Колчинский, Эдуард Израилевич. член-корреспондент РАН. 1
Родился 16 сентября 1944 года в городе Карталы Челябинской области, в юности работал рабочим связи и сигнализации на Южно-Уральской железной дороге, затем — рабочим, техником и старшим техником в изыскательской партии Дорожно-проектной службы Южно-Уральской железной дороги
...Хождение в магазины было одной из моих главных обязанностей с детства. С хлебом было плохо до 1953 г. Очередь занимали за 2–3 часа до его привоза. Мы,
пацаны-малолетки, изнывали в ожидании, играли, убегали, а потом не всегда можно было доказать, что ты здесь стоял. В одни руки давали ограниченное количество буханок черного и пшеничного хлеба, который был необыкновенно вкусный, ароматный; впоследствии мне такой хлеб приходилось есть только в деревне, в Костромской области. Муку до 1954 г. продавали только перед праздниками, в одни руки, по-моему, давали только два килограмма, и очередь надо было занимать с вечера,
что запрещалось.
Периодически приходил милиционер и разгонял собравшихся, а потом оказывалось, что существовало несколько очередей, записанных в разное время, и, естественно, споры, драки. Надо было доказать, что вместе с тобой стояли братья и соседи. Как обстояло с молочными продуктами, сказать не могу. У нас до 1956 г. они были свои, а потом уже до конца 1970-х гг. их можно было купить в магазине в неограниченном количестве. Но, видимо, раньше их не было в магазинах, так как некоторые соседки покупали молоко у бабушки, и не всем хватало.
Вот с яйцами и маслом всегда было напряженно, и их обычно родители привозили из командировок. Мяса же в магазинах я вообще не помню, а в специализированном местном магазине иногда торговали субпродуктами: почками, сердцем, легкими. Помню, перед столетним юбилеем В. И. Ленина завезли «деликатес» — коровье вымя, а неблагодарный народ не мог оценить заботу и возмущался: мол, что за коровы пошли с одним выменем. Правда, на рынках мясо было, а до середины 1950-х гг. оно стоило даже дешевле, чем в государственных магазинах. В центральном магазине можно было купить красную рыбу и красную икру за смешную цену — 30 рублей,но, видимо, для многих, и эта сумма была недоступна, ведь зарплаты в городе начинались с 200 рублей, а выше — это считалось неплохими заработками.
В деревнях же не платили ничего. Мама с многолетним стажем и дипломом инженера, редким в те годы, работая в Управлении железной дороги, получала около 1000 рублей. Хорошо платили шахтерам, но гибли они со страшной скоростью. Относительно высокие заработки были у металлургов, но жаждавших работать в этом аду было не так
уж много.
Для того чтобы эти цифры были понятнее, назову по памяти некоторые цены в период 1954–1960 гг., т. е. до хрущевской денежной реформы, когда закупки в продуктовых магазинах входили в мои обязанности: 1 кг хлеба стоил 2 рубля, мяса —16 рублей, масла — 21 рубль, сахара — 9 рублей 40 копеек, сметаны — 15 рублей, колбасы вареной — 17 рублей и т. д., литр молока и других молочных продуктов — 3 рубля. Водка, «cучок», «сивуха» и т. д. стоила 21 рубль 20 копеек, «Московская» за 23 рубля 70 копеек считалась роскошью, и немногие могли её себе позволить. С 30 рублей начинались различные марки коньяка, но их практически никто не пил, считалось, что они пахнут клопами; различные портвейны, кагоры и т. д. стоили 12–16 рублей. Папиросы начинались с 45 копеек: «Дымок», «Бокс», «Спорт» и заканчивались «Беломором» — 2 рубля 20 копеек, а дальше баснословно дорогой «Казбек» — 3 рубля 50 копеек, сигареты «Тройка» с золотой полоской 4 рубля, а махорочные сигареты 60 копеек. Но не все могли себе и это позволить и крутили из газет самокрутки.
До 1950 г. цены были гораздо выше, но в период 1948–1953 гг. они снижались каждый год 1 марта в среднем на 10–20 %, кроме того, тогда же происходило сезонное снижение цен на молочные продукты. Последнее снижение произошло 1 апреля, то ли 1953, то ли 1954 г. И люди любили подчеркивать: вот при Сталине жизнь становилась все лучше, цены каждый год снижали, — забывая, что в 1947 г. перед отменой карточек эти цены были увеличены одним махом в несколько раз, а затем их и стали снижать.
Тем не менее в столовой можно было пообедать за три рубля (суп, котлеты и кисель), кое-где хлеб и квашеную капусту давали бесплатно. В немногочисленных кафе цены были не намного выше. В ресторане на 20–30 рублей можно было хорошо выпить и закусить. Кстати, насчет выпивки. Хотя водка продавалась в розлив и без наценки практически в каждом киоске, а в дни рождения и в праздники было принято собираться и крепко выпивать, пьянство не носило масштабного характера, так как все должны были работать, а недисциплинированность считалась уголовным преступлением. Законодательной власти тогда было не до культуры пития, которой ныне озабочены депутаты всех уровней, повышая акцизы на спиртное. Досуг тогда был примерно одинаковый у всех, кого я знал в раннем детстве.
