105-летняя жительница Хабаровского края рассказала о своей жизни
Александра Дмитриевна Марченкова родилась 14 марта 1914 года в поселке Песочный Карачевского района Брянской области. Сегодня она считается самой старшей жительницей Хабаровского края. У Александры Дмитриевны пятеро детей, восемь внуков и девять правнуков.
Работать в колхоз пошла десятилетним ребенком. Ее пенсия сейчас - 16 тысяч рублей. Себя Александра Дмитриевна считает счастливым человеком, а свою жизнь - "чудом".
Родители
- Я без мамы осталась в четыре года, а братику было шесть с половиной. Папа не женился больше двух лет, нас бабушка воспитывала. Никто меня так не любил и не жалел, как бабушка. Помню, лягу с ней спать, а она плачет надо мной. У меня плечо мокрое от ее слез.
Маму помню смутно, как во сне. Помню, как она меня вела за руку, она красивая у меня была. Ее звали Прасковья. Хоронили маму по снегу, деревянный гроб стоял на санях, сани отъезжали от крыльца, я за ними бежала и кричала, чтобы мама вернулась.
Деревню мою звали Песочным поселком, она была большая. По обеим сторонам длинной улицы хатки стояли.
Наша хатка - соломой крытая, это потом ее щепой покрыли. Папа мой все умел делать хорошо, хатку построил красивую, все завидовали. И я в папу удалась, если что-нибудь задумаю - сделаю.
Папа потом женился, у мачехи детей не было. Она нас с братиком все время била. Затем у них с отцом народился братик. Он уже большенький был, увидел, как она меня за волосы таскает, не выдержал, говорит: "Мама, за что ты Шуру все время бьешь? Она мне какую хорошую шапочку вывязала, все делает по дому, а ты ее бьешь... Если будешь ее бить, мы от тебя уйдем".
Тогда в мачехе что-то переменилось, она перестала меня колотить.
А папы днями дома не было, он с мужиками лес пилил. Да потом эти кряжи в город возили, да за какие-то копеечки продавали. Вот с этого мы тогда и жили. Я с десяти лет пошла в колхоз работать: картошку садила да полола. Полола чистенько, мой ряд сразу узнавали. Говорили: "Это Шурина работа…" А потом, когда еще девкой была, пошла в доярки, и двадцать два года на ферме проработала.
По двенадцать-четырнадцать коров за раз доила, аж руки опухали, коровы тугосисие. Дою - и плачу…
Рано научилась шить и вязать, это все от нищеты. Коров ходила доить всегда аккуратная: черная юбочка, белая кофточка, на голове косынка аккуратная. Чистота у меня на первом месте всегда была, старалась молоко доить так, чтобы в нем и соринки не было.
Школа
Я просилась учиться в школе. Мачеха не пустила. Говорила: "Чему тебя там научат? На собак гавкать?" Так я в школе и дня не проучилась, неграмотная всю жизнь прожила.
Сама читать выучилась. Буквы вырезала из газет и в слова складывала.
Мой будущий муж, Вася, через дом от меня жил. Помню, как мы с ним дружить стали, я ему говорила: "Вася, ты меня проводи домой, но не целуй. Если мачеха в окно увидит, со свету сживет…"
Он - мне: "Шура как скажешь, так и будет…" Мы с ним до свадьбы два года дружили и не разу не поцеловались.
Я легко танцевала, особенно барыню. Музыку хорошо чувствовала, чуть гармошка заиграет - ноги сразу в пляс. Еще сама частушки сочиняла. Они у меня в голове сами рождались. "Когда была молода, тогда была резва, через хату по канату к милому залезла…" Это моя частушка!
Свадьба
Замуж я вышла году в 1935-м, точно не помню. Свадебка у нас с Васей была скромная, мы даже венчались, на лошади в церковь ехали. Потихоньку нас повенчали. Ой, если бы комсомольцы об этом узнали, нам бы небо с овчинку сделали!
Без венчания никогда бы замуж не пошла. С самого детства в церковь ходила, а комсомолкой и дня не была. Меня к боженьке приучила бабушка. Утром встану, умоюсь, обязательно молюсь боженьке. Прошу всем своим деткам доброго здоровья.
Не знаю, кто мне жизнь продлил - или боженька, или характер мой? Зла во мне никогда не было. Ни одного человека не обидела, только помогала и помогаю.
Когда раскулачивание началось, люди стали друг на дружку злиться, брехню друг на друга говорить, доносы писали. Зависть началась сильная. Кто маленько лучше жил, их стали ненавидеть. Раскулаченных в лес завозили и расстреливали, несправедливость была страшная. А мы все понимали, но боялась слова сказать. Тряслись от страха.
Все боялись раскулачивания. У кого лошадка есть - сразу, значит, кулак. Расстреливали многих, многих высылали и их, бедных, больше никто не видел.
Говорят, к страху можно привыкнуть. Нельзя! Спать ложились - трясучка колотила, сна добром не было. Как в бреду лежишь. Утром глаза откроешь - снова трясет, как на веялке.
