«Самоубийство» Бориса Савинкова. 1925 год
В главе 9 «Архипелага ГУЛАГ» Александр Солженицын писал :
- Около 20 августа 1924 перешёл советскую границу Борис Викторович Савинков. Он тут же был арестован и отвезен на Лубянку.
Об этом возвращении много плелось догадок. Но вот недавно...
Борис Савинков. 1917
...и советский журнал «Нева» (1967, № 11) подтвердил объяснение, данное в 1933 Бурцевым ("Былое", Париж, Новая серия-II, Библ-ка "Иллюстрированной России", кн. 47): склонив к предательству одних агентов Савинкова и одурачив других, ГПУ через них закинуло верный крючок: здесь, в России, томится большая подпольная организация, но нет достойного руководителя! Не придумать было крючка зацепистей! Да и не могла смятенная жизнь Савинкова тихо окончиться в Ницце.
Следствие состояло из одного допроса — только добровольные показания и оценка деятельности. 23 августа уже было вручено обвинительное заключение. (Скорость невероятная, но это произвело эффект. Кто-то верно рассчитал: вымучивать из Савинкова жалкие ложные показания — только бы разрушило картину достоверности.)
В обвинительном заключении, уже отработанною выворотной терминологией, в чём только Савинков не обвинялся: "и последовательный враг беднейшего крестьянства"; и "помогал российской буржуазии осуществлять империалистические стремления" (то есть, в 1918 был за продолжение войны с Германией); и "сносился с представителями союзного командования" (это когда был управляющим военного министерства!); и "провокационно входил в солдатские комитеты" (то есть, избирался солдатскими депутатами); и уж вовсе курам на смех — имел "монархические симпатии". Но это всё старое. А были и новые, дежурные обвинения всех будущих процессов: деньги от империалистов; шпионаж для Польши (Японию пропустили!..) и — цианистым калием хотел перетравить Красную армию (но ни одного красноармейца не отравил).
Суд над Борисом Савинковым, Москва, август 1924 г.
26 августа начался процесс. Председателем был Ульрих (впервые его встречаем), а обвинителя не было вовсе, как и защиты. Савинков мало и лениво защищался, почти не спорил об уликах. И, кажется, очень сюда пришлась, смущала подсудимого эта мелодия: ведь мы же с вами — русские! … вы и мы — это м ы! Вы любите Россию, несомненно, мы уважаем вашу любовь, — а разве не любим мы? Да разве мы сейчас и не есть крепость и слава России? А вы хотели против нас бороться? Покайтесь!..
Но чуднее всего был приговор: "применение высшей меры наказания не вызывается интересами охранения революционного правопорядка и, полагая, что мотивы мести не могут руководить правосознанием пролетарских масс", — заменить расстрел десятью годами лишения свободы.
Это — сенсационно было, это много тогда смутило умов: помягчение власти? перерождение? Ульрих в «Правде» даже объяснялся и извинялся, почему Савинкова помиловали. Ну, да ведь за 7 лет какая ж и крепкая стала Советская власть! — неужели она боится какого-то Савинкова! (Вот на 20-м году послабеет, уж там не взыщите, будем сотнями тысяч стрелять.)
Так после первой загадки возвращения стал второю загадкою несмертный этот приговор. (Бурцев объясняет тем, что Савинкова отчасти обманули наличием каких-то оппозиционных комбинаций в ГПУ, готовых на союз с социалистами, и он сам ещё будет освобождён и привлечён к деятельности — и так он пошёл на сговор со следствием.) После суда Савинкову разрешили… послать открытые письма за границу, в том числе и Бурцеву, где он убеждал эмигрантов-революционеров, что власть большевиков зиждется на народной поддержке и недопустимо бороться против неё.
А в мае 1925 года две загадки были покрыты третьею: Савинков в мрачном настроении выбросился из неограждённого окна во внутренний двор Лубянки, и гепеушники, ангелы-хранители, просто не управились подхватить и спасти его. Однако оправдательный документ на всякий случай (чтобы не было неприятностей по службе) Савинков им оставил, разумно и связно объяснил, зачем покончил с собой — и так верно, и так в духе и слоге Савинкова письмо было составлено, что вполне верили: никто не мог написать этого письма, кроме Савинкова, что он кончил с собою в сознании политического банкротства. (Так и Бурцев многопроходливый свёл всё происшедшее к ренегатству Савинкова, так и не усумнясь ни в подлинности его писем, ни в самоубийстве. И у всякой проницательности есть свои пределы.)
