Дмитрий Быков // «Комок», 3 января 2000 года
Русский геморройНедавно я прочёл в авторитетном медицинском издании, что у Чаадаева был геморрой. Большинство гусарских офицеров, много времени проводивших в седле, рано выходивших на покой и быстро тяжелевших, страдали геморроем — болезнью смешной, унизительной и оттого не менее мучительной. Геморрой гнездится там, где благородные чувства по определению невозможны. Он не смертелен, но и неизлечим. Он приводит к запорам и вызывает анальную фиксацию. То есть человек почти всё время думает о жопе и всё воспринимает через неё.
Именно вследствие этой анальной фиксации, постоянного дискомфорта и раздражительности Чаадаев и смотрел так скептически на русскую историю, которая представлялась ему одной огромной этой самой, в которой к тому же попадались болезненные шишки вроде Ивана Грозного и Николая Первого. Вся русская жизнь виделась Чаадаеву как непрерывное чередование поносов и запоров. Закрепляющие Иваны Васильевичи сменялись прослабляющими Фёдорами Иоанновичами, и, если не считать небольшого прогресса в способах книгоиздания или добывания показаний под пыткой, история России была не движением по спирали, а беспрерывным хождением по кругу.
Русский человек вообще крепок задним умом, а Чаадаев, как выясняется, от этого ума вообще зависел несколько больше, чем следовало. Именно поэтому соглашаться с ним никому не хочется. В глазах благодарных соотечественников он так и остался умным, но несчастным одиночкой, пессимистом, не понявшим отечественной судьбы и потому ужаснувшимся ей. То есть в этом запорно-поносном чередовании следовало провидеть какой-то высший смысл, а кто его не провидит, у того геморрой. Присоединяться к Чаадаеву, право, даже обидно. Существует шанс, что любого, кто попытается развить чаадаевские представления применительно к текущему моменту, тут же попытаются освидетельствовать на предмет геморроя. Потому что человек, который везде видит жопу, явно не в своём уме.
Тем не менее вся русская история ХХ века отчётливо подтверждает, что Чаадаев был единственным русским мыслителем, правильно понимавшим своеобразие российской судьбы. Конечно, пессимистические прогнозы давать легко — они чаще подтверждаются. Но Чаадаев не виноват, что подтвердился именно его взгляд на российскую историю — взгляд, согласно которому истории у нас нет. Есть география.
Собственно, эта нехитрая мысль приходит в голову даже таким яростным защитникам русской державности, величия, самости, имперской мощи и пр., как Александр Дугин. Этот любитель лирических туманностей, теории заговоров и легенд о титанах формулирует в недавнем цикле статей (разумеется, газета «Завтра») примерно так: территория России то расширяется, то сокращается. Это бьётся огромное сердце Империи. Сейчас Империя сократилась, потом опять расширится, этот процесс и есть история.
Расширяется и сокращается вообще много что — и сердце, и матка, и сфинктер (в просторечии задница, никуда от неё не деться). Весь вопрос в цели этого возвратно-поступательного движения. Если вследствие таких сжатий-расширений, освобождений-закрепощений ничего не меняется, кроме технического оснащения,— говорить об истории явно преждевременно. История предполагает либо развитие, либо, на худой конец, деградацию, но у неё худо-бедно имеется цель. Россия как страна, принципиально не желающая определяться и ни на один из своих главных вопросов не дающая ответа, на историю претендовать не может и продолжает пульсировать на месте, как медуза на горячем песке.
