Музыкант Михаил Шуфутинский: «За наш альбом, который вышел тиражом 5 млн, нам заплатили по 75 рублей»
Материал опубликован в № 2 печатного номера газеты «Культура» от 25 февраля 2021 года.
Песня Высоцкого «Мой друг уехал в Магадан» как будто рассказывает об одном эпизоде из жизни Михаила Шуфутинского. До отъезда в США у него была первая, внутренняя эмиграция. С вопроса о том, что привело его «на севера´», и начался наш разговор.
— В 1972-м, перед визитом Никсона, в Москве начались большие чистки на предмет тунеядства и неблагонадежности, и у меня были неприятности с властями. Мы, музыканты, люди свободной профессии, не всегда числились в штате, но всегда числились в списках определенных органов. Да еще моя дружба и общение со многими прогрессивно настроенными студентами МГУ... Короче, мне предложили отстоять от столичных мест подальше.
Можно было угодить за 101-й километр, можно было потерять московскую прописку... А мне как раз магаданские музыканты сообщили, что расформировали оркестр в ресторане «Северный». Это был центральный ресторан в Магадане и один из старейших на Севере, размещался он в одноэтажном, барачного типа домике. В общем, поступило предложение из «Северного», и оно было интересным. Искать в Москве было нечего. По иронии судьбы в Магадане мне пришлось отказаться от московской прописки — чтобы иметь работу в Магадане, надо было быть прописанным там. Но у нас в Москве была квартирка, и я понимал, что отказываюсь от московской прописки не навсегда.
— Высоцкий пел о Магадане: «Быть может, кто-то скажет: «Зря! / Как так решиться — всего лишиться! / Ведь там — сплошные лагеря, / А в них — убийцы, а в них — убийцы...»
— В Магадане тогда были потрясающие люди, Север казался сгустком энергии. Там было много ссыльных, получивших сроки от Советской власти и осевших на Колыме на всю жизнь. Отсидевшие по политическим и экономическим статьям люди, да и просто попавшие под горячую руку того жестокого, страшного времени. Рыбаки и золотоискатели ездили в отпуск раз в три года: получали деньги, пять месяцев гуляли на материке и возвращались обратно босые и голые. Многие спивались, сходили с круга. Мы жили на Парковой улице, и через парк, особенно в вечернее время, даже мужчины старались ходить по двое. Магаданским бичам, спившимся матросам, бывшим золотоискателям и зекам, не нашедшим себе места в жизни, не составляло труда ограбить, а бывали случаи, и убить человека. Тогда были в моде нейлоновые пальто с подстежкой: мы делали в подстежке петельку, а в нее вставляли молоток (вместо ножа, за который можно было схлопотать срок).
Желающие быстро разбогатеть приезжали в Магадан со всего Советского Союза и устраивались в артели золотоискателей. Кто-то сдавал золото в октябре, получал свои деньги и прощался с Севером, другие жили на Колыме постоянно. Большие старательские артели держали многие известные нынче люди. Самую крупную — Вадим Туманов: он сам отсидел большой срок в лагерях и часто брал в артель бывших зеков, которых другие брать боялись. После распада Союза Вадим Туманов руководил едва ли не всем московским строительством. Была на Колыме и знаменитая артель под управлением Совмена. По-английски это звучит как «советский человек», но так его звали на самом деле: Хазрет Меджидович Совмен, адыгеец. Позже у него был серьезный бизнес, связанный с геологией и золотодобычей, потом он стал президентом Адыгеи.
Государству было нужно много золота, и оно разрешало заниматься золотодобычей частным лицам. Люди получали лицензию, полигон, покупали американскую технику. Артели состояли из вольнонаемных, на «зимник» председатель артели оставлял только тех, кто лучше работал, и, естественно, «своих». На «зимнике» получали не по одному, а по два трудодня. Когда приходило время зарплаты и к гулявшим в магаданских ресторанах рыбакам присоединялись золотоискатели, начиналось безумное время. Рестораны гудели, свистели, кричали.
Мы хорошо зарабатывали, рыбаки и старатели платили нам чаевые, а мы их развлекали. Это и есть работа музыканта — развлекать людей...
