// «Полка», 28 декабря 2020 года
0
189
100 главных русских книг XXI века
Варвара Бабицкая, Ольга Виноградова, Игорь Кириенков, Сергей Лебеденко, Лев Оборин, Елизавета Подколзина, Юрий Сапрыкин
С 2000 года прошло уже 20 лет — а это, между прочим, пятая часть столетия. Самое время подвести кое-какие итоги. «Полка» устроила самый масштабный опрос в своей истории, чтобы определить 100 главных русских книг XXI века: романы, повести, сборники рассказов, нон-фикшн. Более ста экспертов приняли участие в составлении списка: в него вошли знаменитые книги, получившие премии, и не самые известные тексты, оказавшиеся тем не менее важными для движения литературы. Перед вами 100 главных новых книг о прошлом, настоящем, будущем, красоте и неприглядности, жизни и смерти, языке и памяти — и о многом другом.
продолжение, начало здесь
Варвара Бабицкая, Ольга Виноградова, Игорь Кириенков, Сергей Лебеденко, Лев Оборин, Елизавета Подколзина, Юрий Сапрыкин
С 2000 года прошло уже 20 лет — а это, между прочим, пятая часть столетия. Самое время подвести кое-какие итоги. «Полка» устроила самый масштабный опрос в своей истории, чтобы определить 100 главных русских книг XXI века: романы, повести, сборники рассказов, нон-фикшн. Более ста экспертов приняли участие в составлении списка: в него вошли знаменитые книги, получившие премии, и не самые известные тексты, оказавшиеся тем не менее важными для движения литературы. Перед вами 100 главных новых книг о прошлом, настоящем, будущем, красоте и неприглядности, жизни и смерти, языке и памяти — и о многом другом.
продолжение, начало здесь
69
Алексей Иванов. Золото бунта (2005)
Удачно освоив жанр авантюрно-этнографического романа в «Сердце Пармы», здесь Иванов разворачивает свои боевые порядки на полную мощность. История сплавщика Осташи, который в конце XVIII века водит барки с чугунными чушками через пороги реки Чусовой, — это и триллер с приключениями, мистикой и эротикой, и лингвистический эксперимент (увлекательный роман можно наполовину составить из архаичной уральско-вогульской лексики и профессионального корабельного сленга), и новый взгляд на пугачёвское восстание, и, главное, создание новой уральской мифологии с помощью древних легенд, исторического бэкграунда и сильных горнозаводских характеров. Критик Лев Данилкин назвал Иванова «золотовалютным резервом русской литературы» — хотя на самом деле Иванов в 2000-е стал не прибыльным ресурсом на экспорт, а наоборот, редким в России профессионалом западного типа, чьё имя гарантирует внимание читателей и издательский успех, и даже фатальное невезение с экранизациями и тотальное игнорирование со стороны литературных премий не мешают ему занимать уверенное первое место в этой по-прежнему немноголюдной лиге. — Ю. С.
68
Юрий Слёзкин. Дом правительства (2019)
Юрий Слёзкин — известный историк-советолог, профессор университета Беркли — на протяжении двадцати лет работал над этой книгой, историческим исследованием, которое тем не менее тяготеет к художественной прозе. Вовсе не потому, что персонажи или события здесь вымышленные: обилие архивных документов, писем и фотографий убеждает в обратном. Дело в форме повествования. Это сага о жителях Дома правительства, или Дома на набережной, как стали его называть вслед за Юрием Трифоновым, в которой главный герой — не кто-либо из его обитателей, а сам дом. Опираясь на личные истории членов большевистских кланов, свидетельства об их повседневной жизни и литературные источники, Слёзкин приходит к выводу: на самом деле большевики были не столько политической партией, сколько апокалиптической сектой. Через историю большевистской партии-секты показана советская история от революции и больших надежд до Большого террора и краха веры в Тысячелетнее коммунистическое царство. Важной метафорой в книге оказывается болото: именно так называлось раньше то место, на котором и сегодня стоит Дом правительства. Смысл его постройки состоял в том числе и в том, чтобы осушить болото, избавиться от него, но в итоге оно захватило и проглотило этот дом. Книга изначально вышла по-английски, для русского издания Слёзкин фактически написал её заново. — О. В.
67
Александр Проханов. Господин Гексоген (2002)
«Босхианский», «галлюцинаторный», «барочный» — это облако тегов преследует самый известный роман Александра Проханова с момента публикации в 2002 году. Такие эпитеты позволили критикам легализовать основателя газеты «Завтра», ностальгирующего по советской империи, поместив его в престижный постмодернистский контекст. Но игра зашла дальше, чем можно было предположить: скандальный «Господин...» получил премию «Национальный бестселлер» и сделал из автора-парии телезвезду. В 2020 году нейтрально настроенному читателю уже не приходится преодолевать сопротивление среды. На дистанции видно, что роман Проханова, посвящённый приходу к власти Владимира Путина, — своего рода красно-коричневый двойник «Generation П» Виктора Пелевина, другого значительного текста, в котором события недавней российской истории подверглись осмыслению сквозь призму мифа. А болезненный, вывихнутый язык, меньше всего, казалось бы, подходивший для описания операции «Преемник» и взрывов домов в Москве, сегодня выглядит вполне адекватным безумной фабуле 1990-х — начала 2000-х, изложенной, например, в дилогии Михаила Зыгаря «Все свободны» и «Вся кремлёвская рать». — И. К.
66
Андрей Волос. Возвращение в Панджруд (2013)
Роман, реконструирующий жизнь великого персидского поэта Рудаки: одна сюжетная линия прослеживает годы его поэтического становления, славы и придворной карьеры, другая — рассказ о том, как старого и ослеплённого по приказу властей Рудаки ведёт в его родной кишлак шестнадцатилетний юноша Шеравкан, по дороге набирающийся от старика ума и наблюдательности. Андрей Волос умело и увлекательно рассказывает о политических интригах в средневековой Бухаре, но ещё важнее в его романе — передача внутреннего самоощущения поэта, история овладения искусством, силой, оживляющей вещи и заставляющей передавать песню из уст в уста. Волос не углубляется здесь в тонкости персидского стихосложения, но говорит об универсальном поэтическом опыте. — Л. О.
65
Владимир Шаров. Будьте как дети (2008)
Романы Владимира Шарова всегда балансируют между альтернативной историей и чем-то вроде духовидчества: это одновременно тексты о том, «как могло бы быть» — и «что это было на самом деле», в каком-то высшем, метафизическом смысле. «Будьте как дети» — роман о русской революции, которая воплощается здесь в крестовых походах детей. В свой поход отправляются беспризорники, воодушевлённые ленинским призывом, исчезающий северный народ энцы, ведомый местным пророком, в каком-то смысле и сам Ленин, впадающий в детство; понятая таким образом революция — это саморазрушительный, обречённый и святой порыв к миру без греха. Шаровские апокрифы и сам его язык напоминают то о русских космистах, то об апокалиптических сектах, то об Андрее Платонове; существенное отличие — горькая ирония, рождённая знанием о том, что стало с носителями этих утопий. — Ю. С.
64
Дмитрий Глуховский. Текст (2017)
Молодой человек Илья находит мента, который подбросил ему наркотики и посадил на семь лет, и убивает — а дальше начинает жить двойной жизнью, отправляя с телефона мента сообщения его семье, коллегам и девушке и создавая полную иллюзию, что с его жертвой всё в порядке. Роман Глуховского, рассчитанный на сочувствие мстителю, балансирует на грани правдоподобия: здесь совершенно уместен эпитет «остросюжетный». «Текст» — первый шаг Глуховского в сторону от фантастики — собрал восторженные отзывы критиков, был экранизирован и внушил многим надежду на появление нового и качественного прозаического мейнстрима. — Л. О.
63
Ксения Букша. Открывается внутрь (2018)
Сборник рассказов, объединённых одним транспортно-смысловым узлом — маршруткой номер 306 с петербургской окраины — и движущихся вдоль ключевых точек её маршрута: «Детдом» — «Дурдом» — «Конечная», сиротство — безумие — смерть. Это мозаика сюжетов и характеров, иногда едва намеченных, порою слегка пересекающихся, нет-нет да и бьющих под дых неожиданным поворотом в финале, так или иначе погружённых в окраинную российскую боль и пустоту. Из ряда бытописателей русской безысходности Букшу выделяет удивительная точность в передаче чужой речи, совершенно живой, как будто подслушанной, и вообще удивительная точность: как писала критик Елена Макеенко, «автор умудряется так описать, например, зимний утренний путь мамы с младенцем на руках из дома до больницы, что у читателя начинают болеть предплечья, взмокает спина, а затылок нестерпимо чешется от несуществующей вязаной шапки». — Ю. С.
