«Ширится, растёт заболевание»
Произведения мировой литературы, посвященные эпидемиям
Сообщение, что вспышка новой, неведомой ранее эпидемии, вносящей все более и более существенные коррективы в повседневную жизнь по всему миру, подстегнуло интерес к классическому произведению — «Чуме» Альбера Камю, едва ли может радовать (учитывая невеселый повод) — но все-таки заставляет задуматься. Значит, и в эпоху ютуба и соцсетей люди ищут ответ на вопрос «как жить при таких обстоятельствах?» в книгах. Что, впрочем, неудивительно — потому что книги дают ответ на этот вопрос много сотен лет.
Вот лишь некоторые из них.
1. Джованни Боккаччо. «Декамерон» (1352 —1354)
«Десятиднев», справедливо воспринимаемый сейчас как гимн всем земным радостям, начинается отнюдь не радостно: с душераздирающего описания великой чумы 1348 года. Именно она вынудила компанию образованных юношей и девушек уехать из Флоренции и уединиться в загородной вилле одной из них. Это вступление вспоминают гораздо реже, чем сами новеллы: жизнь побеждает смерть.
«Итак, скажу, что со времени благотворного вочеловечения сына божия минуло 1348 лет, когда славную Флоренцию, прекраснейший изо всех итальянских городов, постигла смертоносная чума, которая, под влиянием ли небесных светил, или по нашим грехам посланная праведным гневом божиим на смертных, за несколько лет перед тем открылась в областях востока и, лишив их бесчисленного количества жителей, безостановочно подвигаясь с места на место, дошла, разрастаясь плачевно, и до запада. Не помогали против нее ни мудрость, ни предусмотрительность человека, в силу которых город был очищен от нечистот людьми, нарочно для того назначенными, запрещено ввозить больных, издано множество наставлений о сохранении здоровья. Не помогали и умиленные моления, не однажды повторявшиеся, устроенные благочестивыми людьми, в процессиях или другим способом. Приблизительно к началу весны означенного года болезнь начала проявлять свое плачевное действие страшным и чудным образом».
(Пер. с итал. А. Н. Веселовского)
2. Джон Уилсон (1816)/Александр Пушкин (1830). «Пир во время чумы»
Один из шедевров Пушкина появился почти что случайно — если применительно к гениям позволительно говорить о случайностях. Собираясь в Болдино, Пушкин, среди прочего, сунул в дорожный сундук изданную четырнадцатью годами раньше в Эдинбурге книгу современного ему поэта (родился в 1785 году) под названием “City of the Plague, and other poems”, о которой он слышал уже благожелательные отзывы. И, неожиданно оказавшись отрезанным от мира холерными карантинами, принялся читать пространную романтическую пьесу, в пяти действиях описывающую великую лондонскую чуму 1655—1666 годов. Сходство обстоятельств (холера — чума) наложилось на его собственные размышления — и породило уникальный в своем роде текст: точный перевод, ставший безусловно пушкинским произведением. Русский поэт точно выбрал из пространной пьесы одну маленькую сцену и полностью переписал две вставные песни. «Всё, всё, что гибелью грозит, Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья — Бессмертья, может быть, залог!» — ничего этого не было у эдинбургского профессора права. А было у него вот что:
Many voices. A song on the Plague !
A song on the Plague ! Let’s have it ! bravo ! bravo !
SONG.
Two navies meet upon the waves
That round them yawn like op’ning graves ;
The battle rages ; seamen fall,
And overboard go one and all !
The wounded with the dead are gone ;
But Ocean drowns each frantic groan,
And, at each plunge into the flood,
Grimly the billow laughs with blood.
Then, what although our Plague destroy
Seaman and landman, woman, boy ?
When the pillow rests beneath the head,
Like sleep he comes, and strikes us dead.
What though into yon Pit we go,
Descending fast, as flakes of snow ?
3. Томас Манн. «Смерть в Венеции» (1912)
Выдающийся немецкий писатель отдал в молодости дань модернизму и написал насквозь декадентскую новеллу, грозно и символически описывающую «закат Европы». Густав фон Эшенбах формально умирает оттого, что подцепил тщательно скрываемую властями холеру. Но на самом деле — оттого, что его разъедает собственная язва, скорее моральная, чем телесная.