И мы-то, мы, дурачьё, лубянские поздние арестанты, доверчиво попугайничали, что железные сетки над лубянскими лестничными пролётами натянуты с тех пор, как бросился тут Савинков. Так покоряемся красивой легенде, что забываем: ведь опыт же тюремщиков международен! Ведь сетки также в американских тюрьмах были уже в начале века — а как же советской технике отставать?
В 1937 году, умирая в колымском лагере, бывший чекист Артур Шрюбель рассказал кому-то из окружающих, что он был в числе тех четырёх, кто выбросил Савинкова из окна пятого этажа в лубянский двор! (И это не противоречит нынешнему повествованию в журнале «Нева»: этот низкий подоконник, почти как у двери балконной, — выбрали комнату! Только у советского писателя ангелы зазевались, а по Шрюбелю — кинулись дружно.)
Так вторая загадка — необычайно милостивого приговора — развязывается грубой третьей.
Слух этот глух, но меня достиг, а я передал его в 1967 М.П. Якубовичу, и тот с сохранившейся ещё молодой оживлённостью, с заблескивающими глазами воскликнул: "Верю! Сходится! А я-то Блюмкину не верил, думал, что хвастает."
Разъяснилось: в конце 20-х годов под глубоким секретом рассказывал Якубовичу Блюмкин, что это он написал так называемое предсмертное письмо Савинкова, по заданию ГПУ. Оказывается, когда Савинков был в заключении, Блюмкин был постоянно допущенное к нему в камеру лицо — он «развлекал» его вечерами. (Почуял ли Савинков, что это смерть к нему зачастила — вкрадчивая, дружественная смерть, от которой никак не угадаешь явления гибели?) Это и помогло Блюмкину войти в манеру речи и мысли Савинкова, в круг его последних мыслей.
Спросят: а зачем из окна? А не проще ли было отравить? Наверно, кому-нибудь останки показывали или предполагали показать.
Так вот насчет «не проще ли было отравить» Бориса Савинкова? В 1925 году в эмигрантских газетах, в связи с его загадочной смертью, появились, например, следующие заметки:
Самоубийство Савинкова (Москва, 13.5)
Сегодня стало известно, что находившийся в тюремном заключении Савинков покончил с собой. Самоубийство произошло 6 дней тому назад, но советское правительство до сих пор не допускало сообщения о нем.
В тюрьме Савинков занимал вместе со своей женой 2 комфортабельных комнаты. Как сообщают, Савинков в последнее время находился в крайне угнетенном настроении. Его возмущало то, что советское правительство продолжало держать его в тюрьме. Несколько времени тому назад он обратился к советскому правительству с письмом, в котором просил освободить его из заключения и предоставить ему такой пост, на котором бы он мог проявить свою энергию. На это письмо он получил неблагоприятный ответ, уничтоживший все его надежды на освобождение. Это и было мотивом самоубийства.
По сообщению советских газет, Савинков, воспользовавшись отсутствием оконной решетки в комнате, где он находился по возвращении с прогулки, выбросился из окна 5-го этажа во двор и разбился насмерть. Вызванные врачи в присутствии помощника прокурора констатировали моментальную смерть.
.
Письмо Савинкова Дзержинскому
Письмо Савинкова гласило:
7.5.25
Внутренняя тюрьма
Гражданин Дзержинский. Я знаю, что вы очень занятой человек, но я все-таки прошу вас уделить мне несколько минут внимания.
Когда меня арестовали, я был уверен, что может быть только два исхода. Первый, почти несомненный, – меня поставят к стене, второй – мне поверят и, поверив, дадут работу. Третий исход, т.е. тюремное заключение, казался мне исключенным: преступления, которые я совершил, не могут караться тюрьмой. «Исправлять» меня уже не нужно – меня исправила жизнь. Так и был поставлен вопрос в беседах с гражданами Менжинским, Артузовым и Пиляром: либо расстреливайте, либо дайте возможность работать; я был против вас, теперь я с вами; быть серединка-на-половинку, ни «за», ни «против», т.е. сидеть в тюрьме и сделаться обывателем, я не могу.
Мне сказали, что мне верят, что я вскоре буду помилован и что мне дадут возможность работать. Я ждал помилования в ноябре, потом в феврале, потом в апреле.
Итак, вопреки всем беседам и всякому вероятию, третий исход оказался возможным. Я сижу и буду сидеть в тюрьме, сидеть, когда в искренности моей едва ли остается сомнение и когда я хочу одного: эту искренность доказать на деле. Я не знаю, какой в этом смысл. Я не знаю, кому от этого может быть польза.