В ХХ веке Россия больше всего напоминает мне Илью Муромца, который вполне способен сойти с печи и куда-нибудь пойти, но, поскольку с определением маршрута у него проблемы, он предпочитает лежать, где лежал. Иногда он кидается сам себя кусать, иногда, напротив, ласково чешет, иногда занимается онанизмом, поскольку ни один из партнёров ему не подходит,— но никакого движения, кроме шевеления в уютно-вонючих потёмках печи, тем не менее не происходит. Естественно, любой патриот бросится на меня с кулаками, желая напомнить мне, что именно в ХХ веке Россия отразила жесточайшую агрессию, одержала величайшую победу, пол земного шара построила под себя и запустила в космос первого человека, который, как известно, был Ю.Гагарин, не еврей и не татарин, не чуваш и не узбек, а наш российский человек. Но ведь я говорю не о внешней истории России, а о внутренней, метафизической. О нравственном и социальном прогрессе, если угодно. Такого прогресса нет, потому что сто лет спустя Россия вернулась ровно к тому, с чего начинала ХХ век. То есть к кучке авантюристов у власти, кучке циничных и безыдейных жуликов-прагматиков в оппозиции, голодной и недовольной массе и совершенно потерявшейся интеллигенции. Прибавим ослабление властной вертикали (всякая либеральная власть в России прежде всего подпиливает ножки у собственного трона), войну на окраинах, тупость попов, обилие сектантов, презрение Запада, отсутствие надёжных союзников — и мы увидим, что говорить о спирали явно преждевременно. Это круг, только круг, замкнутое и душное пространство.
В середине столетия Россия действительно умудрилась породить небывалую прежде историческую общность опять-таки небывалых типов. Общность называлась советским народом, а типы — советскими людьми. Думаю, основной чертой советского человека была не только полная его неозабоченность так называемыми последними, то есть метафизическими вопросами, но и полная неспособность их себе задать. Все прочие плюсы и минусы советского человека диктовались этой его сущностной характеристикой. У него было как бы отрезано полголовы. Вследствие этого советский человек был деятелен, оптимистичен, доверчив, одинаково готов на подвиг и предательство, патриотичен, чужд сомнений, весел, упорен, в юности сильно озабочен любовью, в старости — здоровьем. Это было такое тело, которому в юности хочется бегать и совокупляться, в зрелости — иметь гарантированное место для работы и для отдыха, а в старости — болеть, и чесаться, и обсуждать эти боли и почесухи с другими такими же телами. Такой человек с ампутированной способностью видеть себя со стороны и думать о смысле своего существования на многое способен. Он действительно может делать ракеты и перекрывать Енисей. Он не думает лишнего, и какой-то тайный, недоступный ему смысл сквозит в его сознании изредка-изредка — и, как правило, на переломах, в переходных возрастах. Вдруг всё надоедает и всего начинает быть мало. Он иногда даже уходит к другой женщине. Но потом вспоминает тёплую и толстую жену (тип Натальи Гундаревой) и возвращается в лоно. В остальные, непереходные времена советского человека ничто не отвлекало от созидания или зарабатывания денег, что по результатам неотличимо. Не задумываясь, не имея и не желая свободы, он функционировал в рамках простейшего выбора: ехать на работу на автобусе или на троллейбусе, ехать летом в Геленджик или Анапу, покупать голубой или белый «жигуль», если вообще повезёт. Допустить существование Бога советский человек не мог. Представить, что у любви и смерти есть что-то общее, неспособен был тем более. Усомниться в правильности отечественной политики не только не смел, но и не хотел, потому что для большинства эта советская имперская теплица была чрезвычайно комфортна. Когда она расшаталась и треснула — никак не вследствие деятельности диссидентов, но вследствие косности и идиотизма собственного руководства,— советский человек перестал существовать практически сразу. То, что от него осталось, больше всего напоминало м-ра Вольдемара из известного рассказа Эдгара По «Правда о том, что случилось с м-ром Вольдемаром». Там, если вы помните, чахоточного больного в состоянии агонии загипнотизировали, как бы заморозили. Полгода он пролежал ни жив ни мёртв, а когда его разбудили, разложился под руками у гипнотизёра. Советский человек продержался под гипнозом семьдесят лет, а когда гипноз кончился, превратился в кашу. Эта каша и покрывает сейчас большую часть нашей территории, и ждать, что она вдруг соберётся в прежний монолит и начнёт чего-нибудь строить, нет никаких оснований. Должен возникнуть новый человеческий материал, новый тоталитаризм (Лужков уже наготове) и новые гипнозы.