Уже на следующий день, упорный человек, он сделал новое усилие узнать правду о внешнем мире, и на этот раз с полным успехом. Он зашел в английское бюро путешествий возле площади Св.Марка и, разменяв в кассе несколько кредитных билетов, обратился к клерку со своим роковым вопросом. Это был молодой англичанин в ворсистом костюме, с прямым пробором, близко посаженными глазами, с той равнодушной степенностью в повадках, которая на озорном юге производит такое странное, отчуждающее впечатление. «Никаких оснований для беспокойства, сэр, — начал он. — Мероприятие, ничего особенно не означающее. Полиция здесь нередко отдает подобные приказы, чтобы предупредить вредные воздействия жары и сирокко…» Но, подняв голубые глаза, он встретил взгляд клиента, усталый, немного грустный взгляд, с презрением устремленный на его губы. И англичанин покраснел. «Таково официальное объяснение, — продолжал он приглушенно и даже взволнованно, — и здесь очень настаивают на том, чтобы его придерживаться. Но я вам скажу, что за ним кроется еще нечто другое». И на своем честном выразительном языке он сказал правду.
Уже целый ряд лет азиатская холера выказывала упорное стремление распространиться, перекинуться в далекие страны. Зародившись в теплых болотах дельты Ганга, возросши под затхлым дыханием избыточно-никчемного мира первозданных дебрей, которых бежит человек и где в зарослях бамбука таится тигр, этот мор необычно долго свирепствовал в Индостане, перекинулся на восток — в Китай, на запад — в Афганистан и Персию, и по главным караванным путям во всем своем ужасе распространился до Астрахани, более того — до Москвы.
(Пер. с нем. Н. Ман)
4. Карел Чапек. «Белая болезнь» (1936)
Загадочная болезнь, превращающая человеческое тело в нечувствительную и белую, как мрамор, ткань, становится в пьесе чешского антифашиста Чапека прозрачной метафорой каменной бесчувственности, поразившей его родную страну и всю Европу. Конец пьесы символичен: фашистский диктатор, Маршал, бия себя на очередном митинге кулаком в грудь, обнаруживает, что, оказывается, давно поражен этой болезнью и не замечал этого, как вообще не замечает ничего человеческого. Он всё-таки готов принять лечение из рук доктора-пацифиста… но доктора забивают его же собственные штурмовики — и Маршал умирает: мучительной смертью, но в цельном образе.
Сигелиус. Я сделал о ней сообщение еще в двадцать третьем году, когда никто и не думал о том, что ченгова болезнь когда-нибудь станет пандемией.
Репортер. Простите, чем?
Сигелиус. Пандемией. Заболеванием, которое распространяется лавиной по всему земному шару. В Китае, сударь, почти каждый год появляется новая интересная болезнь, порожденная нищетой. Но ни одна из них еще не истребляла столько народу. Это поистине мор наших дней. Она уже скосила добрых пять миллионов человек. Миллионов двенадцать больны ею в активной форме, и по крайней мере втрое больше ходит, не зная, что у них на теле где-то есть нечувствительное бело-мраморное пятнышко величиной с чечевицу… Около трех лет назад эта болезнь появилась в нашей стране. Можете написать, что первый случай в Европе был отмечен как раз у меня в клинике. Мы вправе гордиться этим, мой друг. Один из признаков ченговой болезни даже получил название симптома Сигелиуса.
Репортер (записывает). Симптом… господина надворного советника… профессора Сигелиуса…
Сигелиус. Да, симптом Сигелиуса. Как видите мы работаем не покладая рук. Пока что удалось с несомненностью установить, что ченгова болезнь поражает только лиц в возрасте сорока пяти лет и старше. Очевидно, для нее создают благоприятную почву те естественные изменения в человеческом организме, которые мы называем старением…
(Пер. с чешского Т. Аксель)
5. Альбер Камю. «Чума» (1947)
Экзистенциальная притча, недвусмысленно сопоставляющая смертельную эпидемию во французском Алжире с «коричневой чумой», то есть фашизмом, захватившим Европу. Но уровень философских обобщений Камю поднимается гораздо выше — что и дает возможность небольшому роману оставаться в числе бестселлеров вот уже свыше семидесяти лет — и не только в дни эпидемий, как сейчас.
