Чувашский художник из Петербурга

МК Санкт-Петербург 27 декабря

Художник Анатолий Рыбкин рассказал о картине для Собчака, Играх-1980 и уникальности России

МАРИНА ПОЛУБАРЬЕВА

Как мальчик из чувашской деревни волей судьбы стал именитым художником

Морозным днем мальчишки из далекой чувашской деревни гуляли по полю, один провалился под снег и потерял валенок. Пришлось возвращаться домой за лопатой и бежать обратно, чтобы откопать обувку, — босиком! Родителям четырехлетний пострел ничего не сказал, побоялся. Только когда дали о себе знать последствия обморожения, началось воспаление кости и жуткие боли, пришлось признаться. Приговор врача оглушил: ампутация.

Но потом хирург решился на более щадящую операцию, и ногу чудом удалось спасти. Кто бы мог подумать, что впереди у паренька полная путешествий жизнь, что исходит он этими ногами полмира? А цветные карандаши, принесенные в больничную палату ­кем-то из сестер, определят его творческую судьбу? А ведь заслуженный художник России, народный художник Чувашии Анатолий Рыбкин, чья персональная выставка по случаю 75‑летия и 50‑летия творческой деятельности прошла осенью в СПбСХ, до той беды собирался в летчики или космонавты.

Олимпийский старт

— Анатолий Петрович, как в пословице: не было бы счастья…

— Помню, лежу в больнице, майские праздники, за окном разноцветные шары, флаги. Я их нарисовал и написал поздравление бабушке из соседней палаты, которая тоже ходить не могла. Был еще момент, когда будто небеса включились. Первая зелень, хожу босиком, с палкой, радуюсь тому, что нога у меня есть. И ­откуда-то в голове возникло: «Погоди, еще будет много радости в жизни!» Эта мысль держит меня до сих пор.

— Путь из чувашской деревеньки в Ленинградскую академию художеств неблизкий!

— Да уж. Поехал поступать в художественное училище в Чебоксарах — первый раз оказался в большом городе, испугался машин, толпы людей, сел на колесный пароход — и домой. В ПТУ пошел с друзьями, на столяра. Комендант общежития понимал, что подростков надо делом занять, дал нам ключ от мастерской, фанеру и всякие репродукции картин Шишкина, Левитана. И мы часами рисовали. Это было и спасение, и направление. Потом поработал несколько лет на заводе, перестал бояться города, поехал поступать — и опоздал на день! Огорчился, вернулся на завод. Но с третьего захода прошел на оформительское отделение. На зимних каникулах нас привезли в Академию художеств в Ленинград, и я сразу решил, что буду учиться только здесь! Живописные композиции впервые в жизни делал прямо на вступительных экзаменах. Но меня приняли.

— Есть в вашей биографии страница, которая стоит многих званий. Вы работали оформителем на Олимпиаде‑80 в Москве!

— Еще во время учебы мы с другими ленинградскими художниками три лета подряд в «Артеке» оформляли международную детскую смену. Я как раз окончил Академию, когда нашу артековскую команду пригласили на Олимпиаду — оформлять международный молодежный лагерь около аэропорта «Шереметьево‑2» и объекты в Олимпийской деревне. Пока шла подготовка, погода стояла отвратительная, и мы все переживали, как будут проходить выступления на открытых площадках. Несколько лет назад Вячеслав Полунин припоминал мне, как я вручил ему швабру и заставил убирать лужи после проливного дождя перед выступлением «Лицедеев». К счастью, к моменту открытия Олимпиады выглянуло солнце! Вечерами в лагере проходили дискотеки. Меня как художника тогда поразил стробоскоп, то, как мигающий свет подсвечивает изображения людей в движении, прямо ­какой-то сюрреализм. Помимо оформительской работы я успевал писать картины. Их заметили, предложили провести персональную выставку. К концу не осталось ни одного полотна, все раздарил иностранным делегациям. В качестве поощрения мне дали билет на закрытие Олимпиады. Сидя на стадионе, мы чувствовали невероятное единение, гордость за то, что участвуем в таком грандиозном деле.

Наедине с космосом

— Ваши экзотические путешествия начались как раз с Олимпиады?