Для меня Магадан стал большой, серьезной школой жизни. Я увидел многое, о чем не подозревал и никогда бы не узнал. Это было непросто, там надо было не жить, а выживать, хотя с виду Магадан был достаточно цивилизованным городком, со своими телевидением и радиостанцией, с домами в сталинском стиле... И гудящими и бушующими ресторанами, полными рыбаков и старателей.
Туда ко мне, по секрету от своих родителей, приехала моя будущая супруга, девушка, с которой я встречался в Москве. Маргарита. Там мы поженились, и у нас родился первый сын, Давид.
— В Москву вы, наверное, вернулись советским богачом? Как вас встретила «большая земля»?
— В Москву я привез не особенно большие деньги, но их хватило на то, чтобы купить нам двухкомнатную квартиру и машину. Какой музыкант мог заработать на это в Москве?
Я работал в Москонцерте, у меня был свой квартетик, мы играли, аккомпанировали разным коллективам. Потом я стал музыкальным руководителем вокального квартета «Аккорд». По популярности его можно было сравнить с любым современным модным молодежным ансамблем, собирающим дворцы спорта. Руководил я им до тех пор, пока «Аккорду» не предложили поехать по Латинской Америке.
Тогда право на такую поездку имели только хорошо проверенные и надежные люди, которые уже побывали за границей. Оркестр, который я собрал, в эту поездку не взяли. «Аккорд» пытался меня одного с собой взять, но поехал другой человек, который раньше выезжал за границу... После этого я расстался с «Аккордом».
— Что же было дальше?
— Я тесно общался и дружил со Славой Добрыниным, молодым и модным композитором, писал аранжировки для его песен. Он тоже всюду встречал «стенку», не мог вступить в Союз композиторов. Однажды он предложил мне поехать в Кемерово — там базировался недавно организованный, но уже становившийся популярным ансамбль «Лейся, песня». У него было два руководителя, они не поладили, ушли, и ансамбль остался без руководства. Слава порекомендовал филармонии меня, и я выехал в Кемерово принимать коллектив.
Группа состояла из московских людей, базой было Кемерово: ансамбль был приписан к местной филармонии, она платила зарплату. Позднее мы перешли в тульскую филармонию. В нашем репертуаре были ставшие уже модными в то время песни: «Прощай, от всех вокзалов поезда» Славы Добрынина, «Песенка сапожника» Тухманова, «День Победы», который мы спели раньше, чем Лева Лещенко. Но на радио взяли версию Лещенко, потому что он был проверенный и уважаемый артист. А мы-то что — группа пацанов, играющих джаз-рок и рок-н-ролл. Какой там «День Победы»...
— Но вы тем не менее собирали стадионы...
— Потому что мы пели не про комсомол, а о любви, и делали много того, что не приветствовалось творческими советами художественных организаций СССР. Тем не менее пластинки с нашими записями выходили: фирма «Мелодия», кроме махровой советской эстрады, должна была выпускать что-то по тем временам современное. Тираж нашего альбома, большой виниловой пластинки достиг 5 миллионов экземпляров! В Америке даже миллионный тираж — большой успех артиста. После этого он обеспечен материально и ему карьера гарантирована...
А мы за наш альбом получили по 75 рублей.
— У вас, руководителя коллектива и программ, была расстрельная должность. Одно дело — советская зарплата, но надо же и справедливые деньги людям платить...
— Мне приходилось быть и директором, я устраивал гастроли, выстраивал гастрольный план. Заработать тогда можно было только количеством концертов, филармония давала нам общепринятое количество, 10–12 концертов в месяц. Остальное она организовать не могла, поэтому мы продавались другим творческим организациям, у которых были творческие отделы. Например, комсомолу Украины. Он имел свой творческий отдел, который занимался гастрольно-концертной деятельностью. И мы гастролировали за счет фондов комсомола. Было это довольно просто, но, с другой стороны, достаточно опасно.
Директор филармонии должен был подписать смету на наш концерт. Там значилось количество выступавших, суммы вписывались разные. Саксофонисту, к примеру, полагалось получить 10 рублей 50 копеек за концерт, а вписывался туда 21 рубль — в два раза больше! В фондах комсомола Украины было разрешено платить по этой смете. Нарушением было то, что директор филармонии ее подписывал. Впоследствии я делал это сам и легко мог угодить за решетку.