62
Сергей Гандлевский. <НРЗБ> (2002)
«НРЗБ» — роман о неподцензурном московском литературном процессе 70–80-х годов XX века, написанный одним из ключевых его участников. Рассказчик — Лев Криворотов, пожилой поэт-неудачник, — переквалифицировался в литературоведы и теперь исследует творчество своего более талантливого соперника Чиграшова, с которым в юности не поделил женщину и славу. В дневниках гения Криворотов с горечью расшифровывает историю собственного поражения и предательства. Великий поэт Виктор Чиграшов — фигура условная, однако прототипы его свиты вполне узнаваемы — велик соблазн увидеть в «НРЗБ» завуалированные мемуары. Это подозрение автор отводит, поминая в своём тексте «даровитую пьянь во главе с Сопровским» (группу «Московское время», к которой принадлежал сам Гандлевский) как конкурентов. Через классическую историю Моцарта и Сальери автор пишет трезвый, самоуничижительный и даже несколько брезгливый портрет поколения: можно спорить о мере исповедальности в «НРЗБ», но важно заметить, что роман о посредственности пишет крупнейший поэт своего времени. — В. Б.
61
Павел Пепперштейн, Сергей Ануфриев. Мифогенная любовь каст (2002)
Задуманная и частично вышедшая ещё в XX веке «МЛК» — один из самых невероятных романов, написанных по-русски. Альтернативная история Великой Отечественной войны, где на стороне наших выступают персонажи русских сказок, а на стороне фашистов — персонажи сказок западных: блокада, Сталинградская битва, наступление на Берлин здесь загораживаются титаническими схватками с участием Избушки на курьих ножках, Мурзилки, Питера Пэна, Карлсона, муми-троллей — и, конечно, Колобка, в которого пресуществляется главный герой книги, парторг Владимир Дунаев. Со страниц «МЛК» веет вдохновенной и даже страшной свободой; внятный и в то же время галлюциногенный сюжет довольно часто срывается в безудержный гон, языковую игру, пародирование классической прозы и поэзии. Спустя много лет после выхода книги Пепперштейн (написавший второй том уже в одиночку, без Ануфриева) вспоминал, что они с соавтором задумывали произведение каноническое, естественное продолжение Великой Русской Литературы; в каком-то небесном смысле так и получилось. — Л. О.
60
Михаил Елизаров. Земля (2019)
Выход саги Михаила Елизарова о землекопе Володе Кротышеве и русском танатосе пришёлся на бум death studies в отечественном книгоиздании. Можно даже сказать, что появление этого почти 800-страничного фолианта, претендующего на панорамный охват новейшей российской истории и философскую глубину, было неизбежно. Слишком уж густо падали снаряды — расследования Ивана Голунова о московских кладбищах, научные («Археология русской смерти») и просветительские («История смерти: Как мы боремся и принимаем») проекты Сергея Мохова, целая линейка популярных сериалов об утрате близких, горе и загадочном после. Елизаровский эпос сильно отличается от его ранних вещей: язык стал спокойнее, а отношение к сюжету, семейной и романтической интриге, — серьёзнее. В «Земле» виден чертёж, чувствуется перед самим собой поставленная задача: на стук лопат должен откликнуться призрак великого русского романа — всегдашняя точка отсчёта для отечественных писателей вне зависимости от их эстетической ориентации. Жюри премии «Национальный бестселлер» 2020 года оценило если не качество исполнения, то замах — и вручило писателю главный приз. — И. К.
59
Маргарита Хемлин. Дознаватель (2012)
«Одна из самых недооценённых русских книг XXI века», как его описывали критики, «Дознаватель» как будто специально бежит всяких жанровых определений. Формально это — детектив: фронтовик, дознаватель черниговской милиции Михаил Цупкой расследует убийство молодой еврейки через несколько лет после окончания войны. Однако историческая подоплёка в этом жутком, почти абсурдистском тексте сильнее жанровой формулы, а интригующая завязка — не более чем повод к большому разговору о холокосте на территории советской Украины и послевоенном антисемитизме. Удивителен и герой романа: на фоне привычных русской литературе интеллектуалов дознаватель Цупкой сух, косноязычен и с трудом находит способ говорить о трагедиях прошлого и настоящего. «Дознаватель» попал в номинации всех крупных литературных премий, но так и не занял призовых мест. Отход от жанровых и языковых конвенций остался непонятым. — С. Л.
58
Шамиль Идиатуллин. Город Брежнев (2017)
Советские доперестроечные 1980-е — нечастый материал для современной прозы. Идиатуллин помещает взрослеющего героя — восьмиклассника Артура — в тщательно выписанный антураж позднезастойных Набережных Челнов: школа, пионерлагерь, завод, пустые лозунги, ядерная угроза, войны подростковых группировок, нависшая над всем этим — в разговорах и в молчании — война в Афганистане. «Город Брежнев» — один из тех романов, которые стремятся стать каталогом, исчерпывающим гидом по эпохе, причём не только по её вещному миру, но и по самой атмосфере. Что-то похожее, хотя гораздо более радикально, сделал Алексей Балабанов в «Грузе 200». — Л. О.
57
Светлана Алексиевич. Время секонд хэнд (2013)
Заключительная книга проекта «Голоса утопии»: после участниц войны, афганцев и свидетелей Чернобыля Алексиевич обращается к коллективному опыту постсоветского человека. Из монологов, собранных писательницей, складывается горькая книга о том, как эйфория 1991 года сменилась разочарованием, а идеалы частной свободы — новыми мечтами о великой стране. Постсоветское время становится призмой, в которой сходятся лучи из разных эпох и мировоззрений: кто-то презирает новый консюмеризм, ностальгируя по советскому бескорыстию, кто-то вспоминает ужасающий опыт репрессий; на всё это накладываются травмы уже нового времени, от чеченской войны до этнической резни в бывших советских республиках. «Время секонд хэнд» не стало откровением в России, но было с исключительным вниманием прочитано на Западе: в 2015-м Алексиевич получила Нобелевскую премию. — Л. О.
56
Мария Галина. Автохтоны (2017)
Правильнее всего «Автохтоны» можно было бы описать несколько самопальным термином «weird fiction» (приблизительно — «проза о причудливом»). По Марку Фишеру, weird начинается там, где наблюдатель осознаёт некую «неправильность», убеждается, что «этого не должно быть» и что его прежние концепции мира устарели. Именно так чувствует себя герой романа, приехавший в некий Город (в котором узнают Львов, но которым может быть в принципе любой населённый пункт Восточной Европы) искать информацию о старом загадочном спектакле «Смерть Петрония» и исполнителях главных ролей в нём. Культурологическая экспедиция оборачивается почти кафкианским опытом дрейфа по Городу, в котором век двадцатый с уже сложившейся вокруг него мифологией ужаса никак не хочет отпускать век двадцать первый. — С. Л.
55
Николай Кононов. Фланёр (2011)
Фланёр — одна из знаковых фигур литературы середины XIX века, объект интереса Бальзака и Бодлера, Гоголя и По. Отличительная черта фланёра — избыток свободного времени, артистическая праздность. Такого-то героя Николай Кононов помещает в самое неподходящее для легкомысленного досуга место — Центральную Европу 1930–40-х годов. Главный герой N. влюбляется в польского офицера Тадеуша и его девушку Хлою, во время Второй мировой оказывается на Мальте и в Неаполе, а позже попадает в СССР, где переживает довольно удивительные приключения в духе плутовского романа. «Фланёр» так и зависает между двумя жанрами — пикареской, построенной на регулярной смене декораций и второстепенных персонажей, и европейским модернистским романом с его вниманием к устройству времени и сложным соотношением частного опыта и большой истории. Кононов, опираясь не столько на Марселя Пруста и Томаса Манна, сколько на Михаила Кузмина, Константина Вагинова и Андрея Николева, доказывает: изысканная проза может быть сюжетной, а увлекательное повествование — эмоционально убедительным и насыщенным культурными отсылками. — И. К.
