Дмитрий Быков // «Русский пионер», №4(98), сентябрь 2020 года

ОТ АВТОРА. Действие романа «Истребитель» происходит в 1937–1938 годах. Одна из его линий — подлинная история судмедэксперта Владимира Афанасьева и его таинственно исчезнувшей жены, в убийстве которой его подозревали, но доказать ничего не смогли. Сам Афанасьев утверждал, что его жена ушла из дома и уехала с любовником на неизвестной машине. Он предполагал, что она скрывается на юге.

---

Женщина, на которую обратил внимание инженер Березин в первый день двухнедельного крымского отпуска, выглядела лет на двадцать пять. Так оценил он намётанным глазом холостяка. Она лежала на пляже санатория имени Либкнехта под Алупкой в закрытом синем купальнике. Березин привычно оглядывал песчаный пляж и не находил, на чём отдохнуть глазу. Сам он был крепкий, спортивный, большеносый, слегка близорукий, с чутьём истинного яхтсмена, равно натренированным на приключения и опасность. В ленинградском яхтклубе на Елагином острове он считался ветераном.

Путёвка в Крым в разгар бархатного сезона, в первой половине сентября, досталась ему нелегко, но Березин был активист, возил детей сотрудников в яхтенные походы, география которых серьёзно расширилась за счёт Клязьминского водохранилища. Березин с коллегами его и проектировал. Двенадцать бесполезных деревень ушли под воду, и на их месте раскинулась теперь упоительная гладь. Березин проектировал также канал Москва—Волга и при посещении вождями шестого шлюза был представлен им лично, так что на посещение Крыма в год открытия канала, согласимся, имел некоторое право. В свои тридцать восемь он обдумывал уже, не следует ли наконец заземлиться, как называл он про себя брак. Были варианты: погулять до пятидесяти (но пятидесятилетний жених не столь привлекателен), вообще никогда не заводить семью и в старости погибнуть где-нибудь на воде (об этом он мечтал в минуты лёгкой грусти), а можно было жениться сейчас, по возможности на двадцатилетней, открыв ей впоследствии мир и обеспечив себе здоровое потомство. К этому отпуску, первому за три года (стремительная постройка канала была изнурительна не только для копателей), Березин относился серьёзно. Он предвкушал не одни удовольствия. Предстояло выбрать — причём именно из тех, кто, подобно ему, заслуживал сентябрьского Крыма.

Те, кого он успел пронаблюдать, делились на три группы, а женщина эта принадлежала к четвёртой. Какие же три? Мы имели случай заметить, что Березин любил давать собственные названия предметам и явлениям и даже пописывал в стенную печать, а на досуге заполнял толстую бухгалтерскую книгу разборчивыми лиловыми строчками путевых заметок. Три группы были — для отчёта в мужской компании, златоустовствовать в которой Березин привык: с веслом, переходница и мечта кавказца. Преобладал тип с веслом, тяжеловатый, мускулистый — от них Березин устал и в Ленинграде, поскольку это был его главный резерв: гребной клуб располагался тут же, гребчихи считали эротические сеансы здоровой гимнастикой и предавались им с той же простодушной страстностью, с какой по зиме смешно гребли на суше, на пружинных снарядах. Греблись, называл это Березин. Гребчихи раздражали его обоняние, ибо пот, хотя бы и самый молодой и здоровый, есть всё-таки пот. Переходнички, девушки переходного возраста, расплодились в большом количестве, ибо у поколения тридцатых ещё не в моде было пуританство; долгие романы с ними были маловероятны, ибо они хотели попробовать. Это казалось им окончательным переходом во взрослую жизнь, как бы на третью ступень, а почувствовать вкуса к этому они ещё не могли и к повторению, как правило, не стремились (кроме одной, по имени Лидия, которая преследовала потом Березина вплоть до совершенного неприличия). В них было своё очарование, но были и минусы — прыщи, неловкость; Березин чувствовал в себе педагогическую жилку, но лишь в яхтенном деле. Мечты кавказца были знойные брюнетки, иногда с усиками, звонкие хохотушки, большие энтузиастки этого дела, но глупость их была непрошибаема; как говорил искусствовед, товарищ Березина по яхт-клубу,— есть женщины актов, и есть женщины антрактов; в антрактах с мечтой кавказца возможен был только буфет — говорить с ними было немыслимо, а аппетит в них просыпался сильный.