Большая часть населения не очень полагалась на государственное снабжение, при домах у многих были огороды, держали кур, гусей, индюков, а если была возможность, и свиней. Проживавшие в немногочисленных каменных домах старались посадить хотя бы картошку, для этого на производстве выделяли землю и по возможности обеспечивали транспортом для коллективных выездов. Также совместно на грузовиках выезжали в лес для сбора ягод, грибов, а иногда ловли раков и рыбы.
Озера и реки вокруг Челябинска кишели ими. За час-два на озерах Кисегач или Чебаркуль любой мог собрать ведро раков. Они водились даже на реке Миасс, которая
была уже загрязнена бытовыми и промышленными стоками. Молочные продукты покупали у соседей, хотя держать коров в городе, конечно, было очень тяжело.
Одним из главных источников снабжения были рынки, из которых я знал тогда два: Центральный и Зеленый. Последний был в Заречье и по тем временам считался очень далеким. Туда надо было идти минут двадцать. На рынке, казалось, можно было купить все, кроме хлеба и водки, на которые была монополия. Стакан мелкой лесной опьяняюще пахнущей клубники стоил 50 копеек, остальные ягоды 1–3 рубля. Ее мы сами собирали ведрами во время коллективных выездов на грузовиках на природу, на свежие вырубки. Брат Юля предпочитал собирать клубнику лежа, так ее было много. С позиций сегодняшнего дня особенно удивительными кажутся грузовики, полные рыбы, в основном карасей, распродаваемых по низкой цене, 3–4 руб. за килограмм. Вообще, рынки процветали, так как задавленные налогами крестьяне вынуждены были торговать продуктами, произведенными в личных хозяйствах.
Иногда ездили в деревни закупать продукты, где колхозники готовы были за копейки продавать все, что производили после работ на колхозных полях. Там царила жуткая нищета. Во многих домах, кроме лохмотья на лавках и картошки в подполе, ничего не было, так как всю живность и даже плодовые деревья облагали налогами.
В деревне практически не было мужчин, а случайно уцелевшие в войне, как правило, были искалечены. Всю тяжесть изнурительного крестьянского труда несли женщины и подростки, которые затем уходили в армию, а после завершения службы почти поголовно оставались в городах. В армию шли с радостью. Для большинства мужчин она была фактически единственной возможностью спастись от крепостного рабства советской деревни.
Большая часть подростков после семилетки шли в ПТУ или на работу. Десятилетнее образование, которое до середины 1950-х гг. было платным, не многие могли себе позволить, а высшее образование долго казалось недосягаемой мечтой. На инженерных должностях мастеров, прорабов, механиков, архитекторов еще долго сидели практики, имевшие порою 5–7 классов образования, что, впрочем, не мешало им быть прекрасными специалистами.
Даже на первый взгляд полезные начинания типа отмены обязательной подписки на займы, в результате чего часть вычитаемой ранее зарплаты стала оставаться, вызывали недовольство. Все хотели, чтобы ранее изъятые по займам деньги вернули сегодня, а не через двадцать лет, когда вроде уже они будут не нужны при коммунизме. В городе развернулось массовое строительство, стали постепенно ликвидироваться наиболее ужасные трущобы, бараки, города из вагончиков.
Но жилья по-прежнему не хватало. Многие, оказавшиеся в квартирах с удобствами, где не надо было рубить дрова, топить печи, копать огород, ухаживать за домашними животными, не знали, чем заниматься. Мужики начали пить. Постепенно пьянство захватывало все более широкие слои. Пенсия также не очень обрадовала людей, у большинства она тогда была мизерная, а людей порою против их воли отправляли на «заслуженный отдых». Вообще в повседневной жизни мы не ощущали «нерушимость блока коммунистов и беспартийных». Да и сами коммунисты были не прочь в неофициальной обстановке поругать власть. И для этого были серьезные основания.
К концу 1950-х после краткого периода относительной доступности основных продуктов, прилавки на рынках и в магазинах стали пустеть. Даже при низких доходах большинство населения не могло истратить деньги, покупая самые необходимые товары. Начался рост цен на рынках. Скрытую инфляцию попытались сбить
20%-ным повышением цен на водку, вино и коньячные изделия в 1957 г., якобы для борьбы с пьянством, и деноминацией рубля в 1961 г., т. е. округлением ценников
в сторону увеличения. Все повторяли стихи, написанные кем-то на памятнике Ленину на площади Революции, в самом центре города: «Володя проснись, с Никитой
разберись, водка уже стоит 27, а масла и мяса нет совсем».
Летом 1962 г. официально повысили розничные цены в магазинах на мясные и молочные продукты. Это привело к открытому недовольству и закончилось расстрелом протестовавших рабочих в Новочеркасске. Чуть раньше в Карагандинской области забастовали шахтеры. Для их успокоения, по слухам, из Челябинска был послан десантный полк, а заодно и председатель совнархоза обкома М. С. Соломенцев, ставший впоследствии членом Политбюро ЦК КПСС и председателем Совета министров РСФСР.
Не спасали от надвигавшегося голода и распаханные на юге области целинные и залежные земли, а приехавшие на их освоение комсомольцы быстро почувствовали себя никому не нужными. Неурожай 1962 г. окончательно похоронил надежду на решение сельскохозяйственной проблемы за счет внутренних ресурсов. Хлеб какое-то время можно было купить только по месту жительства и в ограниченном объеме, в рыбных магазинах начали продавать только головы и хвосты рыб, а из мясопродуктов в специализированных магазинах осталась только неоновая вывеска «Мясо».
