"Мы знали, за что мы погибали..."
Волею случая я попала не в ту степь. До того любила авиацию, не знаю, как и сказать. Страшно переживала, когда меня списали из летной части. Вижу из танка наши самолеты, уже не смотрю на землю, смотрю вверх! Мне башнер всегда говорит: командир, смотри прямо! Я опомнюсь немного, а потом опять... Кричу башнеру: их же собьют сейчас! Так за них переживала. Только когда саму начали бить, тогда опомнилась.
Родилась я во Владивостоке, предки моего отца были хохлы из Черниговской губернии, в старые времена, не знаю точно когда, бежали на вольные земли на Дальний Восток. А мама родилась на Сахалине, где судьба свела их с отцом — не знаю. Помню погранзаставу, где отец был начальником, на границе с Китаем на реке Уссури. Мы, дети, кричим на другой берег китайскому пограничнику: ходя, соли надо? Китайцы обижались, они же все едят без соли, жаловались отцу: зачем маленький мадам говорит — ам, ам, соли надо?
Затем отца перевели в Западную Сибирь, эшелон, не доехав до Новосибирска, сошел с рельс, многие погибли, отец умер в госпитале... Знакомая семья военнослужащих позвала маму в Бийск, где мы и остались жить. Я очень люблю Алтай. За что? Да люблю и все. Поедешь в предгорья, в горы — не нарадуешься. Чистейший воздух и горные реки...
Я училась в школе, хорошо успевала. В конце 30–х годов нас призывали: комсомол, на самолет! В школу пришел инструктор: есть желающие поступить в аэроклуб? Человек восемь из класса записались, прошли медицинскую и мандатную комиссии. У меня в семье подозрительных личностей не нашли.
Не думала, что это будет серьезно. Первый год учили мотор, как управлять самолетом на земле. Натура у меня такая — ничего не боялась! И сейчас ничего не боюсь... Первый прыжок с парашютом, даже парни говорят: мы еще подождем, присмотримся. Спрашивают нас: кто желает? — Я! В Бию нас бросали, падаешь в реку, парашют накрывает, вода холодная. Лодки нас караулили. Над городом нам давали зону облета, я низко спускаюсь, лечу чуть не по крышам. Инструктор: почему так низко летаешь?! Бабушка моя ругалась: черти тебя носят! Ты, холера, чуть трубу не снесла! Хулиганила в воздухе. Так мне нравилось летать!
В 41–м году нас мобилизовали, дали переподготовку в Омске, отправили в Подмосковье, в часть ПВО. Летали на У–2 с полевого аэродрома. Начальник отряда вывел нас строем. Радиосвязи не было. Он крылом помашет — делай так. Нас обстреляли. Случайный снаряд попал в мой самолет, повредил ноги, и меня списали...
Направили в резерв, в Москву. Начальник говорит:
— Мы вас отправим в медицинское военное училище.
— Зачем мне медицинское? Я терпеть не могу медицину!
— Ну, в регулировщики.
— Еще не хватало! Нет, нет.
А потом ребята, уже побывавшие в боях, из госпиталей, мне говорят: Нинка, в танковое училище набирают. Поехали.
Написали письмо Сталину. Нас там много было таких, инициативных... Вызывают нас, повезли. Подумала вдруг: о–е–ей, что же я сделала? Но назад хода нет. Обыскали. На дверях написано: Ворошилов. Заходим — сидит какой–то военный, не Ворошилов. Спрашивает: что, не похож? Мы, 27 человек, боимся слово сказать. Он говорит: я не Ворошилов, я его заместитель. Потом дал нам напутствие в патриотическом духе и отправил на вокзал с сопровождающим, видимо, из НКВД — фуражка с красным околышем, вид какой–то жестокий. Мы его боялись, молчали как рыбы.
Начальник танкового училища сразу не разобрался. В списке написано: Бондарь Н.И. Меня и потом из госпиталя выписывали, писали — Бондарь Николай...
Началась учеба. Командир роты капитан Шебеко, хороший человек, меня вывел в люди. Я все же была старшиной роты — 150 курсантов. Как свободное время, он ко мне: старшина, поехали. Учил меня водить танк. Когда я прибыла в часть, командиры не водили танки. А я ездила. И мне это очень нравилось!
И вот фронт. Курская битва, бои под Винницей. И под Корсунь–Шевченковским тяжело было... Да я и не знаю, где было легко. Везде было тяжело, просто невозможно... Но привыкаешь как–то и к этому. Идешь и идешь.