Та же медово-золотистая, которую приметил намётанным глазом Березин, вошла в воду, почти сразу поплыла — без плеска, без визга, ровным и сильным брассом — и растаяла в солнечной ряби; когда же вышла из воды через добрых полчаса, которых ему как раз хватило на две прекрасных папиросы «Сальве»,— Березкин не мог не заметить гладкости, грации всего её тела с прекрасной грудью, длинной шеей, смуглыми ногами, небольшими ступнями и ладонями: это был почти утраченный, переведшийся тип аристократки. Причём аристократка могла работать хоть на «Светлане» — античные пропорции появились у неё благодаря внезапной игре природы. У Березина был в жизни и такой опыт, но чаще художник в нём оставался холоден,— а здесь он пробудился мгновенно.

— У вас прекрасный стиль,— сказал он ей, подойдя. Это сказано было уважительным баском знатока: Березин знал, что голос его звучен.

Она лежала на животе, чуть спустив бретельки, подставив солнцу лопатки. Она была одна. Она огладила Березкина мило-удивлённым взором: он был атлет. Отвечать было необязательно, и она не ответила.

— Я просто любовался,— продолжил он.

— Я у моря выросла,— сказала она хрипловато, но музыкально.

Не дожидаясь приглашения, Березкин опустился рядом на песок и повёл очень ему привычный, ненавязчивый и ленивый разговор, из которого обычно за десять минут узнавал всё, что могло ему понадобиться для построения стратегии. Но здесь, странное дело, ему не нужно было стратегии. Им овладела прекрасная лень. Он просто наслаждался.

Ни по лицу, ни по ответам он не мог толком определить даже её возраста. Ей могло быть и двадцать три, и тридцать три. Разумеется, он видел опыт; он не замечал в ней никакого встречного интереса, а лишь то ровное уважение знатока к знатоку, какое ощущалось в старом французском романе в переписке развратника с развратницей. Они могли доставить друг другу утончённейшие наслаждения, а могли разойтись молча. Они напоминали этот сентябрьский полдень, именно бархатный, уже осенний, но ещё цветущий, не нуждающийся ни в чём, в отличие от пылкого июня,— равновесие, почти равноденствие, лучший возраст. В этом возрасте пребывала и страна, уже не подросток: чистое акмэ, как говорил тот же товарищ по яхт-клубу.

Всё же он узнал, что её зовут Людмилой. Спрашивать о профессии он почёл излишним, хотя профессия в наше время, говорил он, характеризует человека целиком: больше о нём можно ничего не знать — происхождение стёрто, национальность нивелирована. На пляж санатория она приплыла с городского, отдыхала у родственницы, приехала с подругой. Так это прекрасно, воскликнул Березкин, я как раз ищу предлог не ходить на обед! Пойдёмте посидим где-то в городе. Да, сказала она, это можно, у нас есть тут столовая «Сирень», недорого и прилично.

В столовой она взяла рассольник и котлету с кашей, они выпили две бутылки пива, она отлучилась в уборную — Березкин поражался, как легко и естественно у неё всё выходило, и без малейшего кокетства. Он понимал, что может сейчас, в любой момент, уйти — и она не станет удерживать его. Но уйти он не согласился бы ни за что. Он чувствовал, что ей приятен, в таких вещах он не ошибался; приятен, как этот осенний день с горячим солнцем, с небом такой глубокой синевы, какой не бывает летом — летом оно словно выгорает, и море выпивает с него всю синь, а теперь в небе чувствовалась глубь, и можно было понять религиозных идиотов, предполагавших там что-то такое. Сейчас, когда наши Икары бороздят и так далее, смешно и обсуждать,— но тянет же что-то туда и наших Икаров? Поговорили немного о пропаже Гриневицкого. Он не пропал, сказала она спокойно.

— То есть, вы допускаете, сбежал?

— Ну, если хотите, назовите так.

— Но мы о нём ещё услышим?

— Это кто же знает? Никто не знает, как и с кем он увидится.

Она помолчала.

— И когда,— добавила, глядя в окно. Замызганная столовка как-то преображалась от её присутствия.