Периодически приезжая в Челябинск из Ленинграда, я видел, как стремительно пустеют полки магазинов и растет число продуктов, отпускаемых по талонам, нормативы которых становились смехотворными, да и те надо было умудриться отоварить, отстояв огромную очередь. И это было задолго до того, как М. С. Горбачев, которого сейчас все клянут за развал страны, провозгласил перестройку.
Дешевая китайская одежда и обувь, заполнившая прилавки магазинов в начале 1950-х гг., вскоре приелась, а затем и ее не стало. Исчезли и товары из социалистических стран Восточной Европы. Все время возникал дефицит самых обычных товаров — бритв, носков, перчаток, я уж не говорю о радиолах, телевизорах, холодильниках, мебели. Их обычно доставали по блату или после многолетнего стояния в каких-то очередях по записям и талонам, которыми также торговали зарождающиеся бизнесмены. Каждый раз, когда я летел в Челябинск, старался прихватить мяса, масла. Иногда вдруг дефицитом становилось крепленое вино, и не привыкшие к сухим винам челябинцы вовсю ругали власти за то, что приходилось пить «кислятину», а затем и она становилась дефицитом. По мере того как зрел «развитой социализм», а страна приближалась к дате, записанной в программе КПСС как начало коммунизма, дефицитом становилось всё. А народ иронизировал, что подошли к завершению построения коммунизма: «Деньги ещё есть, но купить на них уже ничего нельзя». Все больше товаров отпускалось с заднего входа в магазин. Народ понял, что коммунизм наступит тогда, когда у каждого советского человека в каждом магазине или на складе будет знакомый человек. Работа в торговле, которую мы презирали в юности, стала престижной, а продавщицы — желанными невестами и любовницами.
В 1976 г. накануне 1 мая я оказался в Челябинске. К тому времени полки магазинов в городе уже сильно опустели и трудно было что-то купить к празднику. Отец
раньше всегда отказывался закупать продукты с заднего хода, а здесь, желая меня угостить, предложил сходить с ним вместе за продуктовыми наборами. Их раздавали в столовой Управления Южно-Уральской дороги, вход в которую был со двора.
Когда мы с отцом вошли, там стояла очередь из начальников служб (локомотивных, вагонных, связи и т. д.). Каждый из них управлял предприятиями, разбросанными
на обширной территории, примерно 1500 км с запада на восток и 600 км с севера на юг, и организовывал работу десятков тысяч железнодорожников. В их петлицах
были одна или две большие (генеральские) звезды. Вызывали по списку, по нему же выдавали дефицитные продукты. Отцу полагалось 2 кг мяса, палка колбасы полутвердого копчения, банка красной икры, банка шпрот, полкило шоколадных конфет и ещё что-то. Все поместилось в небольшой сумке. На обратном пути отец сказал: «Запомни, Эдик, что в условиях победившего социализма и на 60-м году советской власти генералы производства имеют право с заднего входа зайти в столовую и купить к праздничному столу два килограмма мяса». Невозможно передать сквозившее в голосе чувство презрения к властям, заставлявшим их, крупных организаторов производства, испытывать подобные унижения. Ещё тяжелее приходилось тем, кому к праздникам не предлагали и такие наборы, а квартиры приходилось ждать многие десятилетия
...Будучи здравомыслящим и порядочным человеком, Захаров на новом месте проявил себя хорошо и быстро дошел до второго секретаря Челябинского горкома партии. Но с первым секретарем они из-за чего-то не поладили, и тот его спровадил на пост председателя Челябинского горисполкома, с обязанностями которого Захаров также неплохо справлялся. В течение нескольких лет город успешно развивался и благоустраивался, так как Захаров уделял особое внимание социальной сфере и строительству. Особых благ он не обрел, кроме стандартной трехкомнатной квартиры, в которой проживал со своей женой Марией Александровной, очень скромной и доброй женщиной, сыном и дочерью.
В январе 1961 г. его по настоянию все того же секретаря горкома направили как бы на повышение, назначив председателем партийного контроля Челябинской
и Курганской областей. Реально это было наказанием, так как отныне у Захарова в распоряжении было только восемь контролеров, да к тому же предписание исполнять сложные функции контроля, где он должен был решать задачи со многими неизвестными: кого, когда, как и в какой степени контролировать. Непосредственной причиной подобного «повышения» стала попытка Захарова помешать принять по плану 1961 г. жилые дома, строительство которых не было полностью завершено
Жить в них можно было, но не было проведено благоустройство прилегающих территорий, не заасфальтированы подъезды к домам. В общем, ситуация обычная.
Строители клялись, что «как только, так сразу», т. е. как только погода позволит, то сразу же они все сделают. Председатель горисполкома знал цену подобных обещаний, ведь жалобы жильцов, вначале счастливых, что наконец-то получили квартиры, а потом требующих ликвидировать недоделки, шли к нему. А строители,
закрывшие объект, выбравшие все фонды и получившие премии, будут от недоделанных объектов бегать, как черт от ладана. Но победила точка зрения первого секретаря горкома: главное, чтобы жильцы Новый год встретили в новых квартирах, построенных для них советской властью.