54
Майя Кучерская. Современный патерик (2004)
«Современный патерик» — сборник притч, анекдотов, рассказов и едва ли не хармсовских «случаев», связанных общей темой: жизнью современного православия во всём его многообразии и неоднозначности. «Патерик» полон иронии и даже абсурдизма, благодаря чему вызвал неоднозначную реакцию и в самой Церкви, и за её пределами: здесь есть батюшка-супермен и коррумпированный батюшка, окормляющий бандитов, неверующий батюшка и даже батюшка-людоед (зато строгий постник). После религиозного возрождения, связанного в новейшей российской истории с именем отца Александра Меня, Русская православная церковь испортила себе репутацию в глазах либеральной интеллигенции и нередко смущает прихожан. Кучерская же разрушает штампы, описывая Церковь не как обскурантистский политический институт или идеализированный ангельский сонм, а как живой организм с присущим всему живому комизмом, несовершенством и органическим здравым смыслом. Батюшка-людоед оказывается аллюзией на святителя Филарета, говорившего, что постом можно есть всё — лишь бы людей не ели, то есть не терзали ближних, забывая дух христианства ради буквы. — В. Б.
53
Анна Старобинец. Посмотри на него (2017)
Do you want to see your baby? Вы хотите увидеть своего малыша? Такой вопрос задают акушеры немецкой клиники «Шарите» после аборта по медицинским показаниям из-за пороков развития плода. В российской женской гинекологии таких вопросов не задают. История журналистки Анны Старобинец — это откровенный рассказ о потере ребёнка и борьбе с медицинской системой. Детально описанный опыт личной боли, от унизительного УЗИ, когда профессор, заметив патологию, демонстрирует студентам: «Смотрите, как интересно… С такими пороками дети не выживают», — до прощания с безымянным младенцем на братском кладбище. Главным в этой истории становится не агония и отчаяние, тяжесть решений и преодоления, но просьба о человечности. Медицинская рутина может быть гуманной, друзья и родные могут не делать вид, что ничего не случилось, самое страшное горе может быть пережито, если есть сила сочувствия. Посмотреть на него — значит увидеть в каждом, взрослом или нерождённом, человека. — Е. П.
52
Евгений Чижов. Перевод с подстрочника (2013)
Московский поэт Олег Печигин приезжает в среднеазиатскую страну Коштырбастан (напоминающую нынешний Туркменистан), чтобы перевести на русский стихи местного диктатора — президента Гулимова. Фраза Мандельштама «Поэзия — это власть», выбранная эпиграфом к роману, приобретает здесь прямое значение: стихи становятся основой для важных государственных решений и преображают действительность. Чижов превращает процесс перевода в настоящий мистический акт: чтобы ближе подобраться к дыханию речи Народного Вожатого, Печигин переживает внутреннее перерождение, подражая не тексту, но человеку, «капитулирует вплоть до полного отказа от себя». «Перевод с подстрочника» показывает, на что способна поэзия в руках зла и насколько сознание, мышление и даже политическая позиция зависят от нашей речи. — Е. П.
51
Захар Прилепин. Обитель (2014)
Конец 1920-х, Соловки, молодой заключённый Артём Горяинов проходит по всем кругам лагерного ада, который подчас оказывается, по Прилепину, вполне сносным местом для жизни, а где-то даже ступенью на пути к высшей правде. В этом, пожалуй, главное добавление «Обители» к гулаговскому канону; это роман не просто о беспросветном бесчеловечном зле — но о странном его круговороте, где палачи и жертвы легко меняются местами, чудовищное страдание оказывается залогом спасения, а главный герой сёрфит по волнам зла, пытаясь не приспособиться, но выжить. К «Обители» не клеится ярлык «оправдание репрессий», сцены на лесоповале или в изоляторе на Секирке — из самых страшных в литературе о лагерях. Трудно не заметить, тем не менее, что эта книга уже не продиктована собственным трагическим опытом, а написана с известной дистанции по отношению к предмету. — Ю. С.
50
Алексей Иванов. Географ глобус пропил (2003)
Похождения хронического неудачника с нелепой фамилией Служкин (возраст — на пороге тридцати, место жительства — областной центр на Урале), который устраивается в школу, чтобы спастись от безденежья. У Служкина не клеятся дела в семье, он много выпивает, изрядно чудит (в том числе в школьном классе), влюбляется в ученицу, а затем ведёт учеников в поход — по опасным речным порогам, где школьникам предстоит выручать друг друга, а учителю — стать собой. Смешная, горькая и, наверное, самая личная книга Иванова (в какой-то момент автор начинает писать от первого лица) — история современного «маленького человека», который мается в запутавшемся мире, где невозможно жить по совести и без фальши. Ценой неудач, одиночества и неприкаянности герой Иванова всё же преодолевает эту невозможность — что, наверное, и сделало эту повесть о человеке, у которого всё плохо, одной из самых жизнеутверждающих книг нового века. — Ю. С.
49
Владимир Шаров. Возвращение в Египет (2013)
Роман в любимом шаровском жанре историософской фантасмагории: отрывки из переписки семейства Гоголей, дальних родственников великого русского писателя. Главного Гоголя здесь тоже зовут Николай Васильевич; все Гоголи верят в высокую миссию своего клана — дописать «Мёртвые души» или хотя бы разгадать замысел своего предка, после чего будет исполнен великий завет и закончатся российские беды. Есть ощущение, что эпистолярный полилог здесь — только способ членения текста: все Гоголи говорят сложным шаровским языком и проговаривают его заветные мысли. Философия гоголевской прозы здесь сплавляется с библейской Книгой Исхода и сектантскими представлениями о необходимости постоянного перемещения, бегства, а историческая Россия колеблется между рабовладельческим Египтом и Землёй обетованной, в которой Град Божий обручится с Третьим Римом. Чичикову в версии Гоголя-2 уготованы монашество и участие в народном восстании — его проективная биография странно похожа на жизнь, уготованную Достоевским Алёше Карамазову, но Шаров идёт ещё дальше и предлагает герою «Мёртвых душ» роль фёдоровского воскресителя. Вообще из всех романов Шарова этот, пожалуй, самый пастишевый : кроме классиков русской литературы и философии здесь видны и следы внимательного чтения современников, вплоть до Пелевина и Сорокина. — Л. О.
48
Владимир Маканин. Асан (2008)
Среди прозаических высказываний о чеченской войне «Асан», пожалуй, самое необычное: Маканин, на этой войне не бывавший, работает с материалом совсем не как с недавней историей. В романе соединяются топосы классического «кавказского текста» и чеченская мифология, которой этот текст традиционно пренебрегал. Впрочем, мифология тут вымышленная. Асан, по Маканину, имя грозного доисламского божества войны и торговли; эти амплуа воплощает главный герой майор Александр Сергеевич Жилин, «решала» неофициального военного мира, посредник между боевиками и федералами, спаситель солдат и добытчик бензина. Роман вызвал серьёзную полемику: его упрекали в нарочитой неточности, спекуляции на крайне болезненной теме. Маканину пришлось читать критикам злые нотации насчёт права писателя на свободный выбор темы и художественную вольность. — Л. О.
47
Алексей Юрчак. Это было навсегда, пока не кончилось (2015)
Исследование профессора-антрополога из Беркли, предложившего новую оптику для разговора о позднем СССР. По Юрчаку, в последние предперестроечные десятилетия советские люди в большинстве своём не поддерживали систему и не выступали против неё, а вели странное гибридное существование — формальное исполнение советских ритуалов открывало им простор для частной жизни, уже никак не связанной с советской идеологией. Эту ситуацию Юрчак, используя термин Михаила Бахтина, называет «вненаходимостью»: типичный гражданин позднего СССР посещает комсомольские собрания, выслушивает дежурные речи и не менее дежурно голосует «за» — а оказываясь вне зоны видимости партийно-государственного ока, коллекционирует пачки из-под заграничных сигарет или слушает запрещённую западную музыку. Когда в перестройку советское руководство само инициировало пересмотр идеологических ритуалов и формул, частная жизнь выскользнула из-под обломков потерявшей всякую силу системы — и продолжилась в новой реальности. Новый взгляд на советское прошлое, предложенный Юрчаком, идеально совпал с атмосферой 2010-х — возможно, потому, что в давно прошедшем оказалось легко увидеть параллели с только что наступившим настоящим. — Ю. С.
46
Людмила Петрушевская. Нас украли. История преступлений (2017)
Неожиданный и блистательный роман: Петрушевская будто пишет основу для болливудского сериала о позднем СССР и ранней новой России. Перед нами запутанная история двух неродных братьев с одинаковыми именами: жалкий быт, которому Петрушевская посвятила столько страниц, превращается в стихию, которая заставляет людей терять человеческий облик — похищать детей, имитировать роды, фиктивно жениться ради хлебного назначения. Под этим поведением лежит уродливая мораль: достоинство и сама жизнь — ничто в сравнении с материальными благами и «статусом» (который на поверку оказывается гнилым и эфемерным). Но здесь, как в святочном рассказе, должна восторжествовать справедливость: Петрушевская, проведя своих униженных и оскорблённых героев через страшную сказку, не может отказать им в счастливом финале. — Л. О.