…в тот же день около полудня доктор Риэ, остановив перед домом машину, заметил в конце их улицы привратника, который еле передвигался, как-то нелепо растопырив руки и ноги и свесив голову, будто деревянный паяц. Старика привратника поддерживал под руку священник, и доктор сразу его узнал. Это был отец Панлю, весьма ученый и воинствующий иезуит; они не раз встречались, и Риэ знал, что в их городе преподобный отец пользуется большим уважением даже среди людей, равнодушных к вопросам религии. Доктор подождал их. У старика Мишеля неестественно блестели глаза, дыхание со свистом вырывалось из груди. Вдруг что-то занемог, объяснил Мишель, и решил выйти на воздух. Но во время прогулки у него начались такие резкие боли в области шеи, под мышками и в паху, что пришлось повернуть обратно и попросить отца Панлю довести его до дома.
– Там набрякло, – пояснил он. – Не мог до дому добраться.
Высунув руку из окна автомобиля, доктор провел пальцем по шее старика возле ключиц и нащупал твердый, как деревянный, узелок.
– Идите ложитесь, смеряйте температуру, я загляну к вам под вечер.
Привратник ушел, а Риэ спросил отца Панлю, что он думает насчет нашествия грызунов.
– Очевидно, начнется эпидемия, – ответил святой отец, и в глазах его, прикрытых круглыми стеклами очков, мелькнула улыбка.
(Пер. с франц. Н. Жарковой)
6. Яна Вагнер. «Вонгозеро» (2011)
Сравнивать Яну Вагнер с Камю несколько преждевременно, но невозможно отрицать, что и у французского классика, и у нашей современницы есть нечто общее: эпидемия загадочного вируса выступает символом и реактивом, «проявляющим» отношения между людьми. Порою более токсичные, чем самый смертоносный вирус.
Все случилось так быстро — за несколько дней в Интернете вдруг появились слухи, от нечего делать я читала их и вечером пересказывала Сереже, он смеялся — «Анька, ну как ты себе это представляешь, закрыть город — тринадцать миллионов человек, правительство, и вообще — там пол-области работает, не сходи с ума — из-за какой-то респираторной ерунды, сейчас нагонят страху на вас, параноиков, вы накупите лекарств, и все потихоньку стихнет». Город закрыли вдруг, ночью — Сережа никогда не будил меня по утрам, но я знала, что ему нравится, когда я встаю вместе с ним, варю ему кофе, хожу за ним по дому босиком, сижу рядом со слипающимися глазами, пока он гладит себе рубашку, провожаю его до двери и плетусь обратно в спальню, чтобы накрыться с головой и доспать еще час-другой, — в то утро он разбудил меня звонком:
— Малыш, загляни в Интернет, пробка зверская в город, стою уже полчаса, не двигаясь. — Голос у него был слегка раздраженный, как у человека, который не любит опаздывать, но тревоги в голосе не было — я точно помню, тревоги еще не было.
7. Евгений Водолазкин. «Лавр» (2012)
Роман о средневековом враче не может не содержать описания чумы. Конечно, совсем другие, чем у Боккаччо, потому что Евгений Водолазкин, хоть и подметил однажды, что больше читал по-древнерусски, чем по-русски, всё-таки человек отнюдь не XV века, — но не менее красноречивые.
Арсений внес женщину обратно в дом. Там было тепло, потому что еще утром хозяева были на ногах и топили печь. Арсений положил больную на живот и осмотрел ее шею. Огромными свинцово-красными бусами по шее протянулись распухшие железы-бубоны. Арсений раздул в печи угли и подбросил дров. Достав из сумки инструменты, он разложил их на лавке. Задумался. Выбрал копьецо и поднес его к огню. Когда копьецо прокалилось, подошел к больной. Свободной рукой прощупал бубоны. Выбрав самый большой и мягкий, воткнул в него пику и сдавил его двумя пальцами. Из бубона потекла мутная, неприятно пахнущая жижа. Арсений чувствовал пальцами ее вязкое обтекание, но это не было ему отвратительно. Струившийся по шее женщины гной казался ему зримым выходом болезни из тела. Арсений испытывал радость. Ощупывая подушечками пальцев узел за узлом, он выдавливал из больной чуму.