Зима под Винницей. Снег только выпал. В танке жарко, душно. Прошу проходящего офицера: подай кусочек снега. Он подает комочек. Я: что так мало? Он: там больше дадут... Я не поняла. А потом пошли в бой, они как начали лупить, один наш горит, второй, третий... Оказывается, перед нами — бункер Гитлера, все сильно укреплено. Мы сдали назад, потом опять пошли.
Да, потери были большие. И меня прямо бесит, когда в иных фильмах и книгах врут — вот наши пошли вперед, и без продыху, и без потерь... Думаешь — покажите же правду, как было на самом деле.
Вот едешь, стоит наша «тридцатьчетверка», башня неизвестно где... Проедешь мимо, подумаешь, какая моя участь... Экипажей у меня много сменилось. Помню, был у нас Сережка, беленький такой, фамилию его забыла... Танк уже сгорел. Мы вернулись и подошли к нему. Я чуть задела за волосы, он — ш–ш–ш и распался. До того мне было плохо... Ребята говорят: что тебя туда понесло, зачем?
Никогда за войну я не была уверена, что останусь жива. У меня даже мысли такой не было! Все равно же убьют... Другого не может быть. Сегодня одного хоронишь, завтра второго. Но думала о себе одно, получилось другое...
Был у меня любимец — тоже командир танка Витя Зорин. На баяне здорово играл и пел. По росту мы самые маленькие, всегда в конце строя — я, Петя Гусаков и он. На марше в его танк ударила случайная болванка, погиб он один.
Ведь если даже немного с ним побыл в экипаже, он уже тебе как родной. И ты чувствуешь, что ты за него в ответе. Он погиб, и ты чувствуешь свою вину перед ним. А потом думаешь — из–за кого? Из–за него, из–за немца. И жалости у меня к ним не было. Давила их батарею, и абсолютно ничего во мне не дрогнуло. Курице я за всю жизнь голову отрубить не могла. А немцев — спокойно. Честно говоря, и сейчас их речь спокойно слушать не могу. Для меня это враг! Сейчас они нам улыбаются, говорят что–то... А я им не верю.
Их тоже я много видела, подбитых и обгорелых. В Германии вели рядом с нами колонну пленных. Кажется, комбат Егоров зовет: Нина, иди сюда. Подхожу — стоит наш переводчик, разговаривает с молодой немкой, механиком–водителем «пантеры». Убежденная эсэсовка. Она мне говорит: «пантеры» сильнее ваших танков. Я: почему же наши негодные танки побивают ваши «пантеры»? Она: это случайно. Гитлер не сдастся, вас все равно разобьют. И дальше в том же духе, спорить я с ней не стала.
Самое памятное в боях? Что там запоминать?! У командира танка все одно и то же. Езжай и стреляй. И смотри в оба–два, где, что и как. Надо смотреть и думать. И механиком руководить — назад, правее, левее, прямо.
Соберемся, надо выходить на исходную. О, прощай, до свидания. Обнимались. А то и некогда друг другу слова сказать. По машинам! И поехали. Потом уже спросишь по рации: ну как там у тебя? — Да нормально. А ты? — Тоже хорошо.
В истории нашей бригады пишется: в боях за Винницу экипаж Бондарь подбил один танк Т–3, шестиствольный миномет, уничтожил 50 гитлеровцев. На последнее я скажу: кто их считал? Ну, уничтожил пушку — это видно. А живая сила? Мы ударили и пошли дальше. Эти цифры мне и раньше страшно не нравились. И сколько мой экипаж подбил танков — честно скажу, я не знаю, даже примерно. Другой раз приедешь, говорят: Нинка, ты там подожгла. Когда, не знаю. Мало ли я там лупила. Он сразу может не загореться, а немного погодя.
Может быть, кто–то еще ему поможет. Я видела в прицел, что ударила в него и дальше поехала. Меня уже это не касается. Я знаю, что там сзади посмотрят и добьют, если он будет трепыхаться.
Доводилось ли мне самой гореть в танке? Доводилось. Но мы оттуда научились искусно выпрыгивать. В считаные секунды нас уже там нет. Прыгали с башнером классно! А танк, бывало, загорится, а потом потухает. Один раз загорелся, мы выскочили на обочину. Танк маленько дымит... Подъезжает «виллис», выходит какой–то офицер в комбинезоне. Обращается — в чем дело? — к моему механику, который был старше меня на одиннадцать лет, сдерживал меня, бывало, — тихо, тихо... Я в это время перевязываю радиста. Спрашиваю у подъехавшего: а кто вы такой? Тот: ты перевязываешь? И перевязывай! Погавкались с ним, и он уехал. Танк потух, мы сели, поехали дальше. Потом уже спрашиваю у нашего комбрига Викторова:
—Кто к нам подъезжал?