Главный урок ХХ века применительно к России в том и заключается, что к созиданию способен бывает только тот, у кого отрезано полголовы и сильно пригашена совесть. Тот же, у кого с совестью всё в порядке, кого волнуют вопросы о смысле жизни, о бытии Божием и о вечной роковой несовместимости полов, едва ли способен к созиданию чего бы то ни было, кроме преград на собственном пути. Чтобы поддерживать общество в состоянии гипноза, его необходимо жёстко фильтровать, перетряхивать, и если многомиллионные репрессии — это, пожалуй, слишком, то небольшие облавы в рабочее время, увольнения с работы и исключения из творческих союзов во вред никому не идут. Идеальным в этом смысле было умеренно либеральное, умеренно застойное брежневское время, которое всеми бывшими советскими людьми считается неким оазисом в бурной русской истории последнего столетия. Если творческая интеллигенция таким оазисом считает шестидесятые, то для среднего советского человека им были семидесятые — время национальной гордости, братской помощи чернопузым людоедским режимам, ничем не разрешающейся конфронтации с Западом и взаимовыгодной дружбы с Востоком. Главное же — ничто никого не пугало, и сквозящий в щели холодок — предвестник будущих катаклизмов — только усугублял уют.
Русский человек накануне пресловутого семнадцатого года разлагался стремительно. Ни к какой осмысленной деятельности он был не способен, потому что отравился сначала декадансом, распадом, тотальной неустроенностью,— а потом свободой и массовым бегством с фронтов. В семнадцатом его подморозили, и, загипнотизированный, он семьдесят лет изображал из себя крепкого и дееспособного. В 1987 году гипноз кончился — и, как говорилось на любимой пластинке нашего детства, «мост перевернулся в воздухе и упал на прежнее место».
Выяснилось, что не только человек, но и страна в целом не ответила на главный — сугубо метафизический, впрочем,— вопрос, который в той или иной форме стоит перед каждым обществом. Вопрос этот так же прост и точно так же предполагает лишь два возможных ответа, как и вопрос о первичности или вторичности материи. Можно, конечно, ответить — какая разница? Но ведь вопрос о причине всегда в конечном итоге есть вопрос о цели. Так что, если страна желает куда-то двигаться, она сначала должна решить, что для неё важнее: чтобы главным мерилом её достоинства стал частный человек и его частный комфорт — или чтобы главной её целью был масштаб, огромность, мощь, при полном игнорировании интересов частного человека.
Если делается выбор в пользу единицы, нужно устанавливать какую-никакую мораль: во главе всего — закон, неприкосновенность частной собственности и частной жизни, туда нельзя, сюда нельзя… Если главной целью становится величие (а именно это бессмысленное, самодовлеющее величие и представляется патриотам и мистикам сверхзадачей русской истории), то во главу угла ставится именно масштаб — масштаб строительства, репрессий, злодейств, войн, жертв… Тогда прости мораль, потому что частному человеку с его априорно либеральными, эгоистическими принципами в империи нет места. Он только средство, безгласный инструмент, цемент в пирамиде. Выбор в пользу величия есть почти всегда выбор в пользу имморализма, природности: сегодня нам можно одно, а завтра другое. Сегодня Запад нам враг, а завтра — союзник. Словом, вместо этики устанавливается целесообразность, и вопрос о том, что такое хорошо и что такое плохо, отпадает в принципе.
Возникает вечная русская проблема: чтобы поставить во главу угла человека и его частное благо, Россия слишком велика и в массе своей слишком необразованна. Чтобы поставить сверхцелью величие, жестокость и мощь, Россия слишком всё-таки умна и слишком зависима от Европы. Получается беспрерывный русский кисель, каша, промежуточная субстанция — то есть всё убыстряющееся чередование запора и поноса, тирании и свободы, раскрепощения и закрепощения.
В этом же вечная драма русского православия, которое никогда ещё не играло в российской истории столь малой роли, как в ХХ веке. С одной стороны, мы христиане, ценящие в человеке прежде всего то, чем он отличается от зверя. Нашей главной ценностью как будто должна быть мораль, нашим главным оружием — жертвенность, причём не во имя зверства, не ради бесчеловечной и жестокой империи (эдакая жертвенность и мусульманам знакома), а ради любви и свободы. Но, с другой стороны, христианство пришло к нам в самом своём тоталитарном и косном, истинно византийском варианте, вследствие чего даже нормального Возрождения, как справедливо замечал Дмитрий Сергеевич Лихачёв, у нас не было — было Предвозрождение, растянувшееся, кажется, на всю историю. Так что и христианство наше, до предела огосударствленное, косное и далёкое от частного человека, стоит на таком же распутье: часть попов благословляет империю и призывает нового Сталина, другая часть проклинает коммунистов и отстаивает свободу.
