День в истории. "Шла убивать, а в голове - мыло"
Фанни Каплан. Фотография после ареста в 1918 году
3 сентября 1918 года была расстреляна Фанни Каплан (1890—1918), четырьмя днями ранее арестованная за выстрелы в Ленина.
Посмотрим немного на те драматические дни 1918 года глазами самих участников событий. Вначале дадим слово самой Фанни Каплан, послушаем её откровенный рассказ чекисту Якову Петерсу. Но он не о выстрелах в Ленина, не о других мелких пустяках, а о том, что её волновало по-взрослому, по-настоящему, серьёзно, до глубины души. О... пуховой шали и душистом мыле.
«Ранней весной 1917 года, — рассказывала Каплан, — освобождённые февральской революцией мы, десять политкаторжанок, выехали на телегах из Акатуя в Читу... Был мороз, ветер хлестал по щекам, все были больные, кашляли... и Маша Спиридонова отдала мне свою пуховую шаль... Потом, в Харькове, где ко мне почти полностью вернулось зрение, я так хотела в Москву, поскорей увидеть подруг, и часто сидела одна, закутавшись в эту шаль, прижавшись к ней щекой... Там же, в Харькове, я встретила Мику, Виктора. Мы с ним вместе в шестом году работали в одной группе, готовили взрыв. Встреча была случайной, он остался анархистом, и я была ему не нужна... Даже опасна. Он сказал, что побаивается меня, моей истеричности и прошлого. А я тогда ничего этого не понимала. Как мне объяснить? Всё опять было в красках, всё возвращалось — зрение, жизнь... Я решила пойти к нему, чтоб объясниться. И перед этим пошла на базар, чтобы купить мыла. Хорошего. Просили очень дорого, и я продала шаль. Я купила это мыло. Потом... утром... он сказал, что не любит меня и никогда не любил, а произошло всё сегодня оттого, что от меня пахнет духами Ванды. Я вернулась в больницу, села в кресло и хотела закутаться в свою шаль, потому что я всегда в ней пряталась от холодной тоски. Но шали у меня больше не было, а было это мыло... и я не могу простить себя... не прощаю...»
Яков Петерс выслушал и прилежно записал весь этот сумбурный рассказ, и позднее заметил со вздохом: «Я её слушал, хотя быстро понял, что вместо какой-то связи со Спиридоновой будет фигурировать одна её шаль. Но теперь хоть понятно, отчего Каплан такая — сначала полная слепота, потом — несчастная любовь...» «Я долго ей доказывал, что преступление, которое она совершила... перед революцией, чрезвычайно тяжёлое, и мы с ней долго спорили по этому вопросу. В конце концов, она заплакала, и я до сих пор не могу понять, что означали эти слёзы: или она действительно поняла, что она совершила самое тяжёлое преступление против революции, какое только можно было совершить, или это были просто утомлённые нервы. Дальше Каплан ничего не говорила о своих соучастниках в покушении».
Как вы полагаете, кто этот изящный, утончённый английский джентльмен с пышным цветком в петлице? Да, это он, собеседник Каплан на Лубянке — Яков Петерс. Второй и одно время даже первый чекист России. Петерс долгие годы прожил на берегах туманного Альбиона и, как можно понять, весь пропитался духом английских денди. И вот теперь волей судьбы он был брошен в самую гущу, в водоворот русской революции и призван определять судьбу таких, как Фанни Каплан. Ему хотелось... разобраться, а не спешить с приговором. Найти соучастников покушения, тщательно выяснить степень вины самой Каплан. Хотя она признавалась: «Я сегодня стреляла в Ленина. Я стреляла по собственному убеждению...» Но он считал это недостаточным: «Признание не может служить доказательством вины... С дела Каплан мы имеем шанс раз и навсегда отказаться от подмены закона какой бы то ни было целесообразностью». Такой прообраз Шарапова из дней революции, который соблюдение формы закона считает важнее содержания. Но большинство руководства страны посчитало иначе. Там преобладали «Жегловы», а не Шараповы. «Нам объявили войну, — отвечали они на доводы Петерса, — мы ответим войною. И чем жёстче и однозначнее будет её начало, тем ближе станет конец». То, что Каплан причастна к покушению на Ленина, не вызывало сомнений. Следовательно, всеми тонкостями и деталями — стреляла ли она сама, или только прикрывала других террористов, можно пренебречь. Однако Петерс упрямо отказывался выдавать арестованную с Лубянки. «У меня была минута, — говорил он позднее, — когда я до смешного не знал, что мне делать, — самому застрелить эту женщину, которую я ненавидел не меньше, чем мои товарищи, или отстреливаться от моих товарищей, если они станут забирать её силой, или... застрелиться самому».
