Чегем: битва поста и карнавала

Странные вещи творятся не только в окружающей нас реальности, но и ее отражении. Один мудрый человек, душою определенно из Чегема, заметил: «в последнее время среди особо перепуганных и обиженных на весь мир соотечественников расцветает новый жанр: переводы с воображаемого на желаемое». Со всех сторон приходят тревожные известия: и с Севера, из Северодвинска, закрытого теперь из-за вспышки коронавирусной инфекции (а не как раньше, по причине особой секретности), и с Юга, с Кавказа. Но «сверху», от большого начальства, наоборот, идут сигналы успокаивающие: мол, в борьбе с пандемией мы «вышли на плато» и теперь «медленно снимаем с вас карантинные ограничения». Как сохранить тело и рассудок в этом расщепленном мире? * * * В повести «Созвездие Козлотура», одном из первых подходов к Чегему, Фазиль Абдулович Искандер описал некоторые из черт советской кампании. Там вскользь брошенная высоким начальником фраза «Интересное начинание, между прочим!», как камешек, выскочивший из-под неосторожно поставленной на горной тропе ноги путника, становится причиною настоящего камнепада. Начальство не столь высокое воспринимает эти слова высокого начальства, как руководство к действию. «Присматривающее» начальство совсем уже невысокое из кожи вон лезет, преображая реальность «в духе полной козлотуризации». Появляются статьи в «Красных субтропиках» и прочей местной печати. Но если бы все ограничилось виртуальной реальностью газетных столбцов! Меняется жизнь не только отдельных простых людей, но и целых сообществ… Но это все внизу, в долине. А там, наверху, на горной тропе, большой человек продолжает свой путь. А спустившись в долину, он искренне удивляется произошедшим в пейзаже изменениям. Оказывается, ни полная, ни даже частичная «козлотуризация» никак не входила в планы высокого начальства. И тут же начинается новая кампания – теперь уже по исправлению «перегибов на местах», – но от этого не менее бессмысленная и беспощадная. «Козлотур» был у Искандера безопасной метафорой не только «эпохи волюнтаризма», но и предшествовавших «кумхоза», коллективизации и других, куда более опустошительных кампаний. За десятилетия до Искандера другой мастер русского слова вывел такого активиста «на местах»: посреди сплошной смерти и огромного Котлована он включает радиоточку, слышит оттуда про «заготовку ивОвого корья» и уже думает о начавшейся новой ивОво-корьевой кампании… Умение простых советских людей выживать в этом вовсе не предназначенном для жизни климате достигло со временем едва ли не совершенства. Одной из составляющих этого навыка было: ничего не воспринимать всерьез. Химизация, поворот великих рек с севера на юг, «борьба за мир», «продовольственная программа – дело всенародное», борьба с алкоголизмом, – главное: не принимать всерьез, сохраняя при этом серьезный вид. Даже если все вокруг стало «серьезно, и весьма». Старые атомщики, «средмашевцы», прошедшие Чернобыль, вспоминали, как в 1986-м в штабе люди из «начальства среднего звена», очень озабоченные своей серьезностью, все в респираторах, то и дело выскакивали на крыльцо покурить. И там поспешно сдвигали с лица ненавистные «лепестки», фильтры Петрянова, защищавшие их от «горячих частиц», от смертоносных аэрозолей. Что у них там теперь с легкими?.. В позднем Советском Союзе эта имитация осмысленного действия пронизывала все и вся, – отчасти поэтому все так и посыпалось. * * * Что изменилось за прошедшие три десятилетия? Вы будете смеяться, но у нас куда-то подевалось начальство. Не самое верхнее, – куда от него денешься? – а «присматривающие» не столь высокого и совсем невысокого уровня. То есть вроде и не делось никуда, «имя ему легион», но легитимность этого начальства в глазах «простых людей» совсем уже куда-то расточилась. А любой сигнал «сверху» воспринимается как очередная блажь, имитация. Авторитетов нет, эпидемия, карантин и все такое кажутся чем-то несерьезным. На что тут можно опереться, когда речь идет о «полной гибели всерьез»? А вот в одном из регионов нашей большой страны осталось – вернее, вновь выросло – начальство и «присматривающие». В другом же, соседнем регионе, десять лет продолжалось мирное сосуществование власти и гражданского общества. Каков итог, как действуют теперь эти две системы? Об этом размышляет мой друг и коллега Олег Орлов: «В Чечне за это время установился и закостенел тоталитарный режим. В Ингушетии на протяжении этих лет режим менялся: от открытого для диалога с обществом к умеренно авторитарному, а потом (с марта 2019 года) и к репрессивно-авторитарному. Но даже и сейчас на фоне развернутых в Ингушетии политических репрессий режим в этой республике не может сравниться с кадыровским по уровню и жестокости подавления инакомыслия». Действительно, поставленный на руководство Ингушетией в конце 2008 года генерал-майор ГРУ Юнус-Бек Евкуров с самого начала постарался выстроить в республике систему «контртеррора с человеческим лицом», показать, что власть и общество – союзники в борьбе с общим врагом. И это поначалу ему удавалось: даже когда в августе 2009 года Евкурова подорвали, почти убили, и «вывели из игры» на несколько месяцев, а вооруженное подполье достигло пика активности, катастрофы не случилось. «При этом, – продолжает Орлов, – в вопросе эффективности борьбы с терроризмом, с незаконными вооруженными формированиями сравнение было не в пользу кадыровской Чечни. За эти годы вооруженное подполье было практически подавлено на всем Северном Кавказе. Но в Ингушетии это