45
Эдуард Лимонов. Книга мёртвых (2000)
«Книга мёртвых» — сборник воспоминаний о тех, с кем Лимонова столкнула жизнь (друзья детства, первая жена, поэты-смогисты и поэты-лианозовцы, Бродский и Курёхин, полевые командиры из Сербии и Приднестровья), который оборачивается, как часто у автора, путеводителем по собственной биографии. Лимонов с уважением пишет о солдатах и с пренебрежением об интеллигентах, пересыпает невероятные истории нелицеприятными оценками, то и дело напрашивается на сравнение с ушедшими — и неизменно выигрывает: «Тут я задумался: а почему я о них пишу? Я, который превосходит всю эту далёкую прошлую публику, всю вместе взятую, и по известности, и по таланту, и по человеческой энергии». Лимонов не боится выглядеть пристрастным и несправедливым и не упускает возможности припечатать хлёсткой фразой: «Бродский был стариком уже в 60-е. Уже тогда был лыс, уклончив, мудр и умел себя поставить»; впрочем, попадаются и определения, которые не стыдно было бы высечь на надгробном камне. Вслед за первой частью «Книги мёртвых» последовали ещё две, не менее еретических, ярких и злых: «Некрологи» и «Кладбища». — Ю. С.
44
Ксения Букша. Завод «Свобода» (2014)
В своей лучшей прозаической книге Ксения Букша проверяет на жизнеспособность жанр производственного романа: выясняется, что, не скованный сюжетными догмами, он не просто действенен, но и интересен. Букша показывает жизнь сотрудников ленинградского завода «Свобода», на котором производят секретное оборудование для подлодок, но быстро становится ясно, что именно завод здесь главный герой: эпохи сменяются, и ему предстоит приспособиться к одному, другому, третьему, измениться, уцелеть. В какой-то момент с запчастей для подлодок завод переключается на миксеры, но «гений места» сохраняется. Букша делает упор на прямую речь персонажей (оформленную здесь без тире, как у Кормака Маккарти) — и охотно насыщает текст комизмом, в советской производственной прозе немыслимым. Её герои — живые и симпатичные люди, обозначенные инициалами, — здесь испытывают искреннюю радость от своего нужного дела, но прекрасно осознают фальшь пропаганды. «Завод «Свобода» — текст, не сразу выдающий свою амбивалентность, тонко сделанная вещь, будто спрятанная за грубыми заводскими воротами. — Л. О.
43
Марина Степнова. Женщины Лазаря (2011)
Как и многие из запомнившихся книг последних двух десятилетий, «Женщины Лазаря» продолжают переосмысление жанрового канона семейных романов, через призму которых писатели-мужчины вглядывались в XX век. В центре романа Степновой мужчина — гениальный ученый Лазарь Линдт, но главными действующими лицами всё равно становятся женщины, его окружавшие. Судьбы Маруси, Галины и Лиды образуют сложную и противоречивую многофигурную историю, в которой отголоски прошлого слышатся на протяжении десятилетий, а близость к другому человеку может приобретать практически мистическое измерение. «Женщины Лазаря» стали одним из самых переводимых русскоязычных романов — и это не удивительно. — С. Л.
42
Александр Иличевский. Матисс (2008)
История учёного-физика, завязавшего знакомство с бомжами, которые ночуют у него на лестничной площадке, и покинувшего вслед за ними привычный московский мир, — такова сюжетная канва сложного, многослойного текста со сгущённой образностью и суггестивным воздействием. «Матисс» — и путеводитель по невидимой Москве (потаённые углы Пресни, секретное метро, здание Академии наук, обжитые бездомными подвалы и подворотни), и роман о поиске истины. Напряжённое стремление к ней выбивает героя из привычной жизненной колеи, как пружина, отправляет его в путешествие и выносит за пределы города, где мир наконец обретает подлинный вкус и цвет, пусть за это и приходится заплатить в итоге жизнью. — Ю. С.
41
Мария Галина. Малая Глуша (2009)
Двухчастный роман Марии Галиной начинается как игровая фантазия в духе магического реализма, что-то вроде советских «Охотников за привидениями». Действие происходит на рубеже 1970–80-х (со всем любовно выписанным бытовым антуражем), герои, сотрудники конторы под названием СЭС-2, руководствуясь официальными инструкциями, борются с диббуками, суккубами и прочей нечистью. Побочный сюжет, в котором запутавшийся карьерист просит ведьму «убрать» куда-нибудь мешающего ему человека, приводит к реальной трагедии — и из этого вырастает вторая, совсем не весёлая часть романа: герой Евгений, потерявший жену и дочь, движется к загадочной деревне Малая Глуша, надеясь вернуть любимых. Галина работает с циклической структурой фольклорного сюжета, насыщает текст мифологической символикой — и создаёт параллельный мир, забыть который невозможно. — Л. О.
40
Павел Басинский. Лев Толстой: Бегство из рая (2010)
Беллетризованная биография Льва Толстого, в центре которой последние дни его жизни — история бегства из Ясной Поляны. Профессиональный литературовед, Павел Басинский применил здесь скорее кинематографический подход: жизнеописание Великого Русского Писателя, лишённое привычных ограничений жанра, удачно накладывается на структуру современного сериала, со множеством интриг и сюжетных линий, сходящихся в одной точке. История Толстого, по Басинскому, это прежде всего история его семьи: ключ к его личности находится здесь, в многолетнем союзе и непрекращающемся конфликте с домашними, и именно таким Толстой оказывается близок и понятен читателю начала XXI века. Семейная хроника, читающаяся как авантюрный роман, была увенчана премией «Большая книга» — и положила начало как новому подъёму интереса к Толстому вообще, так и серии «толстовских» работ Басинского в частности: за «Бегством из рая» последовали книги о конфликте Толстого с Иоанном Кронштадтским, о жизни одного из сыновей — Льва Львовича — и Софьи Андреевны. — Ю. С.
39
Татьяна Толстая. Кысь (2001)
В романе-антиутопии описан мир после Взрыва: люди-мутанты («голубчики»), кто с жабрами, кто с выменем, кто с петушиным гребнем, живут в грязных избах и питаются мышами. Руководит ими Наибольший Мирза Фёдор Кузьмич, который лично изобретает то колесо, то гвозди, то письменность, а также постепенно «пишет» всю русскую литературу, особенное предпочтение отдавая поэзии Серебряного века. «Первопечатные» книги — под строжайшим запретом: они распространяют загадочную Болезнь, за их владельцами приезжают страшные Санитары с железными крюками и забирают «голубчиков» на лечение, после которого ещё никто не возвращался. В романе Толстой можно увидеть аллюзию на любое историческое потрясение в российской истории, на культурное запустение и тоталитаризм, приходящие после любого «Взрыва», будь то Октябрьская революция или перестройка. Помимо изобретательной, сказовой пародии Толстая создала оду чтению — наркотической, практически слепой страсти, не разбирающей между «Гамлетом» и брошюрой «Маринады и соленья». Из-за этой страсти главный герой подаётся в Санитары и уже сам железным крюком убивает «голубчиков», чтобы отнять, спасти сокровище — книгу. — В. Б.
38
Александр Терехов. Каменный мост (2009)
В 1943 году в Москве на Большом Каменном мосту сын наркома из ревности застрелил свою одноклассницу — дочь посла, а затем и себя. Так гласила официальная версия следствия, хотя ходили слухи, что подростки убиты НКВД. Автор (а вслед за ним и герой, бывший сотрудник ФСБ) предпринимает собственное расследование, на долгие годы погружаясь в кровавую реальность Дома на набережной. Детективный роман о жизни «красной аристократии» вызвал резкое отторжение у многих критиков, увидевших в нём мизогинию, мизантропию и одержимость террором, восхищение его главными действующими лицами, начиная с самого «императора» — Сталина. В то же время «Каменный мост», который по-своему работает с литературным мифом о «Доме на набережной», созданным Трифоновым, стал масштабным свидетельством исторической травмы, пережитой обитателями постсоветской России. — В. Б.