Сообщение об этом инциденте было напечатано в газете «Известия» и попало на глаза Н. С. Хрущеву, который в это время, не догнав Америку по производству
мяса, молока и масла на душу населения, начинал очередную кампанию, на сей раз по искоренению очковтирательства. Его решения, как всегда, были импульсивными и необдуманными. 21 марта 1961 г. вызвали в секретариат ЦК КПСС партийное и советское руководство Челябинской области. Неудачную линию защиты выбрал
первый секретарь горкома партии К. Н. Воронин, заявивший, что они действительно виноваты в приеме домов без заасфальтированных дорожек, но это обычная практика, а вот в г. Горьком принято несколько сотен тысяч квадратных метров в домах, в которых не было даже крыш.
Ему ответил Ф. Р. Козлов, ведший заседание, что «бесчестный человек ведет себя бесчестно и в высшем органе партии, в секретариате ЦК КПСС». В результате К. Н. Воронина исключили из партии. Первый секретарь Челябинского обкома партии, член ЦК КПСС Н. В. Лаптев был освобожден от работы в связи с болезнью. Из-за его болезни сняли с должностей все высшее руководство области и города, кого с партийными выговорами, а у кого отняли и партийный билет. Досталось и Захарову, его с выговором сняли с должности, на которую он только что был назначен, на этот раз за то, что не до конца сопротивлялся незаконным требованиям горкома принять незавершенные дома.
Буквально через несколько дней после заседания секретариата ЦК КПСС Захаров был в гостях у нас, и весь вечер разговор крутился вокруг произошедшего. К моему удивлению, Захаров был не очень расстроен, допуская, видимо, и возможность худшего исхода дела. Он считал себя попавшим под «колесо истории» и оставшимся, к счастью, живым. Вскоре я понял причины такого отношения к краху партийной карьеры. В Казахской ССР расстреляли двух секретарей обкома партии за подобные «прегрешения». К нам же первым секретарем обкома прислали из Москвы М. Т. Ефремова, который до того возглавлял Куйбышевский обком КПСС. В Челябинске он проработал недолго, вскоре уехал в Горький, где и принимали дома без крыши, а затем был назначен заместителем председателя Совета Министров СССР, а вскоре и отправлен на дипломатическую работу. Подобными «ротациями» и «укреплениями» кадров очковтирательство не только не изживалось, но и расцветало все ярче...
"Калым"
...Зарплата младшего научного сотрудника, которым я являлся до 1981 г., была скромна. На нее нелегко было прожить и одному. Двое маленьких детей, кооперативная квартира, на первый взнос которой большую часть пришлось одолжить. Жена-учительница должна была часто сидеть с детьми на больничном, а когда она работала, надо было брать няню. Найти приработок было трудно. Помимо работы почасовиком я ежемесячно готовил 15–20 рефератов для журнала «Общая биология». За реферат платили мизер, в среднем 3 рубля. Но эта работа побуждала отслеживать новую литературу в разных разделах эволюционной биологии.
Основной дополнительный доход давали летние заработки на стройке, называемые калымом. О них я хочу рассказать в этом разделе, так как они составляли важную часть жизни многих других молодых кандидатов наук в те годы, не только студентов и аспирантов. И эта тема почти не отражена в художественной литературе,
а в мемуарной поднимается, как правило, в рассказах о ложной романтике студенческих отрядов. На самом деле все было не так романтично, так как во время этих
калымов удавалось узнать лучше подлинную жизнь.
За 1–2 месяца можно было заработать полугодовую зарплату. Устроиться в калымную бригаду было тяжело, ещё тяжелее в ней укрепиться. Первый раз я попал
в бригаду томских студентов, которую возглавлял опытный рабочий Юлий Крылов. Годом раньше в ней работал мой студенческий друг Володя Томилов, но на следующий год он свое место уступил мне, отрекомендовав соответствующим образом. Из любопытства посмотреть на питерского аспиранта или из-за уважения к Томилову меня согласились принять, тем более что я готов был прилететь раньше летних каникул, что важно для того, чтобы вовремя застолбить выгодный объект. По дороге я заглянул в Новосибирск, где после окончания Метеорологического института обитала моя сестра Марина, а далее полетел в Томск, чуть не угодив в какую-то авиа катастрофу. Летели мы на два часа дольше, чем планировалось, а на аэродроме нас встречали пожарные машины и машины скорой помощи, которые, к счастью, не понадобились.
Бригада встретила меня бурно, молодежь была «крутая», сплошь из деревни, считали себя матерыми калымщиками и выражали сомнения в моих способностях выдержать тяготы каторжной работы, которой вдруг не оказалось. Куда-то материалов не завезли, где-то объект перехватили, и началось ожидание. За это время я бродил по Томску, где негармонично были объединены черты старого сибирского купеческого быта, сталинских бараков, хрущоб и зон. Напротив общежития университета находился лагерь. Большинство зданий советского периода были построены заключенными и выглядели ужасно. Зэки чувствовали себя рабами — а ведь классики марксизма предупреждали, что рабский труд не эффективен. Их российские последователи забыли заветы корифеев. Это отражалось и на обычных жителях. С наступлением темноты по городу ходить было опасно.