Иными словами, России надо наконец либо упразднить вопрос «зачем» — и посвятить себя строительству самоценной, бесцельной, бесчеловечной пирамиды, наводящей на весь мир священный ужас,— либо на этот вопрос ответить и начать жить так, чтобы целью нашей стал не суеверный испуг Запада, а простое и скромное счастье большинства. Разговоры о том, что в свободном обществе невозможна великая культура, оставим тем, кто не читал американской прозы и не видел американского кино середины века. Либо человек живёт и работает для себя, близких и собственной совести — этого земного представителя Бога,— либо вместо Бога у нас идол, вместо совести цитатник, а вместо сердца пламенный мотор.
Впрочем, один принципиальный сдвиг в российской истории — как, впрочем, и в мировой — все же произошёл. Если раньше в борьбе добра и зла было всё-таки понятно, кто на стороне Бога, а кто на стороне князя мира сего,— в последние сто лет добро и зло как-то подозрительно уподобились друг другу в приёмах. Подставлять другую щеку стало равносильно самоубийству, условности отброшены, борьба сделалась грызней. И касается это не только схватки коммунизма с фашизмом (в их борьбе разница ещё прослеживается), но и борьбы коммунистов с либералами, и схватки Кремля с Лужковым,— да и противостояния России с Чечнёй, и битвы Милошевича с Клинтоном… Это тенденция всемирная. В результате понятия добра и зла несколько скорректировались: под добром лично я теперь понимаю последовательность, верность своим убеждениям — пусть чудовищным — и готовность за них платить. Нет большего зла, чем подлая природность, гнусная изменчивость: сегодня так, а завтра сяк. Тот, кто действует не по убеждениям, а по принципу наибольшего эффекта, для кого реноме дороже собственных взглядов, а чужое мнение или выгода заменяют любой критерий,— тот и есть для меня главный злодей. Выбирать наименее привлекательную и наиболее ответственную позицию — долг человека, пока он человек. Вот с такими понятиями о добре и зле, думаю я, Россия и должна вступить в новый век. Чтобы покончить с проклятой изменчивостью и аморфностью, определиться и либо окончательно расчеловечиться, либо вспомнить, что и самый большой народ состоит из отдельных людей.
Если этого не произойдёт, в конце ХХI века самой необходимой для политолога мировоззренческой особенностью по-прежнему останется геморрой.
Именно вследствие этой анальной фиксации, постоянного дискомфорта и раздражительности Чаадаев и смотрел так скептически на русскую историю, которая представлялась ему одной огромной этой самой, в которой к тому же попадались болезненные шишки вроде Ивана Грозного и Николая Первого. Вся русская жизнь виделась Чаадаеву как непрерывное чередование поносов и запоров. Закрепляющие Иваны Васильевичи сменялись прослабляющими Фёдорами Иоанновичами, и, если не считать небольшого прогресса в способах книгоиздания или добывания показаний под пыткой, история России была не движением по спирали, а беспрерывным хождением по кругу.
Русский человек вообще крепок задним умом, а Чаадаев, как выясняется, от этого ума вообще зависел несколько больше, чем следовало. Именно поэтому соглашаться с ним никому не хочется. В глазах благодарных соотечественников он так и остался умным, но несчастным одиночкой, пессимистом, не понявшим отечественной судьбы и потому ужаснувшимся ей. То есть в этом запорно-поносном чередовании следовало провидеть какой-то высший смысл, а кто его не провидит, у того геморрой. Присоединяться к Чаадаеву, право, даже обидно. Существует шанс, что любого, кто попытается развить чаадаевские представления применительно к текущему моменту, тут же попытаются освидетельствовать на предмет геморроя. Потому что человек, который везде видит жопу, явно не в своём уме.
Тем не менее вся русская история ХХ века отчётливо подтверждает, что Чаадаев был единственным русским мыслителем, правильно понимавшим своеобразие российской судьбы. Конечно, пессимистические прогнозы давать легко — они чаще подтверждаются. Но Чаадаев не виноват, что подтвердился именно его взгляд на российскую историю — взгляд, согласно которому истории у нас нет. Есть география.