Война
Она началась внезапно. Ни оружия, ничего не было добром. Ой, сколько мужиков погибло в первые месяцы. Мой добрый братик Вася сразу погиб. Шли на танки немецкие с голыми руками.
Воевать пошла одна беднота и голытьба. Хороших хозяев и смекалистых мужиков всех перед войной перестреляли да в лагеря отправили.
Два года немцы жили в нашей деревне. Вспоминаю, а у меня шкура трясется. Немцы облюбовали наш дом, он красивый был. Четверо офицеров поселились, спаленку и горницу заняли. Меня с детьми в кухню и клеть выгнали. Я голову страшными тряпками покрывала, чтобы на меня внимания не обращали. А то и сажей лицо мазала для пущего уродства.
Они пальцем показывали и говорили: "У тебя кляйне детки". Хохотали. Не верили, что я старая. Один по-русски понимал. Стану плакать, а он мне: "Война не гут..." И показывает фотокарточку, где его жена с двумя сыновьями его. Приговаривал: "Не знаю, увижу их или нет". У меня Коля был старшенький, он его на коленки брал и конфетку иногда давал.
Скажу как перед Богом: они меня пальцем не тронули. Даже не пытались. А молодые же мужики были, откормленные….
А мы... Боялись в поле выйти - мины же кругом - за мороженой картошкой. Чай с липового цвета заваривали. Липа наша кормилица была. До сих пор не верю, что выжила.
Могила
Раз был случай. Фашисты поставили нас с детьми и наших пленных солдат в шеренгу. Заставили ямки копать для себя и для детей. Ничего страшней на свете нет, чем копать могилу своему живому ребенку. Зубы стучали от страха.
Через одного подходили и расстреливали. Думала, вот она, смертонька. Детей отворачивала, чтобы они хоть не видели, как им в лицо стрелять будут. Немцы подошли к моей свекровке, которая рядом стояла. Хотели ее выводить из шеренги. Я в ноги им упала вместе с детьми, стала их за сапоги хватать, кричала, что то мама моя. Мама! Они нас не убили.
Потом, когда возвращались в свой поселок , ко мне подошли две женщины. Одна обняла и говорит: "Милая, ты сберегла жизнь человека, тебе Господь за это продлит жизнь! Вот запомни мои слова…"
Неужели и правда так?
Еще нас, молодых, немцы запирали в амбар. К детям по нескольку дней не выпускали. Мы на стенку лезли от крика! Ой, вспоминать не могу…
А в Германию нас гнали Брянским лесом, как собак, били люто нагайками. Но наши отбили… До сих пор снится один и тот же сон, как фугаски летят. Звук у них противный, аж сердце заходилось. Фугаска, бывало, летит, я детей накрою, сама сверху - и думаю: "Господи, отведи, а если попадет, то пусть меня побьет, а детей оставит".
Хлеб
Мужа, Васю своего, я на фронт не провожала. Он служил в армии, в Витебске. Оттуда его на войну и забрали. Письма от него приходили редко, потом вообще перестали. Я, как только была возможность, носки и рукавицы вязала - на фронт отправляла.
Когда немцы отступали, весь наш поселочек спалили, а я в это время с детьми в лесу ховалась. Пришли назад - только трубы печные торчат. Собак, какие были, и тех перестреляли. Помню, что я окаменела вся. Дети возле жмутся, а у меня ни слезинки, ни стона из сердца. Думаю, ну как же теперь жить?..
Сохранился только погреб, из него папа мой сделал землянку. Печечку сляпали, так и жить стали.
В то время набирали женщин хлеб жать на Украину. Немцев оттуда прогнали, а хлеба осыпались, некому было убирать. Я и решилась.
Деток оставила на свекруху и поехала. Там в день по полторы нормы вырабатывала. Хлебушка привезла домой маленько. Везла в старых кальсонах, в гачи насыпала, на шею повесила и везла на себе. Боялась уснуть, чтобы не отняли.
Те кальсоны с зерном были настоящим счастьем. Папа сделал жернова, зерно крутили, хлебушек пекли с липой пополам, а с отрубей варили кулеш. Молодых листьев липы в хлеб добавляли, зерно экономили.
Когда зерно закончилось, с одной липы хлеб пекли. Листья помелем - и лепешки делаем. Они как деревянные, в рот не лезли. Все дети животами маялись. Плакали, но ели…
Возвращение
Муж мой вернулся с фронта самый последний. Я уж надежду потеряла, грешница… А он долго в госпитале лежал.
Почтальонку боялись. Как увидишь, что к твоему дому поворачивает - замираешь. Слышишь крик, бабы и дети голосят - значит, похоронку принесли. А дети все равно выбегали на дорогу, все папку ждали…
Как-то моя Наташка выскочила на дорогу, а ей одна девчонка кричит: "Твой папка вернулся!".
Раненый, худой, в военной форме с медалями.
