Нина Шалимова: «Никто не знает, зачем ходит в театр»
— Нина Алексеевна, вы знаете наш фестиваль с момента рождения. Как началась эта история? — Началось с того, меня пригласил ваш Союз театральных деятелей: на премьеру требовался «нормальный критик». Так как я глубоко нормальный критик и в Челябинске никогда не была, поехала. Так я увидела спектакль НХТ «Бесы». Я еще подумала: какое наглое название «Новый художественный». «Бесы» меня впечатлили: я впервые увидела, что режиссер поставил спектакль о том, о чем писал Достоевский. А я как историк театра, вы понимаете, смотрела много постановок, включая восьмичасовую Льва Додина. И дальше я поломала некую традицию... Я вообще ее ломаю, где только могу. Так вот, поломала традицию, когда жюри и критики вечно ходят с с какой-то тайной на лице. Я подумала: если это премьера сезона, важная для театра, давайте ее обсудим? Это было десять лет назад. При том, что обычно я не сближаюсь с режиссерами и драматургами. — Профессия требует дистанции? — Конечно. Но оттого, что есть такой театр — Новый художественный, и есть такой человек Евгений Гельфонд, у которого ритм сердца совпадает с моим, жизнь моя наполнилась новыми смыслами. Потом обнаружилось, что такой человек есть еще в Вологде, его зовут Яков Рубин. А еще в Скопине Владимир Дель и его театр. Потом нашелся Игорь Ларин — театр «Монплезир», Санкт-Петербург. Так потихоньку фестиваль задышал. Сцена из спектакля «Тайна старого дома» (Владимирский драматический театр) — Всех объединяет одна театральная эстетика? — Нет, эстетика очень разная! Их объединяет то, что они художники. Даже когда у них не получается, они все равно остаются художниками, все получается одинаково хорошо только у ремесленников. Главное, у них есть понимание, что сцена — это место правды. Это сущностное, настоящее, честное существование в пространстве сцены и есть то, что объединяет разные театры. Таких мест правды почти не осталось. — В театре или в жизни? — В жизни. И спорт быть перестал быть местом правды, и политика. — Ну политика и не было местом правды. — Но там были правдивые условия игры. И мы видели... — ...Игроков. — Именно. Вот я про что. Все стало попсовым. Так вот, о правде. Неважно: правда психологического реализма или постмодернистского выпендрежа. Говорить правду можно на английском. французском, китайском — это либо правда, либо нет. Если правда — ты это чуешь. — Таких коллективов, которых мы видим на фестивале, мало и в театральном пространстве? — Конечно. Я говорю об этом без гнева и отчаяния. В конечном счете, хорошего всегда мало. Но, что меня нервирует и огорчает — это виртуозное искусство подмены. — Что вы имеете в виду? — Я это называю «огурец из парника». Вроде все как у настоящего, девяносто процентов воды... — ...и выглядит, как огурец. — Да, но это гидропоника. Я такой театральный продукт называю попкорном. Я тоже могу пощелкать попкорн под кино, но... Чистая вода, белая соль, хлеб насущный — вот что лежит в основании человеческого чрева. Жизни. Бытия. Мы же не просим у Господа в молитве пирожное. Мы просим хлеб наш насущный. «Только не убирайте мои морщинки, ни одну! Они мне слишком дорого достались!» — обращалась Нина Алексеевна к нашему фотографу Мараты Муллыеву. — А как в театре это работает? — В театре работает конвенция: а мы вот это назначаем правдой. Как вам объяснить? Вот вы как журналист без труда отличаете кадр из хроники от постановочного, правда? Ну вот. А в театре перестали отличать. И постановочный кадр выдают за хроникальный. А дальше начинается монтаж! Я против этих подмен. Настоящая подлинная постирония — это высокий класс, за это спасибо. А когда вульгарный стеб выдается за постиронию — это уже подмена, извините. Давайте, ребята, по правде. — Потому что человек приходит в театр за этой правдой? Зачем, по большому счету, он идет? — Не знаю. Не могу сказать со всей ответственностью. И уверена, никакие социологические исследования не обнаружат, зачем. Человек не проговорит никогда, не выразит словами, он и не обязан это делать. Я полагаю, человек приходит в театр, чтобы хотя бы полтора-два-три часа пожить немного лучше, чем ты сам. — А в кино разве он не за этим