Только через две недели после моего приезда нашли объект на севере области, в Каргаске (в переводе с селькупского — Медвежий мыс) Нарымского края, месте ссылок неугодных в царское время и тунеядцев — в советское. Добираться туда надо было 800 км по рекам Томь и Обь на «Ракете». Начальник строительного поезда, сосланный немец, принял нас приветливо, на первых порах давал машину, чтобы съездили в столовую, на реку Обь искупаться, помыться в баню и т. д. Я тогда еще не знал: если начальник приветлив — жди обмана. Так оно и получилось. С материалами было плохо. Пришлось самим выезжать в тайгу, где лежал поваленный лес, распиливать его так, чтобы из него можно было сделать брус 18 на18 см и 6 м длиной. Трактор подтаскивал его к дороге, но на машины с прицепами мы грузили вручную в несколько слоев. Если добавить, что это происходило при палящем зное и мы с головы до ног были облеплены таежным гнусом, станет ясно, что труд был адский, а оплата мизерная, так как она рассчитана была на зэков. Трудности возникали все время. Например, чтобы достать простой электрический щит для подключения электроинструмента, администрация выписывала наряд на липовую работу, а поселенец, т. е. условно освобожденный, воровал его на соседнем строительном объекте.
Работали мы с утра до позднего вечера, а когда стало рано темнеть, то вечером при свете лампы вели внутренние работы. И в итоге за семь недель бригада из 9 человек построила на болоте водонапорную башню высотой 10 метров, два двухквартирных дома без столярки и отделки и залили огромный фундамент под двухэтажный дом.
Для оценки нашей производительности труда приведу такой факт. Когда мы начинали заливать фундамент, одновременно с нами такую же работу выполнял студенческий отряд. У нас работало 5 человек, у них — более сорока. Мы закончили за семь дней, они — за десять. Но при оплате нас обманули по классической схеме. Начальник
уехал в отпуск, а заместитель сказал, что ничего не знает и не слышал об аккордной оплате. И мы получили по 900 рублей чистыми, хотя обещали нам по 1500.
Ребята были злы, вели себя на судне шумно, огрызались на милицию, которая тогда еще была народной и не тащила всех подряд в суд за неподчинение органам правопорядка. В целом я был доволен, так как проверил себя на приспособленность к каторжной работе и выдержал ее не хуже некоторых более молодых.
К концу калыма многие из них валились от усталости, кто-то падал духом и отказывался ишачить, и меня бригадир брал с собой на самую интенсивную работу, а если я что-то делал не так, то оценки звучали на изумительном русском языке, который не воспроизводится в печатном виде. На следующий год он только меня и еще одного из бригады (Колю Колобкова) позвал с собой, но надо было ехать в Восточную Сибирь на долгий срок, а у меня отпуск уже был ограничен одним месяцем.
Через 4 года Володя Носов, наслышавшись от Володи Томилова о моем дебюте, предложил своему бригадиру Коле Т. взять меня с собой. Эта была совсем другая бригада. Наряду со студентами и аспирантами в ней было несколько кандидатов наук. Мы вылетели в Котлас, откуда поездом доехали до Жешарта. Это был поселок на берегу огромной реки Вычегды, полностью забитой утопленным сплавным лесом, так что на моторной лодке надо было ездить осторожно из-за угрозы получить пробоину. В последнем случае утопленники были гарантированы.
Жешарт был основан во время войны немцами, выселенными с семьями с Волги для постройки фанерного завода. Говорят, привозили их поздней осенью, оставляя в тайге с набором нехитрого инструмента. Выживали единицы, потомки которых стали старожилами. К ним затем добавились и освобожденные зэки. Резко выделялись аккуратные, чистенькие, ухоженные, окрашенные дома немцев и трущобы бывших заключенных, а также полуразвалившиеся дома немногих коми-зырян. Над городом стоял дым от сжигаемой древесины, остающейся после изготовления фанеры. К обычным неудобствам добавлялось тухлое мясо в столовой, которое я есть не мог. К счастью, бригадиру удалось договориться, чтобы нас кормили в профилактории.
Из книги "ТАК ВСПОМИНАЕТСЯ…" https://www.academia.edu/30831354/%D0%A2%D0%90%D0%9A_%D0%92%D0%A1%D0%9F%D0%9E%D0%9C%D0%98%D0%9D%D0%90%D0%95%D0%A2%D0%A1%D0%AF..._So_I_remember...._In_Russian_._St-Petersburg_Nestor-History_2014._571_p
...Хождение в магазины было одной из моих главных обязанностей с детства. С хлебом было плохо до 1953 г. Очередь занимали за 2–3 часа до его привоза. Мы,
пацаны-малолетки, изнывали в ожидании, играли, убегали, а потом не всегда можно было доказать, что ты здесь стоял. В одни руки давали ограниченное количество буханок черного и пшеничного хлеба, который был необыкновенно вкусный, ароматный; впоследствии мне такой хлеб приходилось есть только в деревне, в Костромской области. Муку до 1954 г. продавали только перед праздниками, в одни руки, по-моему, давали только два килограмма, и очередь надо было занимать с вечера,
что запрещалось.