37
Дмитрий Быков. Июнь (2017)
«Июнь», по определению Быкова, автопортрет в трёх возрастах. Истории двадцатилетнего студента ИФЛИ Миши Гвирцмана, сорокалетнего журналиста Бори Гордона и литератора-конспиролога Игнатия Крастышевского обрываются в одной точке — в начале Великой Отечественной войны. Именно она оказывается единственным способом обнулить все подлости, грехи и ошибки, возможностью «всё списать». Это предчувствуют все герои, а сходящий с ума Крастышевский зазывает и заговаривает войну — как последний очистительный огонь. Роман изобилует историческими аллюзиями (у каждого героя есть свой прототип): здесь и юность Давида Самойлова, и судьба семьи Цветаевых, черты Сигизмунда Кржижановского и отсылки к Блоку, Гумилёву и Мандельштаму. Не менее ценной, чем основная мысль — о неизбежной войне, которую вызвали к жизни запутавшиеся люди, — здесь становится способность автора играть с разными стилями и литературными аллюзиями и возможность (вспомним определение «автопортрет») сказать что-то о себе. — Е. П.
продолжение следует
Алексей Иванов. Золото бунта (2005)
Удачно освоив жанр авантюрно-этнографического романа в «Сердце Пармы», здесь Иванов разворачивает свои боевые порядки на полную мощность. История сплавщика Осташи, который в конце XVIII века водит барки с чугунными чушками через пороги реки Чусовой, — это и триллер с приключениями, мистикой и эротикой, и лингвистический эксперимент (увлекательный роман можно наполовину составить из архаичной уральско-вогульской лексики и профессионального корабельного сленга), и новый взгляд на пугачёвское восстание, и, главное, создание новой уральской мифологии с помощью древних легенд, исторического бэкграунда и сильных горнозаводских характеров. Критик Лев Данилкин назвал Иванова «золотовалютным резервом русской литературы» — хотя на самом деле Иванов в 2000-е стал не прибыльным ресурсом на экспорт, а наоборот, редким в России профессионалом западного типа, чьё имя гарантирует внимание читателей и издательский успех, и даже фатальное невезение с экранизациями и тотальное игнорирование со стороны литературных премий не мешают ему занимать уверенное первое место в этой по-прежнему немноголюдной лиге. — Ю. С.
68
Юрий Слёзкин. Дом правительства (2019)
Юрий Слёзкин — известный историк-советолог, профессор университета Беркли — на протяжении двадцати лет работал над этой книгой, историческим исследованием, которое тем не менее тяготеет к художественной прозе. Вовсе не потому, что персонажи или события здесь вымышленные: обилие архивных документов, писем и фотографий убеждает в обратном. Дело в форме повествования. Это сага о жителях Дома правительства, или Дома на набережной, как стали его называть вслед за Юрием Трифоновым, в которой главный герой — не кто-либо из его обитателей, а сам дом. Опираясь на личные истории членов большевистских кланов, свидетельства об их повседневной жизни и литературные источники, Слёзкин приходит к выводу: на самом деле большевики были не столько политической партией, сколько апокалиптической сектой. Через историю большевистской партии-секты показана советская история от революции и больших надежд до Большого террора и краха веры в Тысячелетнее коммунистическое царство. Важной метафорой в книге оказывается болото: именно так называлось раньше то место, на котором и сегодня стоит Дом правительства. Смысл его постройки состоял в том числе и в том, чтобы осушить болото, избавиться от него, но в итоге оно захватило и проглотило этот дом. Книга изначально вышла по-английски, для русского издания Слёзкин фактически написал её заново. — О. В.
67
Александр Проханов. Господин Гексоген (2002)
«Босхианский», «галлюцинаторный», «барочный» — это облако тегов преследует самый известный роман Александра Проханова с момента публикации в 2002 году. Такие эпитеты позволили критикам легализовать основателя газеты «Завтра», ностальгирующего по советской империи, поместив его в престижный постмодернистский контекст. Но игра зашла дальше, чем можно было предположить: скандальный «Господин...» получил премию «Национальный бестселлер» и сделал из автора-парии телезвезду. В 2020 году нейтрально настроенному читателю уже не приходится преодолевать сопротивление среды. На дистанции видно, что роман Проханова, посвящённый приходу к власти Владимира Путина, — своего рода красно-коричневый двойник «Generation П» Виктора Пелевина, другого значительного текста, в котором события недавней российской истории подверглись осмыслению сквозь призму мифа. А болезненный, вывихнутый язык, меньше всего, казалось бы, подходивший для описания операции «Преемник» и взрывов домов в Москве, сегодня выглядит вполне адекватным безумной фабуле 1990-х — начала 2000-х, изложенной, например, в дилогии Михаила Зыгаря «Все свободны» и «Вся кремлёвская рать». — И. К.
66
Андрей Волос. Возвращение в Панджруд (2013)
Роман, реконструирующий жизнь великого персидского поэта Рудаки: одна сюжетная линия прослеживает годы его поэтического становления, славы и придворной карьеры, другая — рассказ о том, как старого и ослеплённого по приказу властей Рудаки ведёт в его родной кишлак шестнадцатилетний юноша Шеравкан, по дороге набирающийся от старика ума и наблюдательности. Андрей Волос умело и увлекательно рассказывает о политических интригах в средневековой Бухаре, но ещё важнее в его романе — передача внутреннего самоощущения поэта, история овладения искусством, силой, оживляющей вещи и заставляющей передавать песню из уст в уста. Волос не углубляется здесь в тонкости персидского стихосложения, но говорит об универсальном поэтическом опыте. — Л. О.
65
Владимир Шаров. Будьте как дети (2008)
Романы Владимира Шарова всегда балансируют между альтернативной историей и чем-то вроде духовидчества: это одновременно тексты о том, «как могло бы быть» — и «что это было на самом деле», в каком-то высшем, метафизическом смысле. «Будьте как дети» — роман о русской революции, которая воплощается здесь в крестовых походах детей. В свой поход отправляются беспризорники, воодушевлённые ленинским призывом, исчезающий северный народ энцы, ведомый местным пророком, в каком-то смысле и сам Ленин, впадающий в детство; понятая таким образом революция — это саморазрушительный, обречённый и святой порыв к миру без греха. Шаровские апокрифы и сам его язык напоминают то о русских космистах, то об апокалиптических сектах, то об Андрее Платонове; существенное отличие — горькая ирония, рождённая знанием о том, что стало с носителями этих утопий. — Ю. С.
64
Дмитрий Глуховский. Текст (2017)
Молодой человек Илья находит мента, который подбросил ему наркотики и посадил на семь лет, и убивает — а дальше начинает жить двойной жизнью, отправляя с телефона мента сообщения его семье, коллегам и девушке и создавая полную иллюзию, что с его жертвой всё в порядке. Роман Глуховского, рассчитанный на сочувствие мстителю, балансирует на грани правдоподобия: здесь совершенно уместен эпитет «остросюжетный». «Текст» — первый шаг Глуховского в сторону от фантастики — собрал восторженные отзывы критиков, был экранизирован и внушил многим надежду на появление нового и качественного прозаического мейнстрима. — Л. О.
63
Ксения Букша. Открывается внутрь (2018)
Сборник рассказов, объединённых одним транспортно-смысловым узлом — маршруткой номер 306 с петербургской окраины — и движущихся вдоль ключевых точек её маршрута: «Детдом» — «Дурдом» — «Конечная», сиротство — безумие — смерть. Это мозаика сюжетов и характеров, иногда едва намеченных, порою слегка пересекающихся, нет-нет да и бьющих под дых неожиданным поворотом в финале, так или иначе погружённых в окраинную российскую боль и пустоту. Из ряда бытописателей русской безысходности Букшу выделяет удивительная точность в передаче чужой речи, совершенно живой, как будто подслушанной, и вообще удивительная точность: как писала критик Елена Макеенко, «автор умудряется так описать, например, зимний утренний путь мамы с младенцем на руках из дома до больницы, что у читателя начинают болеть предплечья, взмокает спина, а затылок нестерпимо чешется от несуществующей вязаной шапки». — Ю. С.
62
Сергей Гандлевский. <НРЗБ> (2002)
«НРЗБ» — роман о неподцензурном московском литературном процессе 70–80-х годов XX века, написанный одним из ключевых его участников. Рассказчик — Лев Криворотов, пожилой поэт-неудачник, — переквалифицировался в литературоведы и теперь исследует творчество своего более талантливого соперника Чиграшова, с которым в юности не поделил женщину и славу. В дневниках гения Криворотов с горечью расшифровывает историю собственного поражения и предательства. Великий поэт Виктор Чиграшов — фигура условная, однако прототипы его свиты вполне узнаваемы — велик соблазн увидеть в «НРЗБ» завуалированные мемуары. Это подозрение автор отводит, поминая в своём тексте «даровитую пьянь во главе с Сопровским» (группу «Московское время», к которой принадлежал сам Гандлевский) как конкурентов. Через классическую историю Моцарта и Сальери автор пишет трезвый, самоуничижительный и даже несколько брезгливый портрет поколения: можно спорить о мере исповедальности в «НРЗБ», но важно заметить, что роман о посредственности пишет крупнейший поэт своего времени. — В. Б.