Он потом из лесу бревнышки возил. Так и хатку построили. Однажды я спину свихнула, три недели лежала, думала, не встану. Одна женщина настыром меня уговорила ехать к бабушке, которая свихи лечила. Она руки в чугуне нагрела - и весь позвоночник сверху до низу мне промяла. И я ожила! Встала на колени и давай ей ноги целовать от радости.
Когда по телевизору слышу, как немцы сегодня нас учат жить, и говорят, что мы делаем правильно, а что неправильно, крещусь и думаю: "Как же у них язык поворачивается? Их деды и отцы на нашей земле такое горе сотворили, что даже подумать страшно. А они теперь нас жизни учат. Ну, мы же еще живы! Помним все!"
Кундур
Первый свой паспорт взяла в руки в 1952 году, когда мы завербовались на Дальний Восток - Вася мой прочитал объявление. Когда сказал, что уезжаем, причитала, как по покойнику. Думала, на смерть едем…
Но мужик решение принял - делать нечего. Ехали в товарном вагоне целый месяц. Ссадили нас на станции Кундур в Амурской области. Хата еще не готова, мы сидели на машине, а на наших глазах достраивали щитовой домик. Полклетушки сделали, нас поселили. Так и стали жить.
Счастье, что Вася пошел работать и получать деньги. До этого мы в колхозе работали за трудодни, за палочки. Живых денег в глаза не видели. А муж стал копейку в дом приносить - сразу жить стало легче.
Детей всех рожала дома - повитухи приходили. Точные даты рождения не знаю. Года-то хорошо если помню, а дни записывали примерно. Коля родился под Николу зимнего, в декабре. Наташа под Успенье Божией Матери, ее 22 августа записали. Миша под Михайлов день, в ноябре...
Пятеро детей у меня. Никогда их не била, не ругала. Шила им форму в школу, платьешки да рубашечки. "Сынок" да "дочечка" - другими словами не называла. У нас в семье никогда не было шума и никто никогда в доме не матерился. Я за свой век слова бранного не произнесла. Вася мой на меня не разу не сказал "дура", а я на него "дурак".
Он меня всегда звал Шурой, а я его Васей. По-другому никак. Самое большое мое ругательство - "Ой, чтоб ты пропал…" А если уж сильно в сердцах, могла сказать: "Да забесись ты!..." Потом и от этих слов отказалась.
Пенсия у меня шестнадцать тысяч рублей. Мой колхозный стаж не посчитали, все документы в войну погорели. Еле нашла двух свидетелей, кто подтвердил, что работала.
Что начислили, с тем и живу. Никогда не просила. Сейчас вот квартиры вдовам фронтовиков давали. Мне не дали, потому что не требовала. Живу в квартире сына, он сказал: "Мама, живи, тебя никто не тронет…"
Двадцать семь лет в этой квартирке. А Вася мой в 1991 году помер.
Пост
Всю жизнь любила по вкусу одеваться. Все перешиваю. Недавно дочка мне кофту купила, только шея голая. Ну, к чему это? Перешила - и получилась хорошая кофточка. С воротничком. Прялка у меня еще с молодости - всю жизнь пряла и вяжу до сих пор.
Губы никогда не красила, не пудрилась. Боже сохрани! Умоюсь и волосы приберу, вот и все мои украшения. Сережки носила, до сих пор их люблю.
Мечтаю до последнего дня на своих ногах быть. Другого у бога ничего не прошу. Сейчас пост. Мясо не кушаю. Рыбку, грешница, иногда ем. Люблю чай с молоком да с белым батоном.
Посты держу всю жизнь, и по пятницам мясо не ем. Хорошего аппетита никогда не было. Всегда худенькая была, без живота, фигура всегда красивая. Но сейчас на свои руки смотреть не могу - одна шкурка. Больно видеть… Думаю, Божечка, как же я долго живу.
Про смерть каждый день думаю. Скажу как на духу: как же хочется еще пожить! Посмотреть на детей, на внуков, на птичек, которые у меня на балконе поют. На солнышко и на небушко. Помру - и ничего этого не увижу. Не хочется с белым светом расставаться, не хочется.
Победа
Как стали плату за капитальный ремонт брать, сначала исправно платила. А сейчас постановили: плачу за этот ремонт, а потом мои деньги с пенсией возвращают. Зачем это делать? Человеку сто шестой годок пошел, а они этого не понимают. Двойную работу делают… Господи, немец мою хатку сжег. Хоть бы здесь меня пожалели.
Зимой на улицу не хожу - холодно. Потеплеет - иду к бабусям на лавочку. Они все спрашивают: "Тебе правда больше ста лет?" Мне это так неприятно! Говорю им: "Ой, девушки, не хочу про это говорить". А у них разговоров других нет...
В поликлинику раньше ходила, а сейчас врач ко мне сам ходит. Недавно кровь на анализ брали, говорит: "Александра Дмитриевна, анализ хороший, живите еще сто лет!"
Хочу до Дня Победы дожить - это для меня святой день. Внук меня всегда на машине возит на митинг. Плачу там. Не могу без слез все вспоминать.