Деньги частично шли тому, кто их платил, частично — подписывавшему смету директору филармонии. Частично нам. Все получали чуть-чуть больше, чем это было возможно, и были довольны. Таким образом, коллектив держался на плаву, для этого приходилось понемногу кому-то заносить. Не так просто было куда-то пробиться.
Финансовая деятельность была предельно проста, но это было очень опасно. Много людей из-за этого пострадало. Попал в тюрьму знаменитый конферансье Эдуард Смольный, занимавшийся концертной деятельностью и возивший людей на гастроли. Актер, хореограф и композитор Борис Сичкин, Буба Касторский из фильма про неуловимых мстителей, тоже оказался в такой ситуации.
— С чем для вас была связана идея эмиграции? С опасностью? С тем, что здесь все надоело? Или же с тем, что за океаном было больше энергии и света?
— Возможностей не хватало. Нас мало к чему допускали, мы не могли поехать на заграничные гастроли, а мне хотелось увидеть что-то кроме СССР. Мы увлекались джазом, и я всегда мечтал попасть в Америку, в Нью-Йорк, увидеть и услышать то, что любил с ранней юности. Кроме того, достаточно жестко стоял национальный вопрос. Внешне это никак не проявлялось, но подсознательно ты так или иначе ощущал свою национальную принадлежность.
Он хоть и еврей, но хороший человек...
Но это, в общем, было не главное. Просто хотелось свободы. Хотелось играть то, что мы хотим, и не бояться этого. Хотелось повидать мир. Кроме того, у меня уже были два маленьких сына, их будущее волновало. Все это вместе взятое навело меня на мысль, что нужно попробовать отсюда уехать. Не туда, а отсюда...
— Играя в американских ресторанах в Нью-Йорке и Калифорнии, вы не узнали Магадан? Те же бешеные деньги, тоже яркие люди — к примеру, Евсей Агрон, которого называли «крестным отцом» русской мафии...
— Ну да, он и был «крестным отцом». А американские рестораны были отчасти копией того, что я увидел на Севере. В них гуляли люди разных национальностей, причем не только евреи. Туда приходили отмечать свои семейные праздники люди разных уровней воспитания и возможностей. Русские рестораны были очагами восточно-европейской культуры из коллективного прошлого многих эмиграций. В них могли «отрываться» румыны, болгары, поляки. Дело в том, что русская эмиграция была самой большой. Польский ресторан мог быть один, от силы два, а русских — десяток в одном Бруклине.
Все веселились, прыгали, танцевали, пели, вели себя достаточно свободно, — люди хотели почувствовать разницу между старой и новой жизнью. А мы, музыканты, играли все, что они хотели. В русских эмигрантских ресторанах тогда был какой-то элемент вседозволенности, там приветствовалось все, что не было принято в СССР. И это было, как говорит молодежь, прикольно: смешно и весело.
Люди собирались компаниями, справляли свои дни рождения, какие-то другие даты, приносили в конвертах деньги в качестве подарков. В начале эмиграции это были скромные суммы, но кто что мог, то и приносил, и чаще всего это покрывало стоимость банкета. А нам платили чаевые, приносили на сцену деньги за то, что мы играли по их просьбе что-то конкретное... Точно так же, как в Магадане.
— О людях нашей, российской культуры есть два мифа. Первый — мы ни к чему не пригодны. Второй — мы очень хитрые и пробивные. Чем это обернулось в ситуации смены страны, где почти ничего было нельзя, на страну, где можно многое?
— Здесь вспоминается песня «Каким ты был, таким ты и остался». Кто в Советском Союзе сидел и спокойно работал, никуда не стремясь, и в США, устроив свой быт, жил между работой и домом. А другие люди стремились развиваться, переучивались. Работали в такси, в торговле, продавали страховки, становились медсестрами, кому было еще не поздно, шли в колледжи. Они пытались — как пытались и в СССР. Только казалось, что там все жили одинаково.
В США наши люди становились адвокатами и врачами. Становились таксистами, потом нанимали пять таксистов, затем открывали автопарки. А другие так и оставались таксистами, и их это устраивало... Как в той песне: «Как я хотел, так я и жил...»