Яков Петерс (1886–1938)
Вот до чего дошло! К счастью, до такой развязки дело всё-таки не докатилось. В Кремле придумали блестящий и тонкий политический ход — они решили прислать на Лубянку... нечто вроде парламентёра. И выбрали на эту роль не кого-нибудь, а Анатолия Луначарского, имевшего репутацию не только одного из самых интеллигентных, культурных и образованных вождей партии, но и противника террора. В 1917 году он писал в частной переписке: «Я пойду с товарищами по правительству до конца. Но лучше сдача, чем террор. В террористическом правительстве я не стану участвовать... Лучше самая большая беда, чем малая вина».
Анатолий Луначарский (1875–1933)
— Немного жаль её? — спросил Луначарский у Петерса.
— Она мне омерзительна! — возразил Петерс. — Шла убивать, а в голове... мыло.
Теперь Анатолий Васильевич рассуждал о вопросах вины и преступления уже несколько иначе, чем годом раньше. Он говорил мягко, без нажима, в философском ключе. Дано ли человеку вообще быть только праведником? «Анатолий Васильевич, — рассказывал Петерс, — дал мне урок русского языка, ещё раз деликатно напомнив, до какой степени для моих товарищей я всё ещё «англичанин». «В каждом из нас, — сказал он, — сидят двое: преступник — пере-ступник и праведник — право-дник, судия"... В то утро я отдал-таки своего судью на расстрел Малькову».
О дальнейшем рассказывал сам комендант Московского Кремля Павел Мальков.
«Расстрел человека, особенно женщины — дело нелёгкое. Это тяжёлая, очень тяжёлая обязанность, но никогда мне не приходилось исполнять столь справедливый приговор, как теперь... Я велел начальнику Авто-Боевого отряда выкатить из боксов несколько грузовых автомобилей и запустить моторы, а в тупик загнать легковую машину, повернув её радиатором к воротам. Поставив в воротах двух латышей и не велев им никого впускать, я отправился за Каплан. Через несколько минут я уже вводил её во двор Авто-Боевого отряда.
К моему неудовольствию, я застал здесь Демьяна Бедного, прибежавшего на шум моторов. Квартира Демьяна находилась как раз над Авто-Боевым отрядом, и по лестнице чёрного хода, о котором я забыл, он спустился прямо во двор. Увидев меня вместе с Каплан, Демьян сразу понял, в чём дело, нервно закусил губу и молча отступил па шаг. Однако уходить он не собирался. Ну что же! Пусть будет свидетелем...
– К машине! — подал я отрывистую команду, указав на стоящий в тупике автомобиль.
Судорожно передёрнув плечами, Фанни Каплан сделала один шаг, другой... Я поднял пистолет… Было 4 часа дня 3 сентября 1918 года. Возмездие свершилось. Приговор был исполнен. Исполнил его я, член партии большевиков, матрос Балтийского флота, комендант Московского Кремля Павел Дмитриевич Мальков, — собственноручно. И если бы история повторилась, если бы вновь перед дулом моего пистолета оказалась тварь, поднявшая руку на Ильича, моя рука не дрогнула бы, спуская курок, как не дрогнула она тогда...»
Художник Вениамин Мошкович (1904–1987) пишет портрет Павла Малькова (1887–1965). 1960-е