61
Павел Пепперштейн, Сергей Ануфриев. Мифогенная любовь каст (2002)
Задуманная и частично вышедшая ещё в XX веке «МЛК» — один из самых невероятных романов, написанных по-русски. Альтернативная история Великой Отечественной войны, где на стороне наших выступают персонажи русских сказок, а на стороне фашистов — персонажи сказок западных: блокада, Сталинградская битва, наступление на Берлин здесь загораживаются титаническими схватками с участием Избушки на курьих ножках, Мурзилки, Питера Пэна, Карлсона, муми-троллей — и, конечно, Колобка, в которого пресуществляется главный герой книги, парторг Владимир Дунаев. Со страниц «МЛК» веет вдохновенной и даже страшной свободой; внятный и в то же время галлюциногенный сюжет довольно часто срывается в безудержный гон, языковую игру, пародирование классической прозы и поэзии. Спустя много лет после выхода книги Пепперштейн (написавший второй том уже в одиночку, без Ануфриева) вспоминал, что они с соавтором задумывали произведение каноническое, естественное продолжение Великой Русской Литературы; в каком-то небесном смысле так и получилось. — Л. О.
60
Михаил Елизаров. Земля (2019)
Выход саги Михаила Елизарова о землекопе Володе Кротышеве и русском танатосе пришёлся на бум death studies в отечественном книгоиздании. Можно даже сказать, что появление этого почти 800-страничного фолианта, претендующего на панорамный охват новейшей российской истории и философскую глубину, было неизбежно. Слишком уж густо падали снаряды — расследования Ивана Голунова о московских кладбищах, научные («Археология русской смерти») и просветительские («История смерти: Как мы боремся и принимаем») проекты Сергея Мохова, целая линейка популярных сериалов об утрате близких, горе и загадочном после. Елизаровский эпос сильно отличается от его ранних вещей: язык стал спокойнее, а отношение к сюжету, семейной и романтической интриге, — серьёзнее. В «Земле» виден чертёж, чувствуется перед самим собой поставленная задача: на стук лопат должен откликнуться призрак великого русского романа — всегдашняя точка отсчёта для отечественных писателей вне зависимости от их эстетической ориентации. Жюри премии «Национальный бестселлер» 2020 года оценило если не качество исполнения, то замах — и вручило писателю главный приз. — И. К.
59
Маргарита Хемлин. Дознаватель (2012)
«Одна из самых недооценённых русских книг XXI века», как его описывали критики, «Дознаватель» как будто специально бежит всяких жанровых определений. Формально это — детектив: фронтовик, дознаватель черниговской милиции Михаил Цупкой расследует убийство молодой еврейки через несколько лет после окончания войны. Однако историческая подоплёка в этом жутком, почти абсурдистском тексте сильнее жанровой формулы, а интригующая завязка — не более чем повод к большому разговору о холокосте на территории советской Украины и послевоенном антисемитизме. Удивителен и герой романа: на фоне привычных русской литературе интеллектуалов дознаватель Цупкой сух, косноязычен и с трудом находит способ говорить о трагедиях прошлого и настоящего. «Дознаватель» попал в номинации всех крупных литературных премий, но так и не занял призовых мест. Отход от жанровых и языковых конвенций остался непонятым. — С. Л.
58
Шамиль Идиатуллин. Город Брежнев (2017)
Советские доперестроечные 1980-е — нечастый материал для современной прозы. Идиатуллин помещает взрослеющего героя — восьмиклассника Артура — в тщательно выписанный антураж позднезастойных Набережных Челнов: школа, пионерлагерь, завод, пустые лозунги, ядерная угроза, войны подростковых группировок, нависшая над всем этим — в разговорах и в молчании — война в Афганистане. «Город Брежнев» — один из тех романов, которые стремятся стать каталогом, исчерпывающим гидом по эпохе, причём не только по её вещному миру, но и по самой атмосфере. Что-то похожее, хотя гораздо более радикально, сделал Алексей Балабанов в «Грузе 200». — Л. О.
57
Светлана Алексиевич. Время секонд хэнд (2013)
Заключительная книга проекта «Голоса утопии»: после участниц войны, афганцев и свидетелей Чернобыля Алексиевич обращается к коллективному опыту постсоветского человека. Из монологов, собранных писательницей, складывается горькая книга о том, как эйфория 1991 года сменилась разочарованием, а идеалы частной свободы — новыми мечтами о великой стране. Постсоветское время становится призмой, в которой сходятся лучи из разных эпох и мировоззрений: кто-то презирает новый консюмеризм, ностальгируя по советскому бескорыстию, кто-то вспоминает ужасающий опыт репрессий; на всё это накладываются травмы уже нового времени, от чеченской войны до этнической резни в бывших советских республиках. «Время секонд хэнд» не стало откровением в России, но было с исключительным вниманием прочитано на Западе: в 2015-м Алексиевич получила Нобелевскую премию. — Л. О.
56
Мария Галина. Автохтоны (2017)
Правильнее всего «Автохтоны» можно было бы описать несколько самопальным термином «weird fiction» (приблизительно — «проза о причудливом»). По Марку Фишеру, weird начинается там, где наблюдатель осознаёт некую «неправильность», убеждается, что «этого не должно быть» и что его прежние концепции мира устарели. Именно так чувствует себя герой романа, приехавший в некий Город (в котором узнают Львов, но которым может быть в принципе любой населённый пункт Восточной Европы) искать информацию о старом загадочном спектакле «Смерть Петрония» и исполнителях главных ролей в нём. Культурологическая экспедиция оборачивается почти кафкианским опытом дрейфа по Городу, в котором век двадцатый с уже сложившейся вокруг него мифологией ужаса никак не хочет отпускать век двадцать первый. — С. Л.
55
Николай Кононов. Фланёр (2011)
Фланёр — одна из знаковых фигур литературы середины XIX века, объект интереса Бальзака и Бодлера, Гоголя и По. Отличительная черта фланёра — избыток свободного времени, артистическая праздность. Такого-то героя Николай Кононов помещает в самое неподходящее для легкомысленного досуга место — Центральную Европу 1930–40-х годов. Главный герой N. влюбляется в польского офицера Тадеуша и его девушку Хлою, во время Второй мировой оказывается на Мальте и в Неаполе, а позже попадает в СССР, где переживает довольно удивительные приключения в духе плутовского романа. «Фланёр» так и зависает между двумя жанрами — пикареской, построенной на регулярной смене декораций и второстепенных персонажей, и европейским модернистским романом с его вниманием к устройству времени и сложным соотношением частного опыта и большой истории. Кононов, опираясь не столько на Марселя Пруста и Томаса Манна, сколько на Михаила Кузмина, Константина Вагинова и Андрея Николева, доказывает: изысканная проза может быть сюжетной, а увлекательное повествование — эмоционально убедительным и насыщенным культурными отсылками. — И. К.
54
Майя Кучерская. Современный патерик (2004)
«Современный патерик» — сборник притч, анекдотов, рассказов и едва ли не хармсовских «случаев», связанных общей темой: жизнью современного православия во всём его многообразии и неоднозначности. «Патерик» полон иронии и даже абсурдизма, благодаря чему вызвал неоднозначную реакцию и в самой Церкви, и за её пределами: здесь есть батюшка-супермен и коррумпированный батюшка, окормляющий бандитов, неверующий батюшка и даже батюшка-людоед (зато строгий постник). После религиозного возрождения, связанного в новейшей российской истории с именем отца Александра Меня, Русская православная церковь испортила себе репутацию в глазах либеральной интеллигенции и нередко смущает прихожан. Кучерская же разрушает штампы, описывая Церковь не как обскурантистский политический институт или идеализированный ангельский сонм, а как живой организм с присущим всему живому комизмом, несовершенством и органическим здравым смыслом. Батюшка-людоед оказывается аллюзией на святителя Филарета, говорившего, что постом можно есть всё — лишь бы людей не ели, то есть не терзали ближних, забывая дух христианства ради буквы. — В. Б.