— Поставим вопрос иначе,— сказал Березкин, заинтересовавшись.— Он среди живых?

— Это именно так,— ответила она.— Вы удивительно точно назвали. Вокруг него, несомненно, живые.

— Хм. А сам он?

— Я хочу погулять в горах,— сказала она после паузы, и Березкин охотно предложил себя в попутчики. Её лицо было ему смутно знакомо, как все действительно прекрасные лица. При этом она была не из тех красавиц, на которых оборачиваются. Напротив, её лицо раскрывалось по мере вглядывания. Поначалу казалось, что рот у неё несколько резок, что глаза, может быть, староваты,— но вдруг она улыбалась, и ей становилось двадцать. Он тоже старался говорить мало, но значительно. Они поднялись в горный лес, в котором толстым шуршащим ковром лежали листья платанов и дикой груши и страшные узловатые корни выступали вдруг. Открылся неожиданно вид на город, он поразился тому, как высоко они забрались,— но она не стала любоваться и снова пошла в глубину леса.

— А муж у вас есть?— вдруг набравшись храбрости, спросил Березкин.

— Был, да убил,— ответила она очень просто.

— Как?— переспросил он, надеясь на шутку.

— Так, очень просто. Меня убил.

Это можно было трактовать как угодно — изменил, допустим, и её убила эта измена, или ударил…

— Вот вы простой, прекрасный человек,— сказала она, словно услышав его мысли.— И всегда такой были.

— Откуда вы знаете, какой я был?— Березкин даже обиделся, потому что он не был слишком уж простым человеком, и в жизни у него было всякое.

— Да уж видно.

— Всё вы загадками говорите.

— Да уж говорю.

Она стояла посреди горного леса, и Березкин впервые испугался: они высоко забрались, вокруг никого не было, и если она сумасшедшая, то ведь ожидать можно всего. Толкнёт вниз, придушит — никакой атлетизм не спасёт. Сумасшедшие, говорят, бывают необыкновенно сильны. Он с особенной силой ощутил запах мёртвой листвы и почувствовал, что это запах тревожный. Но она была так хороша, так ясно вся обрисовывалась под лёгким коротким платьем самого простого ситчика, что он подумал: не самая плохая смерть. И тут он решился поцеловать её, ибо сумасшедшая, не сумасшедшая — а против такого все они бессильны, все они в этот миг теряют волю к сопротивлению. Он прямо чувствовал в такие минуты, как из него вылетают флюиды, подавляющие чужую волю. И она закинула голову, сдаваясь ему. Вот такая, успел он подумать, такая должна быть женщина нашего времени, она таинственна, она ничего не расскажет, она умеет наслаждаться. Если она действительно свободна, я возьму её.

Он выпустил её, она смотрела озадаченно и, как ему показалось, подначивающе.

— Не подумайте, я не позволю себе лишнего,— сказал он.— Я не подумаю, что теперь что-то можно.

— Да хоть бы и подумал,— сказала она, усмехаясь лениво.

Ему опять не понравилось, что кругом так тихо.

— Пойдём вниз.

— Лучше бы вверх ещё,— сказала она.

— Да темнеет уже. Пойдём. Я тут ничего не знаю.

— А и знать нечего,— сказала она.

Он взял её за руку, она не отняла руки.

— Ну пойдём, пожалуйста,— сказал он совершенно по-детски.

И она покорно — словно действительно её убил муж и ей было теперь всё равно — дала ему ещё раз поцеловать себя, а потом пошла с ним вниз из этого горного леса. Вдруг навстречу им побежала большая дворняга — скорее всего, помесь овчарки,— но, завидев Людмилу, странно попятилась и побежала вбок. Всё одно уж к одному. За ней шла старуха-татарка в резко-жёлтом платье, остановилась и долгим внимательным взглядом их проводила.

— Хорошо,— сказал Березкин самым бодрым своим голосом,— предположим даже, что и в самом деле. Но ты,— он почувствовал теперь возможность перейти на «ты»,— ты-то находишься, как ты говоришь, среди живых?

— Нахожусь, даже очень,— сказала она и засмеялась, и он сам устыдился того, какие глупости приходят ему в голову. Современная женщина, возможно, даже метростроевка. Он видел однажды изумительно красивую женщину-метростроевку, чужую, к сожалению.

