Андрей Колесников о том, как 100-летие Андрея Сахарова актуализировало его наследие
В 1969 году коллеги – уже бывшие – по секретной работе в Сарове Лев Альтшулер и Андрей Сахаров обсуждали некоторые политические сюжеты. Как раз в это время Андрей Дмитриевич был отстранен от работы в Арзамасе-16 за свои "Размышления о прогрессе, мирном существовании и интеллектуальной свободе" и вернулся в Москву. Разговор происходил в тогдашней квартире Сахарова на Соколе. Как только беседа двух физиков свернула на профессиональные сюжеты, Андрей Дмитриевич сказал Льву Владимировичу: "Давайте отойдем от этой темы. Я имею допуск к секретной информации. Вы тоже. Но те, кто нас сейчас подслушивают, не имеют. Будем говорить о другом".
Это к вопросу о "наивности" Сахарова. Можно, конечно, считать слова Андрея Дмитриевича троллингом "товарища майора". Впрочем, скорее, Сахаров был нормативным человеком – во всех смыслах слова: с конца 1940-х он соблюдал режим секретности. Однако нормой для него было и другое свойство: во всем оставаться самим собой, открыто высказывать свои собственные мысли и мнения – без оглядки на внешнюю среду. То есть быть не только нормативным, но и нормальным человеком в ненормальных обстоятельствах. Свободным – в обстоятельствах несвободы. И именно это считалось советской властью отклонением от нормы – не зря же инакомыслящих "исправляли" в сумасшедших домах.
Еще один образец нормального поведения в сообществе опасных для самой жизни на земле людей. Вечером 22 ноября 1955 года, после успешного испытания водородной бомбы, маршал Митрофан Неделин устроил банкет, предоставив Сахарову как герою дня право первого тоста. Андрей Дмитриевич поднялся с бокалом и сказал: "Я предлагаю выпить за то, чтобы наши изделия взрывались так же успешно, как сегодня, над полигонами, и никогда – над городами". Повисло гробовое молчание. На что Неделин, усмехнувшись, рассказал сальный анекдот о бабке и деде – кто что будет "укреплять", а кто – "направлять". Ваше, ученых, дело – "укреплять", наше – военных, "направлять", то есть решать, как будет использовано оружие. Сахаров вспоминал: "Я весь сжался, как мне кажется – побледнел (обычно я краснею). Несколько секунд все в комнате молчали, затем заговорили неестественно громко. Я же молча выпил свой коньяк и до конца вечера не открыл рта. Прошло много лет, а до сих пор у меня ощущение, как от удара хлыстом. Это не было чувство обиды или оскорбления. Меня вообще нелегко обидеть, шуткой – тем более. Но маршальская притча не была шуткой. Неделин счел необходимым дать отпор моему неприемлемому пацифистскому уклону, поставить на место меня и всех других, кому может прийти в голову нечто подобное". Спустя пять лет маршал Неделин погиб при испытаниях межконтинентальной баллистической ракеты.
Уже тогда понимание Сахаровым ситуации с ядерным оружием выходило за пределы классической фразы, сказанной физиком-ядерщиком Гусевым – героем Алексея Баталова в "Девяти днях одного года" (1962): "А если б мы ее (бомбу. – А.К.) не сделали, не было бы у нас с тобой этого разговора, батя".
Сахаров пытался просвещать руководство страны – с той же прямотой, как и с маршалом Неделиным. И однажды нарвался на жесткую и эмоционально яростную реакцию Никиты Хрущева – когда настаивал на запрете ядерных испытаний как оказывающих долгосрочное негативное воздействие на окружающую среду. Эта прямота поначалу вызывала уважение. Леонид Брежнев внимательно читал все, что писал Сахаров. И даже тогда, когда физик попал в опалу, знакомился с его работами: примерно так же, как Николай I изучал наследие и планы декабристов на предмет их возможного использования в практической умеренной реформаторской деятельности.
Как замечал Борис Альтшулер, сын Льва Альтшулера, близко сотрудничавший с Сахаровым, Андрей Дмитриевич был прежде всего инженером-конструктором. Причем инженером-конструктором во всем – не только в физике, но и в социально-гуманитарной сфере. Его ключевые работы, включая "Размышления…" 1968 года, с которых началась опала, и Нобелевскую лекцию 1975 года "Мир. Прогресс. Права человека", – это конструкция, проект, чертеж общества будущего. Один из текстов называется "Мир через полвека" – именно так выглядел горизонт мышления Сахарова. Как раз почти полвека назад он предсказал характер распространения и использования того, что мы называем интернетом. Как обозначил и наши сегодняшние проблемы с климатом – это он называл "биогигиеной", без которой нормальное развитие, не в ущерб человечеству, оказалось бы невозможным. Сахаров, по сути, переворачивал общепризнанную пирамиду: сначала – гуманитарная сфера и гуманитарные вызовы, а экономика и государственная псевдорациональность – потом. В основании всего – права и свободы человека и гражданина, а затем уже все остальное.