53
Анна Старобинец. Посмотри на него (2017)
Do you want to see your baby? Вы хотите увидеть своего малыша? Такой вопрос задают акушеры немецкой клиники «Шарите» после аборта по медицинским показаниям из-за пороков развития плода. В российской женской гинекологии таких вопросов не задают. История журналистки Анны Старобинец — это откровенный рассказ о потере ребёнка и борьбе с медицинской системой. Детально описанный опыт личной боли, от унизительного УЗИ, когда профессор, заметив патологию, демонстрирует студентам: «Смотрите, как интересно… С такими пороками дети не выживают», — до прощания с безымянным младенцем на братском кладбище. Главным в этой истории становится не агония и отчаяние, тяжесть решений и преодоления, но просьба о человечности. Медицинская рутина может быть гуманной, друзья и родные могут не делать вид, что ничего не случилось, самое страшное горе может быть пережито, если есть сила сочувствия. Посмотреть на него — значит увидеть в каждом, взрослом или нерождённом, человека. — Е. П.
52
Евгений Чижов. Перевод с подстрочника (2013)
Московский поэт Олег Печигин приезжает в среднеазиатскую страну Коштырбастан (напоминающую нынешний Туркменистан), чтобы перевести на русский стихи местного диктатора — президента Гулимова. Фраза Мандельштама «Поэзия — это власть», выбранная эпиграфом к роману, приобретает здесь прямое значение: стихи становятся основой для важных государственных решений и преображают действительность. Чижов превращает процесс перевода в настоящий мистический акт: чтобы ближе подобраться к дыханию речи Народного Вожатого, Печигин переживает внутреннее перерождение, подражая не тексту, но человеку, «капитулирует вплоть до полного отказа от себя». «Перевод с подстрочника» показывает, на что способна поэзия в руках зла и насколько сознание, мышление и даже политическая позиция зависят от нашей речи. — Е. П.
51
Захар Прилепин. Обитель (2014)
Конец 1920-х, Соловки, молодой заключённый Артём Горяинов проходит по всем кругам лагерного ада, который подчас оказывается, по Прилепину, вполне сносным местом для жизни, а где-то даже ступенью на пути к высшей правде. В этом, пожалуй, главное добавление «Обители» к гулаговскому канону; это роман не просто о беспросветном бесчеловечном зле — но о странном его круговороте, где палачи и жертвы легко меняются местами, чудовищное страдание оказывается залогом спасения, а главный герой сёрфит по волнам зла, пытаясь не приспособиться, но выжить. К «Обители» не клеится ярлык «оправдание репрессий», сцены на лесоповале или в изоляторе на Секирке — из самых страшных в литературе о лагерях. Трудно не заметить, тем не менее, что эта книга уже не продиктована собственным трагическим опытом, а написана с известной дистанции по отношению к предмету. — Ю. С.
50
Алексей Иванов. Географ глобус пропил (2003)
Похождения хронического неудачника с нелепой фамилией Служкин (возраст — на пороге тридцати, место жительства — областной центр на Урале), который устраивается в школу, чтобы спастись от безденежья. У Служкина не клеятся дела в семье, он много выпивает, изрядно чудит (в том числе в школьном классе), влюбляется в ученицу, а затем ведёт учеников в поход — по опасным речным порогам, где школьникам предстоит выручать друг друга, а учителю — стать собой. Смешная, горькая и, наверное, самая личная книга Иванова (в какой-то момент автор начинает писать от первого лица) — история современного «маленького человека», который мается в запутавшемся мире, где невозможно жить по совести и без фальши. Ценой неудач, одиночества и неприкаянности герой Иванова всё же преодолевает эту невозможность — что, наверное, и сделало эту повесть о человеке, у которого всё плохо, одной из самых жизнеутверждающих книг нового века. — Ю. С.
49
Владимир Шаров. Возвращение в Египет (2013)
Роман в любимом шаровском жанре историософской фантасмагории: отрывки из переписки семейства Гоголей, дальних родственников великого русского писателя. Главного Гоголя здесь тоже зовут Николай Васильевич; все Гоголи верят в высокую миссию своего клана — дописать «Мёртвые души» или хотя бы разгадать замысел своего предка, после чего будет исполнен великий завет и закончатся российские беды. Есть ощущение, что эпистолярный полилог здесь — только способ членения текста: все Гоголи говорят сложным шаровским языком и проговаривают его заветные мысли. Философия гоголевской прозы здесь сплавляется с библейской Книгой Исхода и сектантскими представлениями о необходимости постоянного перемещения, бегства, а историческая Россия колеблется между рабовладельческим Египтом и Землёй обетованной, в которой Град Божий обручится с Третьим Римом. Чичикову в версии Гоголя-2 уготованы монашество и участие в народном восстании — его проективная биография странно похожа на жизнь, уготованную Достоевским Алёше Карамазову, но Шаров идёт ещё дальше и предлагает герою «Мёртвых душ» роль фёдоровского воскресителя. Вообще из всех романов Шарова этот, пожалуй, самый пастишевый : кроме классиков русской литературы и философии здесь видны и следы внимательного чтения современников, вплоть до Пелевина и Сорокина. — Л. О.
48
Владимир Маканин. Асан (2008)
Среди прозаических высказываний о чеченской войне «Асан», пожалуй, самое необычное: Маканин, на этой войне не бывавший, работает с материалом совсем не как с недавней историей. В романе соединяются топосы классического «кавказского текста» и чеченская мифология, которой этот текст традиционно пренебрегал. Впрочем, мифология тут вымышленная. Асан, по Маканину, имя грозного доисламского божества войны и торговли; эти амплуа воплощает главный герой майор Александр Сергеевич Жилин, «решала» неофициального военного мира, посредник между боевиками и федералами, спаситель солдат и добытчик бензина. Роман вызвал серьёзную полемику: его упрекали в нарочитой неточности, спекуляции на крайне болезненной теме. Маканину пришлось читать критикам злые нотации насчёт права писателя на свободный выбор темы и художественную вольность. — Л. О.
47
Алексей Юрчак. Это было навсегда, пока не кончилось (2015)
Исследование профессора-антрополога из Беркли, предложившего новую оптику для разговора о позднем СССР. По Юрчаку, в последние предперестроечные десятилетия советские люди в большинстве своём не поддерживали систему и не выступали против неё, а вели странное гибридное существование — формальное исполнение советских ритуалов открывало им простор для частной жизни, уже никак не связанной с советской идеологией. Эту ситуацию Юрчак, используя термин Михаила Бахтина, называет «вненаходимостью»: типичный гражданин позднего СССР посещает комсомольские собрания, выслушивает дежурные речи и не менее дежурно голосует «за» — а оказываясь вне зоны видимости партийно-государственного ока, коллекционирует пачки из-под заграничных сигарет или слушает запрещённую западную музыку. Когда в перестройку советское руководство само инициировало пересмотр идеологических ритуалов и формул, частная жизнь выскользнула из-под обломков потерявшей всякую силу системы — и продолжилась в новой реальности. Новый взгляд на советское прошлое, предложенный Юрчаком, идеально совпал с атмосферой 2010-х — возможно, потому, что в давно прошедшем оказалось легко увидеть параллели с только что наступившим настоящим. — Ю. С.
46
Людмила Петрушевская. Нас украли. История преступлений (2017)
Неожиданный и блистательный роман: Петрушевская будто пишет основу для болливудского сериала о позднем СССР и ранней новой России. Перед нами запутанная история двух неродных братьев с одинаковыми именами: жалкий быт, которому Петрушевская посвятила столько страниц, превращается в стихию, которая заставляет людей терять человеческий облик — похищать детей, имитировать роды, фиктивно жениться ради хлебного назначения. Под этим поведением лежит уродливая мораль: достоинство и сама жизнь — ничто в сравнении с материальными благами и «статусом» (который на поверку оказывается гнилым и эфемерным). Но здесь, как в святочном рассказе, должна восторжествовать справедливость: Петрушевская, проведя своих униженных и оскорблённых героев через страшную сказку, не может отказать им в счастливом финале. — Л. О.