— Да, еще одной наградой была загранпоездка. Но я так устал, что отказался. Мы с другом выбрали Астраханскую область. Барханы, верблюды, один чабан, песок и небо. Жили в ­какой-то избушке, пользовались привозной водой. До этого был на практике в Крыму и думал: магнолии, пальмы, Ай-­Петри, Черное море — это красиво. Нет, истинная красота минималистична, это разговор с космосом. Небо, песок — и все. Похожее наблюдал на Чукотке, где прожил несколько месяцев. Как лауреат премии Ленинского комсомола, я мог выбрать творческую поездку и решил отправиться в самую дальнюю точку в России. Попасть в Анадырь было не так просто, билеты продавали только местным жителям и командировочным. Интересный опыт: живешь в яранге, ловишь рыбу, оленину у местных берешь. Тысячекилометровые расстояния, на фоне которых человек — песчинка, вечная мерзлота и полярная ночь. Очень уважаю людей, которые живут в тех суровых условиях. У нас про них сочиняют анекдоты, не понимая, что на самом деле это очень мудрые люди, приспособленные к тяжелой жизни. Только там другая мудрость, нежели у человека из мегаполиса. И характер формируется особый. Конечно, я бывал на Кубе и видел, как люди пляшут на остановках, народ веселый, потому что не надо заботиться о бытовых сложностях. Невозможно представить себе чукчу, который так бы себя вел.

— А зачем нужно загонять себя в тяжелые условия, преодолевать трудности? Взять и уехать!

— Потому что для них это святое место — родина. Они впитали в себя то, что для нас навсегда останется загадкой. Живут в полном уединении с этим космосом, расстояниями. Но знаете, даже люди, обласканные цивилизацией, которые едут туда за заработками, иногда подолгу остаются, им начинает нравиться это пространство, таинство жизни.

Однажды мы с художниками из Москвы и Иркутска решили побывать в тундре. В городском комитете нам предложили вместе с ветеринарами отправиться в Беринговский район, брать у оленей кровь на бруцеллез. Всю ночь плыли на катере в Баренцевом море до поселка Алькатваам. Вот там началась настоящая экзотика: люди в национальных одеждах, не говорящие по-русски. На вездеходе забрались вглубь тундры, где пасутся олени. Мы помогали чукчам загонять животных в кораль. Расстилаем длиннющий парус, ложимся на мох. Михаил Рутетегин (старейший оленевод Чукотки, я потом написал его портрет) обнимает вожака за шею и ведет, а за ним устремляется все стадо, несколько тысяч голов. Мы вскакиваем, этими парусами замыкаем цепь, олени попадают в загон, откуда их берут поодиночке для анализов. А у нас есть время писать этюды. Чукчи нас предупредили: ни в коем случае не мыться, даже лицо! Почему, спрашиваем. Погода испортится. Ну, нельзя так нельзя. Живем день, два, а ­умыться-то хочется. Я поднялся на высокую сопку, а там на вершине чистое прозрачное озеро! Взял и умылся. Не знаю как, но чукчи об этом узнали. Всё, говорят, помылся — теперь погоды не будет. Стоит теплая осень, а они на полном серьезе вещи в вездеход загружают. По дороге обратно началась жуткая пурга, мы еле добрались до поселка и три дня сидели в избе. Хочется выйти, а ветрина со снегом лицо как наждачной бумагой отшкуривает! Вот откуда у них это знание?

Другой раз мы полетели на вертолете в отдаленный район, оформляли школу. Местным понравилось, нас стали просить остаться и еще ­что-нибудь нарисовать. Отказываемся, завтра за нами придет борт, надо лететь обратно в Анадырь. Нет, говорят, мы заячью шкуру будем жечь. Если чукчи хотят, чтобы никто к ним не мог попасть, жгут заячью шкуру — погода портится, туман опускается, вертолет через сопки не перелетает. Шаманство! Многовековой опыт.

— Где только не проходили ваши выставки: в Сирии, Тунисе, Каире, Китае, не говоря уже о Европе. Что особенно запомнилось?

— Пожалуй, Индия. Другая планета! Сначала мы неделю жили в Дели в посольстве, нас учили, как вести себя в разных ситуациях. Например, перед тем как шагнуть в заросли, надо сначала палкой пошевелить: там может прятаться кобра. Не пить местную воду. За два с лишним месяца проехали по всем штатам. Больше всего страдали, что нельзя есть мясо и в некоторых местах даже рыбу: индийцы свято верят в переселение душ. Втихаря жевали колбасу, которую раздобыли в посольстве. Г­де-то под Бомбеем вышли на Бенгальский залив, увидели рыбаков, которые тащили акулу, купили ее и съели.

