половинную службу, в то время как обыкновенные лошади несут полную службу, получая половинную порцию, а нередко даже не получая и этого. Среди этих пород истых лошадей находится привилегированный табун, который жрет, сколько может, жирный, блестящий, стоящий по брюхо в корме, не имея других занятий, кроме постоянных забот о своем довольстве». Добром такое дело не кончается.

Понятно, что речь идет не только о дореволюционной Франции и не только о родовой аристократии. Это общая закономерность, а офшорная аристократия может быть вполне безродной, как, например, это наблюдается у нас.

Просто есть общее правило. Прирожденность и укорененность верхнего класса снижает накал классовой борьбы. Отчужденность ведет к ее сильнейшему обострению.

А к какой категории относятся наши патриции — судить читателю.