происходило не только существенно быстрее и эффективнее, но и со значительно меньшими издержками, чем в соседней Чечне. Здесь борьба с терроризмом не означала введения коллективной ответственности для родственников боевиков, создания секретных тюрем, бессудных казней. Маленькая Ингушетия, лидировавшая среди других северокавказских республик в 2008-2009 годах по абсолютным показателям активности боевиков, уже к 2013 году превратилась в одну из самых спокойных территорий в регионе». Однако потом общественное согласие постепенно расточилось, – вплоть до массовых протестов осени 2018-го и весны 2019 года и ухода Евкурова. Олег Орлов, продолжая сопоставление, отмечает: «В то же время в Чечне, где под предлогом борьбы с терроризмом любые проявления критики властей приравнивались к поддержке террористов с самыми тяжелыми последствиями для критиков, протест подспудно копился, особенно у молодых людей. И они становились податливы пропаганде террористов. Неудивительно, что мы видели раз за разом, как совсем молодые люди, иногда дети, совершали самоубийственные нападения на сотрудников силовых ведомств, на различные учреждения. Они не имели никакой реальной связи с подпольем, были почти не вооружены, подчас нападали на полицейских с ножами и топорами и, естественно гибли, нанеся силовикам минимальный ущерб. Обычным ответом становится государственный террор». Закономерный вопрос: «Как эти две разные системы противостоят эпидемии коронавируса?» * * * Об этом мы уже подробно говорили на прошлой неделе. Чеченские власти не сразу осознали реальность угрозы, но, как только осознали, предприняли меры не только жесткие, но в значительной части разумные и эффективные. Да, были массовые задержания нарушителей карантина, когда толпы людей держали в отделах полиции, но… но в целом действия чеченских властей казались единственным примером сколь-нибудь разумного поведения на всем Северном Кавказе. В остальных регионах власти прежде всего «блистали отсутствием». В том числе и в Ингушетии, где люди вели себя так, будто никакой пандемии нет. Как будто это очередная бессмысленная кампания. 24 мая закончился пост, Ураза. Началось трехдневное разговение, Ураза-байрам, когда положено ходить по гостям, поздравляя друг друга, – очевидная угроза массового заражения. Но тут все пошло не так, как, казалось, должно было быть. В дисциплинированной Чечне кое-где дошло до стычек с полицией, пытавшейся по обычаю жестоко удерживать карантин. А в «безначальной» Ингушетии гуляний не было (или почти не было), поскольку сработали традиционные тейповые механизмы в сочетании с телекоммуникацией третьего тысячелетия. Старейшины тейпов через соцсети обратились к людям. И подействовало! * * * Важнейший для современной России вопрос: что бывает в кризисных ситуациях, когда раз за разом обнаруживается вакуум компетентной и берущей на себя ответственность власти «на среднем и низовом уровне»? Иногда срабатывают механизмы гражданского общества. В Дагестане гражданское общество сработало одним способом, более традиционным (то есть более современным), через остатки гласности и свобод «достучавшись до небес». В Ингушетии – другим способом. Если же говорить о сравнениях, то, казалось бы, напрашивается возражение: на самом деле, любые сравнения не совсем корректны. Ведь, как и в любых других горных системах расселения, на Кавказе слишком велики различия между сообществами, казалось бы, соседними и родственными. Ведь сравнение Чечни с Ингушетией должно учитывать различия, возникшие сотни лет назад и никуда не девшиеся. Произошедшая в XVI-XVII веках в Чечне «антифеодальная революция» сильно ослабила роль тейповой иерархии и аристократии. В какой-то степени как раз поэтому различным образом сложился тут ход кавказской войны XIX века. У ингушей было кому подписать договоры с царской администрацией. У чеченцев же никто не имел полномочий заключать мир «от имени всего народа». Конечно, в начале третьего тысячелетия тейпы в Ингушетии уже не играют той роли, хотя многие здесь все еще хотели бы рассматривать их как самостоятельный политический механизм. Но в кризисной ситуации важен любой работающий общественный механизм. А здесь он был, и пока что работает. А что же в Чечне, руководство которой все прошедшие годы говорило о возвращении к традициям? Да, тейповая система тут не действует, – по крайней мере, так, как полагают многие российские «эксперты». Вот два примера. Беноевцы, представители самого многочисленного тейпа бено, и в первую, и во вторую войну были «по обе стороны». А попытка Джохара Дудаева сформировать «Галанчожский полк» была неуспешна, – то есть полк был и воевал, но организован он был отнюдь не на основе родства, принадлежности к тейпу или к тухкуму, сообществу. Но ведь сегодня, в кризис, все равно можно было обратиться к старейшинам тейпов и вирдов, чтобы те уже обратились к людям: «сидите дома!» Это добавило бы эффективности, – несмотря на то, что люди понимали: обращение инициировано властями, – или, по крайней мере, не повредило бы. Однако чеченские власти не использовали этот механизм. Почему? Наверное, потому что любая признанная альтернатива существующей здесь «вертикали власти» рассматривается как скрытая угроза. * * * Я понимаю, читатель, что многочисленные детали утомляют, могут показаться лишними, как на той самой картине старого мастера. Но в этом – наше преимущество: не пренебрегать подробностями, чтобы не пополнить ряды перепуганных и обиженных на весь мир, занятых «переводами с воображаемого на желаемое».