Периодически приходил милиционер и разгонял собравшихся, а потом оказывалось, что существовало несколько очередей, записанных в разное время, и, естественно, споры, драки. Надо было доказать, что вместе с тобой стояли братья и соседи. Как обстояло с молочными продуктами, сказать не могу. У нас до 1956 г. они были свои, а потом уже до конца 1970-х гг. их можно было купить в магазине в неограниченном количестве. Но, видимо, раньше их не было в магазинах, так как некоторые соседки покупали молоко у бабушки, и не всем хватало.
Вот с яйцами и маслом всегда было напряженно, и их обычно родители привозили из командировок. Мяса же в магазинах я вообще не помню, а в специализированном местном магазине иногда торговали субпродуктами: почками, сердцем, легкими. Помню, перед столетним юбилеем В. И. Ленина завезли «деликатес» — коровье вымя, а неблагодарный народ не мог оценить заботу и возмущался: мол, что за коровы пошли с одним выменем. Правда, на рынках мясо было, а до середины 1950-х гг. оно стоило даже дешевле, чем в государственных магазинах. В центральном магазине можно было купить красную рыбу и красную икру за смешную цену — 30 рублей,но, видимо, для многих, и эта сумма была недоступна, ведь зарплаты в городе начинались с 200 рублей, а выше — это считалось неплохими заработками.
В деревнях же не платили ничего. Мама с многолетним стажем и дипломом инженера, редким в те годы, работая в Управлении железной дороги, получала около 1000 рублей. Хорошо платили шахтерам, но гибли они со страшной скоростью. Относительно высокие заработки были у металлургов, но жаждавших работать в этом аду было не так
уж много.
Для того чтобы эти цифры были понятнее, назову по памяти некоторые цены в период 1954–1960 гг., т. е. до хрущевской денежной реформы, когда закупки в продуктовых магазинах входили в мои обязанности: 1 кг хлеба стоил 2 рубля, мяса —16 рублей, масла — 21 рубль, сахара — 9 рублей 40 копеек, сметаны — 15 рублей, колбасы вареной — 17 рублей и т. д., литр молока и других молочных продуктов — 3 рубля. Водка, «cучок», «сивуха» и т. д. стоила 21 рубль 20 копеек, «Московская» за 23 рубля 70 копеек считалась роскошью, и немногие могли её себе позволить. С 30 рублей начинались различные марки коньяка, но их практически никто не пил, считалось, что они пахнут клопами; различные портвейны, кагоры и т. д. стоили 12–16 рублей. Папиросы начинались с 45 копеек: «Дымок», «Бокс», «Спорт» и заканчивались «Беломором» — 2 рубля 20 копеек, а дальше баснословно дорогой «Казбек» — 3 рубля 50 копеек, сигареты «Тройка» с золотой полоской 4 рубля, а махорочные сигареты 60 копеек. Но не все могли себе и это позволить и крутили из газет самокрутки.
До 1950 г. цены были гораздо выше, но в период 1948–1953 гг. они снижались каждый год 1 марта в среднем на 10–20 %, кроме того, тогда же происходило сезонное снижение цен на молочные продукты. Последнее снижение произошло 1 апреля, то ли 1953, то ли 1954 г. И люди любили подчеркивать: вот при Сталине жизнь становилась все лучше, цены каждый год снижали, — забывая, что в 1947 г. перед отменой карточек эти цены были увеличены одним махом в несколько раз, а затем их и стали снижать.
Тем не менее в столовой можно было пообедать за три рубля (суп, котлеты и кисель), кое-где хлеб и квашеную капусту давали бесплатно. В немногочисленных кафе цены были не намного выше. В ресторане на 20–30 рублей можно было хорошо выпить и закусить. Кстати, насчет выпивки. Хотя водка продавалась в розлив и без наценки практически в каждом киоске, а в дни рождения и в праздники было принято собираться и крепко выпивать, пьянство не носило масштабного характера, так как все должны были работать, а недисциплинированность считалась уголовным преступлением. Законодательной власти тогда было не до культуры пития, которой ныне озабочены депутаты всех уровней, повышая акцизы на спиртное. Досуг тогда был примерно одинаковый у всех, кого я знал в раннем детстве.
Большая часть населения не очень полагалась на государственное снабжение, при домах у многих были огороды, держали кур, гусей, индюков, а если была возможность, и свиней. Проживавшие в немногочисленных каменных домах старались посадить хотя бы картошку, для этого на производстве выделяли землю и по возможности обеспечивали транспортом для коллективных выездов. Также совместно на грузовиках выезжали в лес для сбора ягод, грибов, а иногда ловли раков и рыбы.
Озера и реки вокруг Челябинска кишели ими. За час-два на озерах Кисегач или Чебаркуль любой мог собрать ведро раков. Они водились даже на реке Миасс, которая
была уже загрязнена бытовыми и промышленными стоками. Молочные продукты покупали у соседей, хотя держать коров в городе, конечно, было очень тяжело.
Одним из главных источников снабжения были рынки, из которых я знал тогда два: Центральный и Зеленый. Последний был в Заречье и по тем временам считался очень далеким. Туда надо было идти минут двадцать. На рынке, казалось, можно было купить все, кроме хлеба и водки, на которые была монополия. Стакан мелкой лесной опьяняюще пахнущей клубники стоил 50 копеек, остальные ягоды 1–3 рубля. Ее мы сами собирали ведрами во время коллективных выездов на грузовиках на природу, на свежие вырубки. Брат Юля предпочитал собирать клубнику лежа, так ее было много. С позиций сегодняшнего дня особенно удивительными кажутся грузовики, полные рыбы, в основном карасей, распродаваемых по низкой цене, 3–4 руб. за килограмм. Вообще, рынки процветали, так как задавленные налогами крестьяне вынуждены были торговать продуктами, произведенными в личных хозяйствах.