От шеи Арсений перешел к подмышкам, от подмышек к паху. Помимо запаха гноя он ощущал там другие запахи, и они его волновали. Сколько же во мне скотского, подумал Арсений. Сколько же. Закончив обработку, он отворил кровь в тех местах, где бубонов было больше всего. Кровь там была дурной, и ее следовало слить. Когда Арсений проткнул первую кровеносную жилу, женщина пришла в себя и застонала.
Потерпи, жено, шепнул ей Арсений, и она снова впала в забытье.
8. Фредерик Браун. «Волновики» (1954)
Фантастический рассказ Брауна не об эпидемии, а о другой внезапной напасти, резко меняющей налаженную жизнь: нашествии на Землю негуманоидных пришельцев — разумных радиоволн, питающихся электричеством. Которое по этой причине на Земле в один момент полностью исчезло — от молний до искры зажигания в электромоторе. Остановились электропоезда и автомобили (исчезла искра зажигания), погасли рекламные щиты и телевизоры, замолчали радиоприемники и магнитофоны. Но — и в этом фантастичность допущения американского фантаста — на Земле случился не апокалипсис, а натуральный Золотой век. Жизнь стала размеренной и неторопливой, города — тихими, а земля — чистой. Люди снова стали собираться по вечерам музицировать и читать вслух, с волнением ждать писем от родственников и с любопытством — новостей издалека, необыкновенно расцвели литература и живопись…
В 1954 году такое допущение могло показаться забавным. В 2020-м — едва ли. Кому охота сидеть в зубоврачебном кресле с бормашиной, приводимой в движение ножной педалью. К счастью, нам этого делать не приходится. Но отмена одного за другим массовых мероприятий — ярмарок, выставок, концертов, заставляет задуматься — а может, действительно пришла пора снова собираться тесными кружками, читать вслух и музицировать, как во времена «Декамерона»?
Джордж медленно покачал головой, лицо его выражало крайнюю степень изумления.
— Автомобили, троллейбусы, океанские лайнеры, но ведь это значит, Пит, что мы возвращаемся к допотопной лошадиной силе. Рысаки, тяжеловозы! Если ты думаешь, Пит, вкладывать во что-то деньги, покупай лошадей. Дело верное. Особенно кобыл. Племенная кобыла будет стоить столько, сколько кусок платины, равный ее живому весу.
— Пожалуй, к тому идет. Хотя мы забыли про пар. У нас еще останутся паровые машины, стационарные и локомотивы.
— А ведь верно. Снова впряжем стального коня. Для поездок на дальние расстояния. Но для ближних поездок — верный добрый конь. Ты ездишь верхом?
— Когда-то ездил. Теперь уж годы не те. Я предпочитаю велосипед. Советую тебе завтра купить первым делом велосипед, пока еще страсти вокруг них не разгорелись. Я так непременно куплю.
— Это идея, Пит. Я когда-то очень недурно ездил на велосипеде. Как теперь славно будет прокатиться на велосипеде: едешь и не боишься, что вот-вот тебя собьют, сомнут, раздавят. И знаешь еще что…
— Что?
— Куплю-ка я себе корнет-а-пистон. Мальчишкой я очень прилично играл на корнете. Думаю, что и сейчас еще смог бы. И еще, может, уеду куда-нибудь в глухое местечко, напишу наконец свой ро… Послушай, а как насчет типографии?
— Не бойся, книги умели печатать задолго до электричества. Конечно, все печатные станки придется переделать, перевести с электричества на пар, на что потребуется время. Но книги, Джордж, будут выходить, слава богу.
(Пер. с англ. М. Литвиновой)
Источник: Портал «ГодЛитературы.РФ»
Текст: Михаил Визель, Портал «ГодЛитературы.РФ»