В этой логике термоядерная война – не продолжение политики военными средствами, а метод всемирного самоубийства. Ликвидация интеллектуальной свободы, будучи инструментом сохранения диктаторами своей власти, по Сахарову, ведет к ментальной и моральной деградации, и потому, по сути, тоже самоубийственно. Научно-технический прогресс сам по себе не приносит счастья, если сопровождается упадком и личной, и государственной морали.
Лукавый антисталинизм своего времени, прикрывавший бархатную ресталинизацию, Сахаров называл "взвешенной на весах кастовой целесообразности полуправду". Он настаивал на полном открытии архивов НКВД и "всенародном расследовании" преступлений государства сталинской эры. Ничего из этого не было сделано в последующие десятилетия, и уж тем более немыслимо в обстоятельствах сегодняшнего дня.
Многие называли сахаровский способ мыслить наивным и (или) утопическим, но, как выясняется, любое другое проективное мышление – пседопрагматическое, экономически или милитаристски детерминированное, так называемое "государственное", ведомое "национальными интересами", не совпадающими с интересами обычных граждан, – к удовлетворительным результатам не приводит. Значит, именно теории Сахарова были прагматическими, но всегда что-то мешало их или воспринимать всерьез, или увидеть в них если не руководство к действию, то целеполагание. Хотя вожди продолжали читать его работы, может быть, видя в них высшую рациональность, при этом недопустимую, потому что она "подрывала основы".
А значит, Сахарова, остававшегося при всех обстоятельствах самим собой, нужно было запретить. В правозащитниках и инженерах-проектировщиках идеальных конструкций всегда есть – и даже должно быть – что-то от городских сумасшедших. Но то, что дозволено придворным шутам, посмеивающимся над королями именно что в шутку, не позволено городским сумасшедшим, которые не шутят, а говорят правду в лоб и всерьез. И делают это назойливо.
После 1968-го Андрей Дмитриевич больше не пытался переделывать советских вождей и стал обращаться к тем, кто, по его определению, готов был слушать. То есть – к городу и миру. Кто хотел услышать – слышал. Благо его "Размышления" разошлись 20-миллионным тиражом, а советская власть поставила на академике крест, когда они были опубликованы в "Нью-Йорк таймс".
Был ли Сахаров советским человеком? Вел себя совсем не по-советски – то есть не приспосабливался и не обладал двойным сознанием. Под гимн не вставал не потому, что он советский, а потому, что сталинский. К правозащите приходил медленно и органическим путем: все началось с того, что Сахаров обнажил голову 5 декабря 1965 года на Пушкинской площади во время молчаливого митинга с требованиями гласности процесса Синявского и Даниэля. Даже сексоты тогда не обратили на него внимания. Потому что он делал это для себя, не напоказ. Его труды антиавторитарны и антитоталитарны. Они – за человека, но против той системы, которая отбирала у него права. Идея конвергенции двух систем свидетельствовала о том, что Сахаров не считал социализм безнадежным. Но выбирал из него то, что могло способствовать сдерживанию того самого "упадка личной и государственной морали".
Для миллионов людей во второй половине 1980-х Сахаров был абсолютным моральным авторитетом. Для власти, даже демократизирующейся, он оставался или врагом, или, как для Михаила Горбачева, союзником, но не очень конструктивным. Та знаменитая обструкция, которую ему устроила аудитория первого Съезда народных депутатов 2 июня 1989 года, обвинив в шельмовании родной армии, обнаружила простой факт: в зале сидели представители лишь части народа, то самое агрессивно-послушное большинство. Да и Сахаров на Съезде – это было и логично, и против логики: президиум Академии наук его в депутаты не пускал, а 250 институтов АН – выступили за него, провели митинг протеста. И Андрей Дмитриевич стал депутатом. Горбачевская демократия оставалась тяни-толкаем…
Сахарова нет в списке соотечественников, которых массовое общественное мнение считает выдающимися историческими деятелями, – там все больше тираны и полководцы, из отряда привычной кино- и монументальной пропаганды. История остается не просто советской по своему пантеону – это история государства, но не общества. Ценности и идеи Сахарова сегодня еще дальше от восприятия и принятия их властью и конформистским большинством, чем в 1989-м, в том году, когда Андрей Дмитриевич умер. Но тем они и актуальнее: ""Человеческому обществу необходима интеллектуальная свобода – свобода получения и распространения информации, свобода непредвзятого и бесстрашного обсуждения, свобода от давления авторитета и предрассудков. Такая тройная свобода мысли – единственная гарантия от заражения народа массовыми мифами, которые в руках коварных лицемеров-демагогов легко превращаются в кровавую диктатуру".
Написано 53 года назад.