— Говорили, что в СССР Евсей Агрон был кандидатом технических наук, а в Нью-Йорке он наукой не занимался.
— В СССР Евсей Борисович какое-то время был в заключении. Очевидно, как это и бывает, в той ситуации он показал себя достаточно уверенным и жестким политиком. В эмиграции он был человеком уважаемым и авторитетным, его мнение многие принимали как закон. В США наши люди занимались и легальным, и нелегальным бизнесом — как и в любом обществе.
Евсей был интересным человеком. Например, он знал огромное количество песен, к нему можно было подойти и задать любой вопрос. Он был женат на певице Майе Розовой, с которой мы некоторое время работали вместе в оркестре. В жизни и в быту это был очень обаятельный, приятный, спокойный человек. Обо всем остальном я говорить не могу, я этого не знаю.
— Ваша карьера в США была непростой. Удача пришла не сразу, это было тяжело?
— Когда ты оказываешься в эмиграции, твоя главная задача — как-то пробиться: и для себя, и для близких. Понять законы страны, в которую ты приехал. Научиться по ним жить. Или обходить эти законы — у каждого по-разному... Да, было непросто. Нужно было зарабатывать на жизнь всеми доступными способами. Музыкальная деятельность была для меня более доступна, и я развивался в этом направлении. Хотя я пробовал разные вещи.
— Какие?
— Когда мы оканчивали курсы английского языка и нас выпускали на волю, сняв с пособий, нам предлагали три варианта работ. Меня, например, отправляли пробоваться охранником в ювелирный магазин в Гринвич-Виллидж на 4 стрит, и я там стоял в форме и с кобурой. Отправляли меня учиться на курсы электроники, где я учился паять. После работы в ночном ресторане я заснул во время практического занятия и припаял себе руку. Я пробовал разные вещи, но в основном это было связано с музыкой. Мне не пришлось учиться продавать страховки, идти в такси.
Видимо, подготовка дала себя знать — у меня было фундаментальное, достаточно прочное музыкальное образование и практика игры. С самого начала я начал заниматься продюсерской деятельностью, а потом стал записывать свои песни, те, которые пел сам.
Так получилось, что я запел в ресторане. Людям это нравилось, и я решил выпустить кассету. С этого все и началось — появились песни в моем исполнении, в моей аранжировке, в моем продюсерском видении. Они всем пришлись по вкусу, их стали покупать, полюбили. Так я и пришел к тому, что имею сейчас.
— Ваши песни появились в России до того, как сюда приехали вы.
— Они пришли гораздо раньше, еще в Советский Союз. Я вернулся в Москву в 1990-м, а песни прилетели сюда в 1986–1987-м, на кассетах, которые привозили редкие туристы из Америки, советские моряки, приходившие в эмигрантский ресторан, дипломаты. Они так быстро распространились по всей стране, что, приехав сюда, я обнаружил себя известным человеком. Меня никто не видел, но все знали по песням.
— Когда можно будет услышать ваши новые песни?
— В конце ноября у меня вышел очередной новый альбом, который называется «Ты моя жизнь» — в нем 13 песен. Среди них есть новые, написанные недавно, а также записанные ранее, но до сих пор не изданные на носителях.
— Человек жив мечтой — есть ли она у вас?
— Я хочу подольше оставаться в профессии. Боюсь, то, что с нами происходит, не на один год, и привлечь людей в концертные залы будет непросто... Я хотел бы дожить до того времени, когда на мои концерты снова смогут приходить люди. И в Кремлевский дворец, и в «Крокус Сити Холл», и в большие залы в других городах. Мне это очень важно — чем дольше ты чувствуешь себя нужным и важным в твоем главном деле, тем дольше ты живешь.
Сегодня быстро развивается музыкально-песенная культура, она приобретает новые формы, другой стиль. Я новый музыкальный язык понимаю и хочу им овладеть. Это опасное дело, потому что моя аудитория ничего нового от меня не ожидает и не хочет слушать ничего, кроме того, к чему она привыкла. Но я хочу звучать в сегодняшнем дне и быть для всех нужным и понятным.
А еще я хочу, чтобы все мои близкие были здоровы, и очень надеюсь, что так и будет.
Фото: АГН Москва.