— Но ты свободна сейчас, я только это хочу спросить?

— Это кто же тебе скажет?— ответила она, останавливаясь, и сама поцеловала его.— Этого никто тебе не скажет,— продолжала она, отворачиваясь.— Ты вот думаешь, что ты свободен. Очень хорошо. Это очень может быть. А между тем ты не совсем свободен, это ещё если говорить очень слабо.

Березину увиделся в этом намёк на то, что он уже не совсем свободен от неё, и он этому намёку страстно обрадовался. Они быстро спустились в город и отправились на летнюю эстраду, на которой фальшиво играл оркестр, а внизу так же фальшиво танцевали отдыхающие. Среди них отчётливо различимы были смуглые представители местного населения, вышедшие на охоту за бледными, робкими курортницами. Вокруг была сладостная пошлость курортной жизни, которую Березин за последние три года успел забыть, а сверху начали зажигаться мохнатые южные звезды. Поскольку несколько глубоких поцелуев уже случились, в танце Березин не проявлял агрессии. Напротив, он старался быть ненавязчив, как бы печально удалён, словно между ними что-то уже случилось и оба они, заглянув в бездну, слегка грустят. Она вдруг засмеялась.

— Что ты?

— А, ничего. Анекдот вспомнила.

— Расскажи.

— Да незачем.

— Ну интересно!

— Да ничего особенного. Ну, в общем, мужчина привёл женщину к себе.

Это был уже прямой намёк.

— Осенью,— уточнила она.— У моря синего.

— Да-да,— сказал он по возможности невозмутимо.— У синего моря.

— Привёл, раздел, всё такое. Ну знаешь, как обычно.

— Да.

— Ну вот. Смотрит, а головы у неё нету.

— Ну?

— Всё. Что, не смешно?

— Почему.— Он попытался спасти положение. Тут кончился медленный танец «Дождь над городом», возникла опять пауза, и вокруг почему-то стало совершенно тихо. Никто не хихикал, не взвизгивал, даже не чиркал спичкой.— Вот если бы он её раздел, а у неё этого нету… ну, понимаешь…

— Это бы не смешно,— сказала она.— Ты не умеешь смешное рассказывать. Давай мне лучше про чёрную лестницу расскажи.

Тут Березин похолодел, потому что про чёрную лестницу — была история из его детства, которую он тысячу лет не вспоминал, как и многое другое. Примерно до двадцати двух лет вся его жизнь была не то чтобы под запретом, но не имела отношения к настоящей, и он старался не помнить про все эти обстоятельства, не всегда весёлые. Теперь Березин был атлет и яхтсмен, инженер, лично представленный вождям при открытии шестого шлюза, и отдыхал у моря. Ей никаким образом не могла быть известна история про чёрную лестницу, с которой приходили к гимназисту Березину самые страшные кошмары его детства, но с другой стороны — в каком же тогдашнем доме не было чёрной лестницы и кто же о ней не рассказывал детских сказок? Очень может быть, что и она где-то росла в то же время, и было ей теперь, допустим, тридцать лет, и она вполне могла застать те лестницы.

— Послушай,— сказал он,— чего вспоминать, ну было и было. Теперь-то всё хорошо?

— Теперь хорошо,— сказала она.

— И лестниц чёрных теперь нету.

— Ну, где-нибудь есть. Почему же нету. Никогда не знаешь, когда попадёшь на чёрную лестницу.

— Вот сейчас и попадём,— решительно сказал Березин.— Пойдём, знаешь, ко мне, пожалуйста. Там как раз лестница к санаторию, и сейчас темно.

— Это у тебя какой же санаторий?— спросила она.

Березин очень боялся, что Людмила откажется, но она не отказывалась, только тянула, может быть, время.

— Карла Либкнехта.

— Карла Либкнехта убили,— сказала Людмила, словно только что про это вспомнила.— Кто ж его убил? Его убила Роза Люксембург.

— Неправда,— попытался Березин пошутить ещё раз.— Его убили Сакко и Ванцетти.

— Не так,— поправила она очень серьёзно.— Сакко и Ванцетти без вести пропали. Они пошли погулять, Сакко и его собака Ванцетти. Сакко домой не вернулся. Ванцетти долго тосковал, потом пошёл его искать и тоже пропал. А около дома потом голову нашли.