Иногда ездили в деревни закупать продукты, где колхозники готовы были за копейки продавать все, что производили после работ на колхозных полях. Там царила жуткая нищета. Во многих домах, кроме лохмотья на лавках и картошки в подполе, ничего не было, так как всю живность и даже плодовые деревья облагали налогами.
В деревне практически не было мужчин, а случайно уцелевшие в войне, как правило, были искалечены. Всю тяжесть изнурительного крестьянского труда несли женщины и подростки, которые затем уходили в армию, а после завершения службы почти поголовно оставались в городах. В армию шли с радостью. Для большинства мужчин она была фактически единственной возможностью спастись от крепостного рабства советской деревни.
Большая часть подростков после семилетки шли в ПТУ или на работу. Десятилетнее образование, которое до середины 1950-х гг. было платным, не многие могли себе позволить, а высшее образование долго казалось недосягаемой мечтой. На инженерных должностях мастеров, прорабов, механиков, архитекторов еще долго сидели практики, имевшие порою 5–7 классов образования, что, впрочем, не мешало им быть прекрасными специалистами.
Даже на первый взгляд полезные начинания типа отмены обязательной подписки на займы, в результате чего часть вычитаемой ранее зарплаты стала оставаться, вызывали недовольство. Все хотели, чтобы ранее изъятые по займам деньги вернули сегодня, а не через двадцать лет, когда вроде уже они будут не нужны при коммунизме. В городе развернулось массовое строительство, стали постепенно ликвидироваться наиболее ужасные трущобы, бараки, города из вагончиков.
Но жилья по-прежнему не хватало. Многие, оказавшиеся в квартирах с удобствами, где не надо было рубить дрова, топить печи, копать огород, ухаживать за домашними животными, не знали, чем заниматься. Мужики начали пить. Постепенно пьянство захватывало все более широкие слои. Пенсия также не очень обрадовала людей, у большинства она тогда была мизерная, а людей порою против их воли отправляли на «заслуженный отдых». Вообще в повседневной жизни мы не ощущали «нерушимость блока коммунистов и беспартийных». Да и сами коммунисты были не прочь в неофициальной обстановке поругать власть. И для этого были серьезные основания.
К концу 1950-х после краткого периода относительной доступности основных продуктов, прилавки на рынках и в магазинах стали пустеть. Даже при низких доходах большинство населения не могло истратить деньги, покупая самые необходимые товары. Начался рост цен на рынках. Скрытую инфляцию попытались сбить
20%-ным повышением цен на водку, вино и коньячные изделия в 1957 г., якобы для борьбы с пьянством, и деноминацией рубля в 1961 г., т. е. округлением ценников
в сторону увеличения. Все повторяли стихи, написанные кем-то на памятнике Ленину на площади Революции, в самом центре города: «Володя проснись, с Никитой
разберись, водка уже стоит 27, а масла и мяса нет совсем».
Летом 1962 г. официально повысили розничные цены в магазинах на мясные и молочные продукты. Это привело к открытому недовольству и закончилось расстрелом протестовавших рабочих в Новочеркасске. Чуть раньше в Карагандинской области забастовали шахтеры. Для их успокоения, по слухам, из Челябинска был послан десантный полк, а заодно и председатель совнархоза обкома М. С. Соломенцев, ставший впоследствии членом Политбюро ЦК КПСС и председателем Совета министров РСФСР.
Не спасали от надвигавшегося голода и распаханные на юге области целинные и залежные земли, а приехавшие на их освоение комсомольцы быстро почувствовали себя никому не нужными. Неурожай 1962 г. окончательно похоронил надежду на решение сельскохозяйственной проблемы за счет внутренних ресурсов. Хлеб какое-то время можно было купить только по месту жительства и в ограниченном объеме, в рыбных магазинах начали продавать только головы и хвосты рыб, а из мясопродуктов в специализированных магазинах осталась только неоновая вывеска «Мясо».
Периодически приезжая в Челябинск из Ленинграда, я видел, как стремительно пустеют полки магазинов и растет число продуктов, отпускаемых по талонам, нормативы которых становились смехотворными, да и те надо было умудриться отоварить, отстояв огромную очередь. И это было задолго до того, как М. С. Горбачев, которого сейчас все клянут за развал страны, провозгласил перестройку.