Собственно, эта нехитрая мысль приходит в голову даже таким яростным защитникам русской державности, величия, самости, имперской мощи и пр., как Александр Дугин. Этот любитель лирических туманностей, теории заговоров и легенд о титанах формулирует в недавнем цикле статей (разумеется, газета «Завтра») примерно так: территория России то расширяется, то сокращается. Это бьётся огромное сердце Империи. Сейчас Империя сократилась, потом опять расширится, этот процесс и есть история.
Расширяется и сокращается вообще много что — и сердце, и матка, и сфинктер (в просторечии задница, никуда от неё не деться). Весь вопрос в цели этого возвратно-поступательного движения. Если вследствие таких сжатий-расширений, освобождений-закрепощений ничего не меняется, кроме технического оснащения,— говорить об истории явно преждевременно. История предполагает либо развитие, либо, на худой конец, деградацию, но у неё худо-бедно имеется цель. Россия как страна, принципиально не желающая определяться и ни на один из своих главных вопросов не дающая ответа, на историю претендовать не может и продолжает пульсировать на месте, как медуза на горячем песке.
В ХХ веке Россия больше всего напоминает мне Илью Муромца, который вполне способен сойти с печи и куда-нибудь пойти, но, поскольку с определением маршрута у него проблемы, он предпочитает лежать, где лежал. Иногда он кидается сам себя кусать, иногда, напротив, ласково чешет, иногда занимается онанизмом, поскольку ни один из партнёров ему не подходит,— но никакого движения, кроме шевеления в уютно-вонючих потёмках печи, тем не менее не происходит. Естественно, любой патриот бросится на меня с кулаками, желая напомнить мне, что именно в ХХ веке Россия отразила жесточайшую агрессию, одержала величайшую победу, пол земного шара построила под себя и запустила в космос первого человека, который, как известно, был Ю.Гагарин, не еврей и не татарин, не чуваш и не узбек, а наш российский человек. Но ведь я говорю не о внешней истории России, а о внутренней, метафизической. О нравственном и социальном прогрессе, если угодно. Такого прогресса нет, потому что сто лет спустя Россия вернулась ровно к тому, с чего начинала ХХ век. То есть к кучке авантюристов у власти, кучке циничных и безыдейных жуликов-прагматиков в оппозиции, голодной и недовольной массе и совершенно потерявшейся интеллигенции. Прибавим ослабление властной вертикали (всякая либеральная власть в России прежде всего подпиливает ножки у собственного трона), войну на окраинах, тупость попов, обилие сектантов, презрение Запада, отсутствие надёжных союзников — и мы увидим, что говорить о спирали явно преждевременно. Это круг, только круг, замкнутое и душное пространство.
В середине столетия Россия действительно умудрилась породить небывалую прежде историческую общность опять-таки небывалых типов. Общность называлась советским народом, а типы — советскими людьми. Думаю, основной чертой советского человека была не только полная его неозабоченность так называемыми последними, то есть метафизическими вопросами, но и полная неспособность их себе задать. Все прочие плюсы и минусы советского человека диктовались этой его сущностной характеристикой. У него было как бы отрезано полголовы. Вследствие этого советский человек был деятелен, оптимистичен, доверчив, одинаково готов на подвиг и предательство, патриотичен, чужд сомнений, весел, упорен, в юности сильно озабочен любовью, в старости — здоровьем. Это было такое тело, которому в юности хочется бегать и совокупляться, в зрелости — иметь гарантированное место для работы и для отдыха, а в старости — болеть, и чесаться, и обсуждать эти боли и почесухи с другими такими же телами. Такой человек с ампутированной способностью видеть себя со стороны и думать о смысле своего существования на многое способен. Он действительно может делать ракеты и перекрывать Енисей. Он не думает лишнего, и какой-то тайный, недоступный ему смысл сквозит в его сознании изредка-изредка — и, как правило, на переломах, в переходных возрастах. Вдруг всё надоедает и всего начинает быть мало. Он иногда даже уходит к другой женщине. Но потом вспоминает тёплую и толстую жену (тип Натальи Гундаревой) и возвращается в лоно. В остальные, непереходные времена советского человека ничто не отвлекало от созидания или зарабатывания денег, что по результатам неотличимо. Не задумываясь, не имея и не желая свободы, он функционировал в рамках простейшего выбора: ехать на работу на автобусе или на троллейбусе, ехать летом в Геленджик или Анапу, покупать голубой или белый «жигуль», если вообще повезёт. Допустить существование Бога советский человек не мог. Представить, что у любви и смерти есть что-то общее, неспособен был тем более. Усомниться в правильности отечественной политики не только не смел, но и не хотел, потому что для большинства эта советская имперская теплица была чрезвычайно комфортна. Когда она расшаталась и треснула — никак не вследствие деятельности диссидентов, но вследствие косности и идиотизма собственного руководства,— советский человек перестал существовать практически сразу. То, что от него осталось, больше всего напоминало м-ра Вольдемара из известного рассказа Эдгара По «Правда о том, что случилось с м-ром Вольдемаром». Там, если вы помните, чахоточного больного в состоянии агонии загипнотизировали, как бы заморозили. Полгода он пролежал ни жив ни мёртв, а когда его разбудили, разложился под руками у гипнотизёра. Советский человек продержался под гипнозом семьдесят лет, а когда гипноз кончился, превратился в кашу. Эта каша и покрывает сейчас большую часть нашей территории, и ждать, что она вдруг соберётся в прежний монолит и начнёт чего-нибудь строить, нет никаких оснований. Должен возникнуть новый человеческий материал, новый тоталитаризм (Лужков уже наготове) и новые гипнозы.
Главный урок ХХ века применительно к России в том и заключается, что к созиданию способен бывает только тот, у кого отрезано полголовы и сильно пригашена совесть. Тот же, у кого с совестью всё в порядке, кого волнуют вопросы о смысле жизни, о бытии Божием и о вечной роковой несовместимости полов, едва ли способен к созиданию чего бы то ни было, кроме преград на собственном пути. Чтобы поддерживать общество в состоянии гипноза, его необходимо жёстко фильтровать, перетряхивать, и если многомиллионные репрессии — это, пожалуй, слишком, то небольшие облавы в рабочее время, увольнения с работы и исключения из творческих союзов во вред никому не идут. Идеальным в этом смысле было умеренно либеральное, умеренно застойное брежневское время, которое всеми бывшими советскими людьми считается неким оазисом в бурной русской истории последнего столетия. Если творческая интеллигенция таким оазисом считает шестидесятые, то для среднего советского человека им были семидесятые — время национальной гордости, братской помощи чернопузым людоедским режимам, ничем не разрешающейся конфронтации с Западом и взаимовыгодной дружбы с Востоком. Главное же — ничто никого не пугало, и сквозящий в щели холодок — предвестник будущих катаклизмов — только усугублял уют.
Русский человек накануне пресловутого семнадцатого года разлагался стремительно. Ни к какой осмысленной деятельности он был не способен, потому что отравился сначала декадансом, распадом, тотальной неустроенностью,— а потом свободой и массовым бегством с фронтов. В семнадцатом его подморозили, и, загипнотизированный, он семьдесят лет изображал из себя крепкого и дееспособного. В 1987 году гипноз кончился — и, как говорилось на любимой пластинке нашего детства, «мост перевернулся в воздухе и упал на прежнее место».
Выяснилось, что не только человек, но и страна в целом не ответила на главный — сугубо метафизический, впрочем,— вопрос, который в той или иной форме стоит перед каждым обществом. Вопрос этот так же прост и точно так же предполагает лишь два возможных ответа, как и вопрос о первичности или вторичности материи. Можно, конечно, ответить — какая разница? Но ведь вопрос о причине всегда в конечном итоге есть вопрос о цели. Так что, если страна желает куда-то двигаться, она сначала должна решить, что для неё важнее: чтобы главным мерилом её достоинства стал частный человек и его частный комфорт — или чтобы главной её целью был масштаб, огромность, мощь, при полном игнорировании интересов частного человека.