— Чью?

— То-то и оно, что неизвестно,— сказала она и посмотрела на него со странным вызовом.— А в санаторий я к тебе не пойду, ещё чего. Меня туда не пустят, я там не записана.

— Я проведу,— уверенно сказал Березин.

— Вот ещё, буду я там стоять и ждать, как ты на входе договариваешься. Ты иди на пляж, я к тебе туда приплыву.

Динамо, с облегчением подумал Березин. Она мне крутит динамо. Он уже не хотел теперь, чтобы она к нему приплыла, но добросовестно довёл её до входа на городской пляж, на котором в темноте вспыхивали огоньки папирос и слышался визгливый смех, без которого у пролетариата не обходились любовные игры,— а потом пошёл к себе на пляж, где так давно её встретил. Чувства его были странные. Он хотел эту женщину, хотел ею обладать, думал о ней этими словами, но тёмная ночь вокруг казалась ему татарской, азиатской, он словно попал в другое измерение, куда-то в туретчину, и эти все её шутки были ему непонятны. Он, разумеется, вспоминал её большой податливый, понятливый рот, её грудь под ситчиком, её туманные глаза с непонятным и словно подначивающим выражением. Но то, что она в свои годы была одна, тоже выдавало в ней не совсем нормальную, и он поначалу боролся даже с соблазном уйти. А если она приплывёт, куда она денет платье? И потом, думал он,— а в темноте эта мысль была уже неожиданно убедительна,— он приведёт её в номер, она зайдёт, положим, в душевую на этаже, вернётся потом к нему, а головы у неё нету? Он курил длинную «Сальве» и не чувствовал уже себя тридцативосьмилетним инженером. Тут послышался плеск, и вышел из воды ночной купальщик, тёмный длинный силуэт. Березин, хоть и был близорук, различил, что это не она.

— Хороша водичка ночью!— сказал ему мосластый мужик с руками, как у гориллы, и прошёл мимо. Совершенно не того ожидал Березин, и ему стало немного смешно. Не искупаться ли самому? Но он чувствовал обязанность её ждать. Как назло, не было луны. Наконец почти без плеска подплыла она, холодная, свежая. Он обнял её и устыдился своего страха.

— А платье где?

— Что тебе до платья? На берегу оставила.

— А как же…

— Никак же. Пойду в чём мать родила, будет про тебя разговоров в санатории.

Лихо, подумал он. Его несколько смущало, что всё получилось слишком легко. Однако они поднялись к нему на третий этаж, и вахтерша на входе отсутствовала, так что прошли они без сучка, без задоринки,— да путёвку и спрашивали только при входе на территорию; внутри уже всё было проще, люди случайные туда не попадали.

У себя в номере он не стал зажигать свет и стремительно сбросил рубашку, майку, белые летние брюки, потом помог ей освободиться от сырого купальника и завернул в полотенце. Плавки, по неустранимой мужской привычке, он почему-то пока не снял. Сразу они повалились на кровать. Эта мёртвая, если она была действительно мёртвая, была, конечно, холодна от воды, но очень горяча в прочих отношениях. Березин не помнил случая, чтобы его желания угадывались столь быстро. А угадывала она их потому, что да, да, разумеется — в эту секунду он вспомнил всё с той ясностью, которая наступала только в эти минуты, и именно ими он дорожил, потому что соображал так быстро лишь на яхте, когда она кренилась, или в любви, когда кренилась, так сказать, яхта его жизни: да, конечно, и только слишком долгой защитой, которую он сам себе выставил, это можно было объяснить.

— Аня,— прошептал он.

— Ах, вот оно как,— сказала она, очень довольная.— Значит, Аня. Вот, значит, как её звали.