приходит? — Нет. Нет. Здесь жизнь бьется живая на сцене. Ну... если она живая и если она бьется. Как же объяснить. Когда ты кого-то любишь, ты стараешься развернуться своей лучшей стороной. Не потому, что ты стараешься обмануть — а потому что это лучшее в тебе пробуждается. Так оно дрыхло — а тут высвобождается. Вот для этого высвобождения, для этого глотка другого воздуха человек приходит в театр. Узнать о себе что-то лучшее — вот для чего. Сцена из спектакля «2411 дождей» (Театр «ФЭСТ», Мытищи) Это может быть и на простенькой мелодраме, и на высокоинтеллектуальной постмодернисткой постановке. И на подножном земном грубом реализме, и на утонченном прихотливом модернизме. Вот это абсолютно неважно. Если человек три часа дышал другим воздухом — и у него раскрылось то, что законопачено жизнью... — Это происходит, только когда на сцене правда. — Вот! Именно так, совершенно верно. Это чудо происходит. Вот приехал в этом году на фестиваль Евгений Князев. Это совсем другая правда. Она не похожа на правду Якова Рубина. Строгий академизм, классическая театральная школа. Но его ни на что не похожая «Пиковая дама» замечательно вписалась в фестивальную афишу. — В чем значение таких фестивалей, как «CHELоВЕК Театра»? — Первое значение — театральное. Для театрального процесса и театрального сообщества. Потому что важно сверить то, что ты делаешь, с тем, что делают рядом. Любой театр затрачивает годы, чтобы найти взаимопонимание со своим зрителем, и выйти за эту зону комфорта — очень полезно. Найти контакт с новой аудиторией — стресс, испытание, может быть болезненное. Но всегда освежает и обновляет внутритеатральную жизнь. Второе значение — не специфично профессиональное, а, я бы сказала, общегражданское. Вы, конечно, знаете, что цены на билеты не покрывают стоимости спектакля. И иногда кажется, что муниципалитеты или региональные власти подкармливают театр, когда эту разницу между ценами и стоимостью восполняют. Спектакль «Буратино. Большая жизнь» (Театр «Монплезир», Санкт-Петербург) Ничего подобного! Это не подкармливание. Это социальная помощь зрителю. Горожанам. Не получают горожане столько, чтобы заплатить столько, сколько это реально стоит. Государство таким образом оказывает социальную поддержку зрителю — не театру. Любой начальник, который любит, допустим, хоккей, и не бывает в театре, знает, что театр — это почему-то важно. Почему, он может не знать. Но знает, что важно. — Это правда важно? — Правда. Даже если этих потенциальных зрителей немного. Во-первых, это связано с давней русской культурной традицией. А во-вторых, это стало частью государственной политики в советское время: даже в маленьком городе должен быть клуб. Может, он и нужен пятистам зрителям. Важно, что эти пятьсот дают тон городу. Городскому люду, городской атмосфере. Город обретает осмысленное существование, если в нем есть «Три сестры». Знаете, я выросла в маленьком городе Бийске, и в нашу библиотеку приходил журнал «Театр». А еще «Театральная жизнь», «Музыкальная жизнь» и «Советский балет». Может, на весь город это было нужно трем девочкам и одному мальчику. Но вот ради них город выписывал эти издания. — Наверное, количество этих девочек пропорционально примерно одинаково в любом городе. — Конечно. Девочек, которые идут в театр, всегда меньше, чем тех, кто идет на дискотеку или играет в игры. Отрываются от насиженных диванов — странно, делать, что ли, им нечего. Вечером! Но кто-то поднимает задницу и идет в театр. Народный артист России Евгений Князев (Моноспектаклем «Борис Годунов» с Большим симфоническим оркестром Челябинской области) Вот ради этих людей, у которых детки будут, и они тоже будут книжки читать — вот ради них, власть и поддерживает цены на билеты и устраивает такие фестивали. Конечно, мы видим и формирование специфично буржуазного театра, когда вместо спектакля мы наблюдаем эксклюзивное зрелище для особо обеспеченных дам и господ. Считается престижным заплатить 15-20 тысяч рублей за один билет. Ну... им же тоже надо пожить три часа как-нибудь получше, чем они живут. Ваш фестиваль уникален, и пусть он живет. Он нужен. Душе нужен. Мозгам. Сердцу. Нужен ради очеловечивания пространства, в котором мы существуем.