Я помню наш разговор в августе месяце. Вы были правы: недостаточно разочароваться в белых или зеленых, надо еще понять и оценить красных. С тех пор прошло немало времени. Я многое передумал в тюрьме и – мне не стыдно сказать – многому научился. Я обращаюсь к вам, гражданин Дзержинский. Если вы верите мне, освободите меня и дайте работу, все равно какую, пусть самую подчиненную. Может быть, и я пригожусь: ведь когда-то и я был подпольщиком и боролся за революцию… Если же вы мне не верите, то скажите мне это, прошу вас, ясно и прямо, чтобы я в точности знал свое положение.
С искренним приветом, Б. Савинков
«Руль» (Берлин), 15 мая 1925 г.
Новые вопросы «Правде»
19.5 мы задали «Правде» в связи с таинственными обстоятельствами, сопровождавшими «самоубийство» Б. Савинкова [7 мая], несколько вопросов, в т.ч. и вопрос, почему на место его «самоубийства» врач был вызван значительное время спустя после самого происшествия.
Ответом на наши вопросы было молчание – «Правде», очевидно, ответить было нечем. Теперь мы можем сообщить «Правде дополнительно следующее:
27.5 в Москве в пивной на Софийском проезде покончил с собой, выстрелом из револьвера, служащий особого отряда ГПУ Вейде. 19.5 Вейде, будучи в нетрезвом состоянии, сообщил нескольким лицам (если «Правда» заинтересуется, то мы сообщим, где и при каких обстоятельствах), что он, по приказанию своего начальства, влил в кипяток, подаваемый Б. Савинкову, какую-то неизвестную ему жидкость. Через полчаса после того как Б. Савинков выпил приготовленного из этого кипятка чаю, он оказался мертвым. В 2 час. 15 мин. товарищ Вейде по этой смене, чекист Громов, выбросил труп Савинкова через окно.
25.5 Вейде был предупрежден своими товарищами о предстоящем его аресте, за разглашение секретных сведений об арестованных в помещении ГПУ. Предчувствуя свою судьбу, Вейде застрелился.
Какие разъяснения может дать «Правда» по поводу этих наших сообщений? Ее повторное молчание мы будем считать подтверждением сообщаемых нами здесь сведений.
«Дни» (Берлин), 4 июня 1925 г.
Выходит, было фальшивым не только самоубийство Бориса Савинкова, но и его письмо председателю ГПУ тов. Дзержинскому?
https://klasson.livejournal.com/208948.html
- Около 20 августа 1924 перешёл советскую границу Борис Викторович Савинков. Он тут же был арестован и отвезен на Лубянку.
Об этом возвращении много плелось догадок. Но вот недавно...
Борис Савинков. 1917
...и советский журнал «Нева» (1967, № 11) подтвердил объяснение, данное в 1933 Бурцевым ("Былое", Париж, Новая серия-II, Библ-ка "Иллюстрированной России", кн. 47): склонив к предательству одних агентов Савинкова и одурачив других, ГПУ через них закинуло верный крючок: здесь, в России, томится большая подпольная организация, но нет достойного руководителя! Не придумать было крючка зацепистей! Да и не могла смятенная жизнь Савинкова тихо окончиться в Ницце.
Следствие состояло из одного допроса — только добровольные показания и оценка деятельности. 23 августа уже было вручено обвинительное заключение. (Скорость невероятная, но это произвело эффект. Кто-то верно рассчитал: вымучивать из Савинкова жалкие ложные показания — только бы разрушило картину достоверности.)
В обвинительном заключении, уже отработанною выворотной терминологией, в чём только Савинков не обвинялся: "и последовательный враг беднейшего крестьянства"; и "помогал российской буржуазии осуществлять империалистические стремления" (то есть, в 1918 был за продолжение войны с Германией); и "сносился с представителями союзного командования" (это когда был управляющим военного министерства!); и "провокационно входил в солдатские комитеты" (то есть, избирался солдатскими депутатами); и уж вовсе курам на смех — имел "монархические симпатии". Но это всё старое. А были и новые, дежурные обвинения всех будущих процессов: деньги от империалистов; шпионаж для Польши (Японию пропустили!..) и — цианистым калием хотел перетравить Красную армию (но ни одного красноармейца не отравил).
Суд над Борисом Савинковым, Москва, август 1924 г.
26 августа начался процесс. Председателем был Ульрих (впервые его встречаем), а обвинителя не было вовсе, как и защиты. Савинков мало и лениво защищался, почти не спорил об уликах. И, кажется, очень сюда пришлась, смущала подсудимого эта мелодия: ведь мы же с вами — русские! … вы и мы — это м ы! Вы любите Россию, несомненно, мы уважаем вашу любовь, — а разве не любим мы? Да разве мы сейчас и не есть крепость и слава России? А вы хотели против нас бороться? Покайтесь!..