—Так это ты была?
—А что?
—Так это наш новый начальник штаба.
Я научилась уже огрызаться. Комбриг сказал начальнику штаба, что на 59–й машине командир — девчонка. Ну и языкастая — ответил тот, как мне потом рассказали.
Очень уважала я комбрига Петушкова — корректный, отзывчивый. Хороший был и комбриг Белоусов. А вот от замполита Романенко я старалась быть за версту. Был он высокомерный какой–то.
Я почему–то замполитов, их много было, недолюбливала. Придут к нам, выступят: ребята, давайте! Ребята, давайте! А сами...
Романенко мы вообще не видели, чтобы он был где–то связан с передовой. За что он получил три ордена Красного Знамени? Считаю, несолидно это, нехорошо... На День Советской Армии меня всегда приглашали в воинские части. Политработники мне задавали вопрос: как в боях вели себя комиссары? Я им честно, откровенно отвечала: а я их не видела, чтобы они там были. Может быть, где–то и были, я не отрицаю, но у себя я не видела.
Со смершевцами ухо держи востро. Одно дело — борьба с врагом, контрразведка, это я понимаю. А ходить, вынюхивать — кто что сказал, к чему придраться? Но наши парни–танкисты держались в этом отношении молодцом. Сидим в землянке, в палатке около танка или под ним, и вдруг появляется смершевец. Полундра! Все замолкают, говорят о чем–нибудь отвлеченном. Подойдет. Ему: что пришел? — А, так. — Ладно, иди дальше. Это такой род войск... Но мне они, я вам скажу, не мешали.
Вообще, война — не женское это дело... Сын Владимир у меня военный, майор, уволился в запас. Был в Чечне и в первой войне, и во второй. Я у него спрашиваю: ну как, посмотрел, что такое война? — Посмотрел. Еду, смотрю и вспоминаю тебя, — как мать занималась этим делом–то...
Вылезешь из танка как черт. Умыться негде, воды нет. Очки подымешь. Ни рожи, ни кожи. Не поймешь, кто ты есть. Как усну, мне снилось, что отец работает банщиком, а я у него прошусь: разреши помыться. Если рядом овраг с ручьем или болото чистое, мы комбинезоны в грязи, в песке вытопчем, сполоснем. На трансмиссию положим, мотор заведем, пять минут — и комбинезон высох. Быт танкиста — не для женщины. Но мирилась со всем, терпела. Что меня еще возмущает — показывают женщину на войне, она обязательно курит. А у нас в бригаде никто из девушек не курил, не пил. Спиртное хранилось у меня на всякий случай, просили часто офицеры, но уходили ни с чем, ворчали — да у этой среди зимы снега не выпросишь. Пьющих я и сейчас, честно говоря, терпеть не могу...
Еще в 1979 году пригласили меня в танковую часть. Мы вышли из машины, встретил нас командир полка. Слышу по рядам — у–у–у... Я: что это они? Они мне потом уже говорят: ну надо же, мы думали, приедет огромная женщина–танкист, комбинезон подобрали 60–62 размера. А я тогда совсем худенькая была. Подвязали мне проволокой рукава и брюки комбинезона, повезли на стрельбище. Начали стрельбы. Один раз промазали, другой. Я говорю: милые мои, если бы мы так стреляли во время войны, то Гитлер был бы во Владивостоке! Они оправдываются: конечно, вы там стреляли в день–то по сколько раз. А нам один снаряд в год и то не дают. Все равно, говорю, офицер должен уметь стрелять. Я стреляла хорошо. Из пушки — раз, два — обязательно попаду. В училище меня тренировали здорово. Ротный всегда говорил: если не будешь уметь стрелять, тебе грош цена. Тебя не примут солдаты. И вообще тебе нечего делать там.
И два года назад была у танкистов, лазила в танк. Техник спрашивает: похоже на «тридцатьчетверку»? — Конечно, нет. С этим мне, пожалуй, не справиться. На Т–34 я, девчонка, ногу поставлю на педаль, двумя руками за рычаг и он — фыоть! — развернется.
Любила я «тридцатьчетверку», отдаю ей полное предпочтение. Чистила ее с удовольствием. Ребята–офицеры вылезли и пошли. Я — никогда. Говорю, давайте почистим, это же наш дом, наше убежище.