Он этого почти не услышал и во всяком случае не придал значения: стали наплывать картины совершенно забывшейся молодости, ленинградская девка пятнадцати лет, неизвестно откуда взявшаяся на его голову, грязная, красоты и прелести неописуемой, вероятно, из беспризорщины, хитрая, страшно притягательная, шантажировавшая его возрастом, угрожавшая доносом, бестрепетно выгнанная, вернувшаяся, люблю-не-могу, и ограбившая его в конце концов. Ни с кем ни до, ни после такой привязанности. Болезнь, наградила-таки. Страх бесплодия, намёки врача, что, возможно, обойдётся. Но пока не заставил себя силой забыть, забыть совершенно, вычеркнуть начисто,— думал, что, явись она вдруг сейчас, он бросил бы всех и всё; сказала бы — бросил работу. Непостижимо. Только изредка наплывало, во сне, но даже во сне думал: искоренить. И вот теперь здесь. Этого не могло быть, конечно. Она давно погибла. Ещё в двадцать шестом, когда пробовал искать, одна отвратительная девка сказала: Анька ПРОПАЛА. Это не значило «погибла», но Березин тогда уже знал, что реальность не одна, и она в неё, в другую, провалилась. Там была другая карта города, возможно, другая география: сказала же ему одна дрянь во время розысков, что искать надо на Соборной, но в Ленинграде, в Петербурге, как он ни называйся, не было Соборной. И это «пропала» произносилось с особым значением. Он сам иногда чувствовал, что ступит шаг — и попадёт в другое место, предусмотренное, должно быть, новейшей физикой, которой сами физики не понимают.

И вот, значит, теперь. Сколько ей должно быть лет? Он вгляделся, свет зажигать не хотелось: ей было сейчас двадцать восемь, вероятно. Может, под тридцать. Он вспомнил что-то из её рассказов, из прежней жизни, до революции, когда она была богатый ребёнок, из беспризорщины, когда она спала в каких-то подвалах и воровала, из третьей жизни, уже воровской. Она успела побывать во всех слоях, и на высотах, и на дне,— вся жизнь была так устроена, что постоянно перемешивались слои. Он ведь тоже пережил всякое. Какое счастье, что его не пихнули в общую палату: теперь её бы некуда было привести. Но куда её девать, что с ней делать? Теперь уж он, конечно, не отпустит её, но какой она стала за это время? Он ещё раз вгляделся: конечно, она. Как можно было не узнать сразу? Многое в ней переменилось, но не этот треугольник рта, не эти разные брови. Запах был иной, но это понятно: запах был сейчас морской, йодистый, водорослевый, словно она всплыла из таких глубин, где одна гниль и беспамятство.

— Что же ты делала, где была?— спросил он самым тихим шёпотом, хотя в комнате они были вдвоём и таиться было не от кого.

— Везде была,— сказала она печально.— И все гнали. Как-то не могут со мной люди, или это я не могу с людьми.

— Почему?

— Кто же знает. Ты бы тоже прогнал.

— Никогда бы не прогнал. Ты сама знаешь.

— Ах, конечно, прогнал бы. Это тебе сейчас кажется. Давай спать.

— Погоди, какой сон… — Он чувствовал, что голова его тяжелеет, но заснуть сейчас было нельзя.— Почему так, ведь должна же быть какая-то причина. У всего есть причина.

— Ну вот такое с вами со всеми от меня бывает. Как-то вы все вспоминаете, что не надо, и жить с этим потом не можете. Это хорошо ещё, если я успеваю. А то не успеваю, тогда убили бы. Точно убили бы. Вот последний, я знаю, уж замахивался.

— Но почему? Что такое ты делаешь и как ты это делаешь?!

Всё это был бред, разумеется, и если бы он слышал этот разговор, то уж точно принял бы их обоих за сумасшедших. Но теперь, с ней, в Алупке, в ночном санатории, он говорил то единственное, что нужно было, и она понимала всё как надо.

— Тут чтобы жить, надо меня убить,— сказала она после молчания.— Всё, ничего не скажу тебе больше.

— Но почему это так?

— Ну вот такое место. Кто меня не убьёт, тот сам, знаешь… жить не будет.

— Как странно,— медленно проговорил Березин.— Какое удивительное место. Он совсем уже засыпал, но вдруг резко вскинулся, как бывает в полусне.

— Но я тебя не убил!— громко сказал он.— Я не убил!

— От тебя сама ушла,— усмехнулась она.— Успела.

И он с облегчением уронил голову ей на плечо, а когда проснулся утром, никого уже, конечно, не было. Он так и не узнал никогда, было ли что или с непривычки голову ему напекло.