Но чуднее всего был приговор: "применение высшей меры наказания не вызывается интересами охранения революционного правопорядка и, полагая, что мотивы мести не могут руководить правосознанием пролетарских масс", — заменить расстрел десятью годами лишения свободы.
Это — сенсационно было, это много тогда смутило умов: помягчение власти? перерождение? Ульрих в «Правде» даже объяснялся и извинялся, почему Савинкова помиловали. Ну, да ведь за 7 лет какая ж и крепкая стала Советская власть! — неужели она боится какого-то Савинкова! (Вот на 20-м году послабеет, уж там не взыщите, будем сотнями тысяч стрелять.)
Так после первой загадки возвращения стал второю загадкою несмертный этот приговор. (Бурцев объясняет тем, что Савинкова отчасти обманули наличием каких-то оппозиционных комбинаций в ГПУ, готовых на союз с социалистами, и он сам ещё будет освобождён и привлечён к деятельности — и так он пошёл на сговор со следствием.) После суда Савинкову разрешили… послать открытые письма за границу, в том числе и Бурцеву, где он убеждал эмигрантов-революционеров, что власть большевиков зиждется на народной поддержке и недопустимо бороться против неё.
А в мае 1925 года две загадки были покрыты третьею: Савинков в мрачном настроении выбросился из неограждённого окна во внутренний двор Лубянки, и гепеушники, ангелы-хранители, просто не управились подхватить и спасти его. Однако оправдательный документ на всякий случай (чтобы не было неприятностей по службе) Савинков им оставил, разумно и связно объяснил, зачем покончил с собой — и так верно, и так в духе и слоге Савинкова письмо было составлено, что вполне верили: никто не мог написать этого письма, кроме Савинкова, что он кончил с собою в сознании политического банкротства. (Так и Бурцев многопроходливый свёл всё происшедшее к ренегатству Савинкова, так и не усумнясь ни в подлинности его писем, ни в самоубийстве. И у всякой проницательности есть свои пределы.)
И мы-то, мы, дурачьё, лубянские поздние арестанты, доверчиво попугайничали, что железные сетки над лубянскими лестничными пролётами натянуты с тех пор, как бросился тут Савинков. Так покоряемся красивой легенде, что забываем: ведь опыт же тюремщиков международен! Ведь сетки также в американских тюрьмах были уже в начале века — а как же советской технике отставать?
В 1937 году, умирая в колымском лагере, бывший чекист Артур Шрюбель рассказал кому-то из окружающих, что он был в числе тех четырёх, кто выбросил Савинкова из окна пятого этажа в лубянский двор! (И это не противоречит нынешнему повествованию в журнале «Нева»: этот низкий подоконник, почти как у двери балконной, — выбрали комнату! Только у советского писателя ангелы зазевались, а по Шрюбелю — кинулись дружно.)
Так вторая загадка — необычайно милостивого приговора — развязывается грубой третьей.
Слух этот глух, но меня достиг, а я передал его в 1967 М.П. Якубовичу, и тот с сохранившейся ещё молодой оживлённостью, с заблескивающими глазами воскликнул: "Верю! Сходится! А я-то Блюмкину не верил, думал, что хвастает."
Разъяснилось: в конце 20-х годов под глубоким секретом рассказывал Якубовичу Блюмкин, что это он написал так называемое предсмертное письмо Савинкова, по заданию ГПУ. Оказывается, когда Савинков был в заключении, Блюмкин был постоянно допущенное к нему в камеру лицо — он «развлекал» его вечерами. (Почуял ли Савинков, что это смерть к нему зачастила — вкрадчивая, дружественная смерть, от которой никак не угадаешь явления гибели?) Это и помогло Блюмкину войти в манеру речи и мысли Савинкова, в круг его последних мыслей.
Спросят: а зачем из окна? А не проще ли было отравить? Наверно, кому-нибудь останки показывали или предполагали показать.
Так вот насчет «не проще ли было отравить» Бориса Савинкова? В 1925 году в эмигрантских газетах, в связи с его загадочной смертью, появились, например, следующие заметки:
Самоубийство Савинкова (Москва, 13.5)
Сегодня стало известно, что находившийся в тюремном заключении Савинков покончил с собой. Самоубийство произошло 6 дней тому назад, но советское правительство до сих пор не допускало сообщения о нем.