Если делается выбор в пользу единицы, нужно устанавливать какую-никакую мораль: во главе всего — закон, неприкосновенность частной собственности и частной жизни, туда нельзя, сюда нельзя… Если главной целью становится величие (а именно это бессмысленное, самодовлеющее величие и представляется патриотам и мистикам сверхзадачей русской истории), то во главу угла ставится именно масштаб — масштаб строительства, репрессий, злодейств, войн, жертв… Тогда прости мораль, потому что частному человеку с его априорно либеральными, эгоистическими принципами в империи нет места. Он только средство, безгласный инструмент, цемент в пирамиде. Выбор в пользу величия есть почти всегда выбор в пользу имморализма, природности: сегодня нам можно одно, а завтра другое. Сегодня Запад нам враг, а завтра — союзник. Словом, вместо этики устанавливается целесообразность, и вопрос о том, что такое хорошо и что такое плохо, отпадает в принципе.
Возникает вечная русская проблема: чтобы поставить во главу угла человека и его частное благо, Россия слишком велика и в массе своей слишком необразованна. Чтобы поставить сверхцелью величие, жестокость и мощь, Россия слишком всё-таки умна и слишком зависима от Европы. Получается беспрерывный русский кисель, каша, промежуточная субстанция — то есть всё убыстряющееся чередование запора и поноса, тирании и свободы, раскрепощения и закрепощения.
В этом же вечная драма русского православия, которое никогда ещё не играло в российской истории столь малой роли, как в ХХ веке. С одной стороны, мы христиане, ценящие в человеке прежде всего то, чем он отличается от зверя. Нашей главной ценностью как будто должна быть мораль, нашим главным оружием — жертвенность, причём не во имя зверства, не ради бесчеловечной и жестокой империи (эдакая жертвенность и мусульманам знакома), а ради любви и свободы. Но, с другой стороны, христианство пришло к нам в самом своём тоталитарном и косном, истинно византийском варианте, вследствие чего даже нормального Возрождения, как справедливо замечал Дмитрий Сергеевич Лихачёв, у нас не было — было Предвозрождение, растянувшееся, кажется, на всю историю. Так что и христианство наше, до предела огосударствленное, косное и далёкое от частного человека, стоит на таком же распутье: часть попов благословляет империю и призывает нового Сталина, другая часть проклинает коммунистов и отстаивает свободу.
Иными словами, России надо наконец либо упразднить вопрос «зачем» — и посвятить себя строительству самоценной, бесцельной, бесчеловечной пирамиды, наводящей на весь мир священный ужас,— либо на этот вопрос ответить и начать жить так, чтобы целью нашей стал не суеверный испуг Запада, а простое и скромное счастье большинства. Разговоры о том, что в свободном обществе невозможна великая культура, оставим тем, кто не читал американской прозы и не видел американского кино середины века. Либо человек живёт и работает для себя, близких и собственной совести — этого земного представителя Бога,— либо вместо Бога у нас идол, вместо совести цитатник, а вместо сердца пламенный мотор.
Впрочем, один принципиальный сдвиг в российской истории — как, впрочем, и в мировой — все же произошёл. Если раньше в борьбе добра и зла было всё-таки понятно, кто на стороне Бога, а кто на стороне князя мира сего,— в последние сто лет добро и зло как-то подозрительно уподобились друг другу в приёмах. Подставлять другую щеку стало равносильно самоубийству, условности отброшены, борьба сделалась грызней. И касается это не только схватки коммунизма с фашизмом (в их борьбе разница ещё прослеживается), но и борьбы коммунистов с либералами, и схватки Кремля с Лужковым,— да и противостояния России с Чечнёй, и битвы Милошевича с Клинтоном… Это тенденция всемирная. В результате понятия добра и зла несколько скорректировались: под добром лично я теперь понимаю последовательность, верность своим убеждениям — пусть чудовищным — и готовность за них платить. Нет большего зла, чем подлая природность, гнусная изменчивость: сегодня так, а завтра сяк. Тот, кто действует не по убеждениям, а по принципу наибольшего эффекта, для кого реноме дороже собственных взглядов, а чужое мнение или выгода заменяют любой критерий,— тот и есть для меня главный злодей. Выбирать наименее привлекательную и наиболее ответственную позицию — долг человека, пока он человек. Вот с такими понятиями о добре и зле, думаю я, Россия и должна вступить в новый век. Чтобы покончить с проклятой изменчивостью и аморфностью, определиться и либо окончательно расчеловечиться, либо вспомнить, что и самый большой народ состоит из отдельных людей.
Если этого не произойдёт, в конце ХХI века самой необходимой для политолога мировоззренческой особенностью по-прежнему останется геморрой.