В Мадурае в российском культурном центре перед нами выступал факир с коброй в корзине. И начал выплевывать камни. Сначала маленькие, потом все больше и больше, просто огромные. Даже стало ­как-то не по себе, до сих пор не понимаю, как такое возможно.

На Кубу, на выставку к 100‑летию дипломатических отношений между нашими странами, я взял свою самую большую работу «Нелетная погода», пять метров длиной и два с половиной высотой, из трех частей. При досмотре пришлось развернуть картину, так сбежался весь аэропорт! Мне довелось побывать в ресторане «Ла Терраса» в Кохимаре на берегу Мексиканского залива, посидеть за любимым столиком Эрнеста Хемингуэя. Даже познакомился с прототипом героя повести «Старик и море», ему тогда было уже 104 года. Хотел написать его портрет, но время было ограниченно. Но я думаю создать картину «Старик и море».

Мир, разный по цвету

— Вы художник цвета, поэтому поражает, что вам так близок серый Петербург (Анатолий живет в Питере 51 год. — Прим. ред.).

— Серость бывает разная — мышиная и серебристая. У Петербурга второе. Народ придумывает, что у нас до бровей дождевые облака и мы тут дышим жабрами. Для меня Петербург совсем не серый, это любимый город, творческий котел, в котором перевариваются впечатления от многочисленных поездок, воспоминания о родном доме. Исторически так сложилось, что красота Петербурга соответствует климату, который не особо изменился со времен его создания. В этом и есть гармония.

Мне как живописцу бросается в глаза то, какой мир разный — даже по цвету. Если на Чукотке преобладает один колорит, сдержанный (конечно, кроме северного сияния, которое как змея расползается по всему горизонту), то в Индии цвета насыщенные. Для меня есть понятие «цвет воздуха». Такое впечатление, что не только сами предметы окрашены в определенные цвета, но и воздух вокруг них. Вокруг камней или цветов он различается. Хочу написать воздух — один, без предмета, но пока не знаю, как это сделать.

— Ваши работы находятся в коллекциях многих известных людей. Например, Собчака, Резника…

— В 1990‑е годы в Петербурге было много моих персональных выставок, в том числе во Дворце Белосельских-­Белозерских. На одну из них пришел мэр города. Анатолию Александровичу понравилась картина «Южная Италия», я ему подарил. Тогда остро стоял вопрос о творческих мастерских. На фуршете в Охотничьем кабинете к Собчаку обратились мои коллеги, и он сказал, что творческие мастерские нельзя трогать. Их удалось сохранить.

А Илья Резник заказал мне свой портрет. Потом мы лет десять не виделись. Когда вернулся, звонят из Москвы, приглашают на съемки фильма о Резнике. Забавно, что, когда я туда приехал, мы оба с ним оказались в белых костюмах. А девушка-­режиссер на одной из моих картин узнала свой дом.

— Как вы относитесь к современным направлениям в искусстве? Все ли, что себя позиционирует как искусство, можно считать таковым?

— Это порождение времени. Поп-арт, авангардизм, кубизм — наши художники в поисках. Проявление всяких «измов» — это бурлящая, кипящая жизнь. Не всем же писать как Рембрандт или Шишкин. Общество дозрело до новых форм, нового видения мира вплоть до абстракций.

Но эти направления все равно держатся на реализме. Если прежде были картины локальных цветов, то после открытия импрессионизма в них появилось движение воздуха, он пульсирует, меняется.

Две самые известные картины мира — «Джоконда» и «Черный квадрат». Квадрат не мог появиться сто лет назад. Но и сейчас тоже, потому что он уже никому не был бы интересен. На стыке веков планету лихорадило. Соцреализм возник как направление против буржуазного искусства. Если не Малевич, то ­кто-то все равно должен был бы поставить точку на искусстве прошлого. Создать некий манифест.

— Того и гляди нейросети обойдут в творчестве гениев человечества…

— Не знаю, за техникой не угнаться. Я люблю настоящее, природу. У меня есть холст и мое желание написать эту жизнь. Художник — человек свободной профессии. Но есть внутренние ограничения — это совесть художника. Бог создал творца с тем, чтобы тот услышал его и нарисовал, написал для человечества. Между небом и человеком стоит художник. Это большая ответственность.