В тюрьме Савинков занимал вместе со своей женой 2 комфортабельных комнаты. Как сообщают, Савинков в последнее время находился в крайне угнетенном настроении. Его возмущало то, что советское правительство продолжало держать его в тюрьме. Несколько времени тому назад он обратился к советскому правительству с письмом, в котором просил освободить его из заключения и предоставить ему такой пост, на котором бы он мог проявить свою энергию. На это письмо он получил неблагоприятный ответ, уничтоживший все его надежды на освобождение. Это и было мотивом самоубийства.
По сообщению советских газет, Савинков, воспользовавшись отсутствием оконной решетки в комнате, где он находился по возвращении с прогулки, выбросился из окна 5-го этажа во двор и разбился насмерть. Вызванные врачи в присутствии помощника прокурора констатировали моментальную смерть.
.
Письмо Савинкова Дзержинскому
Письмо Савинкова гласило:
7.5.25
Внутренняя тюрьма
Гражданин Дзержинский. Я знаю, что вы очень занятой человек, но я все-таки прошу вас уделить мне несколько минут внимания.
Когда меня арестовали, я был уверен, что может быть только два исхода. Первый, почти несомненный, – меня поставят к стене, второй – мне поверят и, поверив, дадут работу. Третий исход, т.е. тюремное заключение, казался мне исключенным: преступления, которые я совершил, не могут караться тюрьмой. «Исправлять» меня уже не нужно – меня исправила жизнь. Так и был поставлен вопрос в беседах с гражданами Менжинским, Артузовым и Пиляром: либо расстреливайте, либо дайте возможность работать; я был против вас, теперь я с вами; быть серединка-на-половинку, ни «за», ни «против», т.е. сидеть в тюрьме и сделаться обывателем, я не могу.
Мне сказали, что мне верят, что я вскоре буду помилован и что мне дадут возможность работать. Я ждал помилования в ноябре, потом в феврале, потом в апреле.
Итак, вопреки всем беседам и всякому вероятию, третий исход оказался возможным. Я сижу и буду сидеть в тюрьме, сидеть, когда в искренности моей едва ли остается сомнение и когда я хочу одного: эту искренность доказать на деле. Я не знаю, какой в этом смысл. Я не знаю, кому от этого может быть польза.
Я помню наш разговор в августе месяце. Вы были правы: недостаточно разочароваться в белых или зеленых, надо еще понять и оценить красных. С тех пор прошло немало времени. Я многое передумал в тюрьме и – мне не стыдно сказать – многому научился. Я обращаюсь к вам, гражданин Дзержинский. Если вы верите мне, освободите меня и дайте работу, все равно какую, пусть самую подчиненную. Может быть, и я пригожусь: ведь когда-то и я был подпольщиком и боролся за революцию… Если же вы мне не верите, то скажите мне это, прошу вас, ясно и прямо, чтобы я в точности знал свое положение.
С искренним приветом, Б. Савинков
«Руль» (Берлин), 15 мая 1925 г.
Новые вопросы «Правде»
19.5 мы задали «Правде» в связи с таинственными обстоятельствами, сопровождавшими «самоубийство» Б. Савинкова [7 мая], несколько вопросов, в т.ч. и вопрос, почему на место его «самоубийства» врач был вызван значительное время спустя после самого происшествия.
Ответом на наши вопросы было молчание – «Правде», очевидно, ответить было нечем. Теперь мы можем сообщить «Правде дополнительно следующее:
27.5 в Москве в пивной на Софийском проезде покончил с собой, выстрелом из револьвера, служащий особого отряда ГПУ Вейде. 19.5 Вейде, будучи в нетрезвом состоянии, сообщил нескольким лицам (если «Правда» заинтересуется, то мы сообщим, где и при каких обстоятельствах), что он, по приказанию своего начальства, влил в кипяток, подаваемый Б. Савинкову, какую-то неизвестную ему жидкость. Через полчаса после того как Б. Савинков выпил приготовленного из этого кипятка чаю, он оказался мертвым. В 2 час. 15 мин. товарищ Вейде по этой смене, чекист Громов, выбросил труп Савинкова через окно.
25.5 Вейде был предупрежден своими товарищами о предстоящем его аресте, за разглашение секретных сведений об арестованных в помещении ГПУ. Предчувствуя свою судьбу, Вейде застрелился.
Какие разъяснения может дать «Правда» по поводу этих наших сообщений? Ее повторное молчание мы будем считать подтверждением сообщаемых нами здесь сведений.
«Дни» (Берлин), 4 июня 1925 г.
Выходит, было фальшивым не только самоубийство Бориса Савинкова, но и его письмо председателю ГПУ тов. Дзержинскому?
https://klasson.livejournal.com/208948.html