Экипаж другой раз — о... мы же сейчас все равно поедем. — Не знаю, поедем или нет. Давайте мы ее почистим, погладим... Я все делала вместе с экипажем. Однажды ко мне подошла одна девушка из бригады: возьми меня в экипаж. Я говорю: ты знаешь, что такое гусеница? Ее разобьют, нужно ее поднять, перебросить на катки. Кто будет? Мы с тобой не сможем, а два мужика ее не поднимут...
Демобилизовалась я в 46–м году. Уже терпение мое лопнуло. Невмоготу. Кругом одни мужики. Долго еще я на них и смотреть не могла.
...Вернулась в Бийск, пошла работать на котельный завод, в конструкторское бюро. И проработала на этом заводе до пенсии. Закончила теплоэнергетический институт в Томске. Завод огромный, богатый, союзного значения, котлы экспортировал во многие страны. Мы им гордились. Сейчас встречаюсь с его руководителями, говорю: до чего вы довели завод?.. Горбачев начал, Ельцин догробил.
В 1955 году вышла замуж за Петра Федоровича Ширяева, фронтовика. Он работал машинистом тепловоза. О сыне я уже говорила, дочь Галина — начальник отдела технической документации на котельном заводе. Четверо внуков.
Всегда старалась я держаться в тени, потихоньку. Но в Бийске меня знают. На День Победы дождик поливает, мы вышли на парад. Мэр города подходит ко мне: ну как, мой танкист?
Приглашали в школы выступать в День Победы. Песню пели известную: в танкистской форме, при погонах... Слушали наши рассказы хорошо, особенно дети из младших классов. И вот на 50–летие Победы пришли мы в 8–й класс. Учительница нас представила. Парни, уже более–менее взрослые, сидят развалившись. Я им говорю: буду отвечать только на ваши вопросы. Проповедовать что–то я вам не буду. Если что–то вас интересует, я отвечу. Ну, девчонки, те сразу про любовь. Я: насчет любви могу сказать одно. Я там никому не нравилась, и мне никто не нравился. Я неумытая, грязная. Ни о какой любви речи быть не могло. А где что–то было, я не знаю. Все.
Парни же мне задали один вопрос:
— Вот вы говорите, что Победу завоевали. А на самом деле разве это так?
— А ты думаешь как?
— А у нас в истории, книга вот, мы на уроке изучаем, там написано совсем не то. Победили Эйзенхауэр, Монтгомери. США, Англия.
Такое вот дурацкое положение. Ну что ты ему скажешь? У него есть учебник истории, а я ему буду доказывать, что победили русские... Все равно он верит учебнику. И я сказала себе — больше в школу не пойду! Пошла как–то на праздник только в военный городок и в тюрьму, есть у нас такая — для несовершеннолетних преступников. Много их здесь собрано со всего Алтайского края, все с большими сроками. Очень внимательно смотрели, слушали. Говорю им: ребята, что же вы в самом деле? Наркотиками жизнь себе губите. Зачем? Ну ладно, мы погибали, мы знали, за что погибаем. А вы–то за что гибнете?!
Один мальчишка обращается ко мне: мама, я даю слово, если досижу до своего срока... — А сколько тебе дали? — Девять. Оказывается, он бабушку свою задушил, деньги были нужны. А сколько тебе лет? Пятнадцать. — Ну, силен ты...
Начальник колонии нам все время напоминает — никуда не отходить, только группой. Смотришь им в лица — есть милые, добродушные, но есть и зверские взгляды. Тюремные стены давят. Надо сказать, что единственное, чего я боялась на фронте, — это плен и штрафбат. Мы знали, как немцы издеваются над пленными, в Польше проходили концлагеря. А в штрафники можно было попасть запросто. Или ты отстал, или что–то не сделал, и смерши тебя туда упекут...
Возродится ли наша Россия? Я теперь вообще ничему не верю. Наше поколение, наверно, не доживет до этого. Какой–то беспредел, жульничество кругом! Может быть, даже дети наши не доживут.
Может быть, всю Россию разделят по уголкам, как были раньше удельные княжества... Сомневаюсь я уже в возрождении нашем... Но очень этого хочу. Хотя бы для внуков.
Жалею ли о том, что воевала там, где было особенно тяжко? Нет. Еще раз повторю — мы знали, за что мы погибали...
Кавалер ордена Красного Знамени и двух орденов Отечественной войны Нинв Ильинична Ширяева (Бондарь) умерла 13 апреля 2013 года.
Написал Sokira_Stalina на 1941-1945.d3.ru / комментировать