45
Эдуард Лимонов. Книга мёртвых (2000)
«Книга мёртвых» — сборник воспоминаний о тех, с кем Лимонова столкнула жизнь (друзья детства, первая жена, поэты-смогисты и поэты-лианозовцы, Бродский и Курёхин, полевые командиры из Сербии и Приднестровья), который оборачивается, как часто у автора, путеводителем по собственной биографии. Лимонов с уважением пишет о солдатах и с пренебрежением об интеллигентах, пересыпает невероятные истории нелицеприятными оценками, то и дело напрашивается на сравнение с ушедшими — и неизменно выигрывает: «Тут я задумался: а почему я о них пишу? Я, который превосходит всю эту далёкую прошлую публику, всю вместе взятую, и по известности, и по таланту, и по человеческой энергии». Лимонов не боится выглядеть пристрастным и несправедливым и не упускает возможности припечатать хлёсткой фразой: «Бродский был стариком уже в 60-е. Уже тогда был лыс, уклончив, мудр и умел себя поставить»; впрочем, попадаются и определения, которые не стыдно было бы высечь на надгробном камне. Вслед за первой частью «Книги мёртвых» последовали ещё две, не менее еретических, ярких и злых: «Некрологи» и «Кладбища». — Ю. С.
44
Ксения Букша. Завод «Свобода» (2014)
В своей лучшей прозаической книге Ксения Букша проверяет на жизнеспособность жанр производственного романа: выясняется, что, не скованный сюжетными догмами, он не просто действенен, но и интересен. Букша показывает жизнь сотрудников ленинградского завода «Свобода», на котором производят секретное оборудование для подлодок, но быстро становится ясно, что именно завод здесь главный герой: эпохи сменяются, и ему предстоит приспособиться к одному, другому, третьему, измениться, уцелеть. В какой-то момент с запчастей для подлодок завод переключается на миксеры, но «гений места» сохраняется. Букша делает упор на прямую речь персонажей (оформленную здесь без тире, как у Кормака Маккарти) — и охотно насыщает текст комизмом, в советской производственной прозе немыслимым. Её герои — живые и симпатичные люди, обозначенные инициалами, — здесь испытывают искреннюю радость от своего нужного дела, но прекрасно осознают фальшь пропаганды. «Завод «Свобода» — текст, не сразу выдающий свою амбивалентность, тонко сделанная вещь, будто спрятанная за грубыми заводскими воротами. — Л. О.
43
Марина Степнова. Женщины Лазаря (2011)
Как и многие из запомнившихся книг последних двух десятилетий, «Женщины Лазаря» продолжают переосмысление жанрового канона семейных романов, через призму которых писатели-мужчины вглядывались в XX век. В центре романа Степновой мужчина — гениальный ученый Лазарь Линдт, но главными действующими лицами всё равно становятся женщины, его окружавшие. Судьбы Маруси, Галины и Лиды образуют сложную и противоречивую многофигурную историю, в которой отголоски прошлого слышатся на протяжении десятилетий, а близость к другому человеку может приобретать практически мистическое измерение. «Женщины Лазаря» стали одним из самых переводимых русскоязычных романов — и это не удивительно. — С. Л.
42
Александр Иличевский. Матисс (2008)
История учёного-физика, завязавшего знакомство с бомжами, которые ночуют у него на лестничной площадке, и покинувшего вслед за ними привычный московский мир, — такова сюжетная канва сложного, многослойного текста со сгущённой образностью и суггестивным воздействием. «Матисс» — и путеводитель по невидимой Москве (потаённые углы Пресни, секретное метро, здание Академии наук, обжитые бездомными подвалы и подворотни), и роман о поиске истины. Напряжённое стремление к ней выбивает героя из привычной жизненной колеи, как пружина, отправляет его в путешествие и выносит за пределы города, где мир наконец обретает подлинный вкус и цвет, пусть за это и приходится заплатить в итоге жизнью. — Ю. С.
41
Мария Галина. Малая Глуша (2009)
Двухчастный роман Марии Галиной начинается как игровая фантазия в духе магического реализма, что-то вроде советских «Охотников за привидениями». Действие происходит на рубеже 1970–80-х (со всем любовно выписанным бытовым антуражем), герои, сотрудники конторы под названием СЭС-2, руководствуясь официальными инструкциями, борются с диббуками, суккубами и прочей нечистью. Побочный сюжет, в котором запутавшийся карьерист просит ведьму «убрать» куда-нибудь мешающего ему человека, приводит к реальной трагедии — и из этого вырастает вторая, совсем не весёлая часть романа: герой Евгений, потерявший жену и дочь, движется к загадочной деревне Малая Глуша, надеясь вернуть любимых. Галина работает с циклической структурой фольклорного сюжета, насыщает текст мифологической символикой — и создаёт параллельный мир, забыть который невозможно. — Л. О.
40
Павел Басинский. Лев Толстой: Бегство из рая (2010)
Беллетризованная биография Льва Толстого, в центре которой последние дни его жизни — история бегства из Ясной Поляны. Профессиональный литературовед, Павел Басинский применил здесь скорее кинематографический подход: жизнеописание Великого Русского Писателя, лишённое привычных ограничений жанра, удачно накладывается на структуру современного сериала, со множеством интриг и сюжетных линий, сходящихся в одной точке. История Толстого, по Басинскому, это прежде всего история его семьи: ключ к его личности находится здесь, в многолетнем союзе и непрекращающемся конфликте с домашними, и именно таким Толстой оказывается близок и понятен читателю начала XXI века. Семейная хроника, читающаяся как авантюрный роман, была увенчана премией «Большая книга» — и положила начало как новому подъёму интереса к Толстому вообще, так и серии «толстовских» работ Басинского в частности: за «Бегством из рая» последовали книги о конфликте Толстого с Иоанном Кронштадтским, о жизни одного из сыновей — Льва Львовича — и Софьи Андреевны. — Ю. С.
39
Татьяна Толстая. Кысь (2001)
В романе-антиутопии описан мир после Взрыва: люди-мутанты («голубчики»), кто с жабрами, кто с выменем, кто с петушиным гребнем, живут в грязных избах и питаются мышами. Руководит ими Наибольший Мирза Фёдор Кузьмич, который лично изобретает то колесо, то гвозди, то письменность, а также постепенно «пишет» всю русскую литературу, особенное предпочтение отдавая поэзии Серебряного века. «Первопечатные» книги — под строжайшим запретом: они распространяют загадочную Болезнь, за их владельцами приезжают страшные Санитары с железными крюками и забирают «голубчиков» на лечение, после которого ещё никто не возвращался. В романе Толстой можно увидеть аллюзию на любое историческое потрясение в российской истории, на культурное запустение и тоталитаризм, приходящие после любого «Взрыва», будь то Октябрьская революция или перестройка. Помимо изобретательной, сказовой пародии Толстая создала оду чтению — наркотической, практически слепой страсти, не разбирающей между «Гамлетом» и брошюрой «Маринады и соленья». Из-за этой страсти главный герой подаётся в Санитары и уже сам железным крюком убивает «голубчиков», чтобы отнять, спасти сокровище — книгу. — В. Б.
38
Александр Терехов. Каменный мост (2009)
В 1943 году в Москве на Большом Каменном мосту сын наркома из ревности застрелил свою одноклассницу — дочь посла, а затем и себя. Так гласила официальная версия следствия, хотя ходили слухи, что подростки убиты НКВД. Автор (а вслед за ним и герой, бывший сотрудник ФСБ) предпринимает собственное расследование, на долгие годы погружаясь в кровавую реальность Дома на набережной. Детективный роман о жизни «красной аристократии» вызвал резкое отторжение у многих критиков, увидевших в нём мизогинию, мизантропию и одержимость террором, восхищение его главными действующими лицами, начиная с самого «императора» — Сталина. В то же время «Каменный мост», который по-своему работает с литературным мифом о «Доме на набережной», созданным Трифоновым, стал масштабным свидетельством исторической травмы, пережитой обитателями постсоветской России. — В. Б.
37
Дмитрий Быков. Июнь (2017)
«Июнь», по определению Быкова, автопортрет в трёх возрастах. Истории двадцатилетнего студента ИФЛИ Миши Гвирцмана, сорокалетнего журналиста Бори Гордона и литератора-конспиролога Игнатия Крастышевского обрываются в одной точке — в начале Великой Отечественной войны. Именно она оказывается единственным способом обнулить все подлости, грехи и ошибки, возможностью «всё списать». Это предчувствуют все герои, а сходящий с ума Крастышевский зазывает и заговаривает войну — как последний очистительный огонь. Роман изобилует историческими аллюзиями (у каждого героя есть свой прототип): здесь и юность Давида Самойлова, и судьба семьи Цветаевых, черты Сигизмунда Кржижановского и отсылки к Блоку, Гумилёву и Мандельштаму. Не менее ценной, чем основная мысль — о неизбежной войне, которую вызвали к жизни запутавшиеся люди, — здесь становится способность автора играть с разными стилями и литературными аллюзиями и возможность (вспомним определение «автопортрет») сказать что-то о себе. — Е. П.
продолжение следует