Дешевая китайская одежда и обувь, заполнившая прилавки магазинов в начале 1950-х гг., вскоре приелась, а затем и ее не стало. Исчезли и товары из социалистических стран Восточной Европы. Все время возникал дефицит самых обычных товаров — бритв, носков, перчаток, я уж не говорю о радиолах, телевизорах, холодильниках, мебели. Их обычно доставали по блату или после многолетнего стояния в каких-то очередях по записям и талонам, которыми также торговали зарождающиеся бизнесмены. Каждый раз, когда я летел в Челябинск, старался прихватить мяса, масла. Иногда вдруг дефицитом становилось крепленое вино, и не привыкшие к сухим винам челябинцы вовсю ругали власти за то, что приходилось пить «кислятину», а затем и она становилась дефицитом. По мере того как зрел «развитой социализм», а страна приближалась к дате, записанной в программе КПСС как начало коммунизма, дефицитом становилось всё. А народ иронизировал, что подошли к завершению построения коммунизма: «Деньги ещё есть, но купить на них уже ничего нельзя». Все больше товаров отпускалось с заднего входа в магазин. Народ понял, что коммунизм наступит тогда, когда у каждого советского человека в каждом магазине или на складе будет знакомый человек. Работа в торговле, которую мы презирали в юности, стала престижной, а продавщицы — желанными невестами и любовницами.
В 1976 г. накануне 1 мая я оказался в Челябинске. К тому времени полки магазинов в городе уже сильно опустели и трудно было что-то купить к празднику. Отец
раньше всегда отказывался закупать продукты с заднего хода, а здесь, желая меня угостить, предложил сходить с ним вместе за продуктовыми наборами. Их раздавали в столовой Управления Южно-Уральской дороги, вход в которую был со двора.
Когда мы с отцом вошли, там стояла очередь из начальников служб (локомотивных, вагонных, связи и т. д.). Каждый из них управлял предприятиями, разбросанными
на обширной территории, примерно 1500 км с запада на восток и 600 км с севера на юг, и организовывал работу десятков тысяч железнодорожников. В их петлицах
были одна или две большие (генеральские) звезды. Вызывали по списку, по нему же выдавали дефицитные продукты. Отцу полагалось 2 кг мяса, палка колбасы полутвердого копчения, банка красной икры, банка шпрот, полкило шоколадных конфет и ещё что-то. Все поместилось в небольшой сумке. На обратном пути отец сказал: «Запомни, Эдик, что в условиях победившего социализма и на 60-м году советской власти генералы производства имеют право с заднего входа зайти в столовую и купить к праздничному столу два килограмма мяса». Невозможно передать сквозившее в голосе чувство презрения к властям, заставлявшим их, крупных организаторов производства, испытывать подобные унижения. Ещё тяжелее приходилось тем, кому к праздникам не предлагали и такие наборы, а квартиры приходилось ждать многие десятилетия
...Будучи здравомыслящим и порядочным человеком, Захаров на новом месте проявил себя хорошо и быстро дошел до второго секретаря Челябинского горкома партии. Но с первым секретарем они из-за чего-то не поладили, и тот его спровадил на пост председателя Челябинского горисполкома, с обязанностями которого Захаров также неплохо справлялся. В течение нескольких лет город успешно развивался и благоустраивался, так как Захаров уделял особое внимание социальной сфере и строительству. Особых благ он не обрел, кроме стандартной трехкомнатной квартиры, в которой проживал со своей женой Марией Александровной, очень скромной и доброй женщиной, сыном и дочерью.
В январе 1961 г. его по настоянию все того же секретаря горкома направили как бы на повышение, назначив председателем партийного контроля Челябинской
и Курганской областей. Реально это было наказанием, так как отныне у Захарова в распоряжении было только восемь контролеров, да к тому же предписание исполнять сложные функции контроля, где он должен был решать задачи со многими неизвестными: кого, когда, как и в какой степени контролировать. Непосредственной причиной подобного «повышения» стала попытка Захарова помешать принять по плану 1961 г. жилые дома, строительство которых не было полностью завершено
Жить в них можно было, но не было проведено благоустройство прилегающих территорий, не заасфальтированы подъезды к домам. В общем, ситуация обычная.
Строители клялись, что «как только, так сразу», т. е. как только погода позволит, то сразу же они все сделают. Председатель горисполкома знал цену подобных обещаний, ведь жалобы жильцов, вначале счастливых, что наконец-то получили квартиры, а потом требующих ликвидировать недоделки, шли к нему. А строители,
закрывшие объект, выбравшие все фонды и получившие премии, будут от недоделанных объектов бегать, как черт от ладана. Но победила точка зрения первого секретаря горкома: главное, чтобы жильцы Новый год встретили в новых квартирах, построенных для них советской властью.
Сообщение об этом инциденте было напечатано в газете «Известия» и попало на глаза Н. С. Хрущеву, который в это время, не догнав Америку по производству
мяса, молока и масла на душу населения, начинал очередную кампанию, на сей раз по искоренению очковтирательства. Его решения, как всегда, были импульсивными и необдуманными. 21 марта 1961 г. вызвали в секретариат ЦК КПСС партийное и советское руководство Челябинской области. Неудачную линию защиты выбрал
первый секретарь горкома партии К. Н. Воронин, заявивший, что они действительно виноваты в приеме домов без заасфальтированных дорожек, но это обычная практика, а вот в г. Горьком принято несколько сотен тысяч квадратных метров в домах, в которых не было даже крыш.
Ему ответил Ф. Р. Козлов, ведший заседание, что «бесчестный человек ведет себя бесчестно и в высшем органе партии, в секретариате ЦК КПСС». В результате К. Н. Воронина исключили из партии. Первый секретарь Челябинского обкома партии, член ЦК КПСС Н. В. Лаптев был освобожден от работы в связи с болезнью. Из-за его болезни сняли с должностей все высшее руководство области и города, кого с партийными выговорами, а у кого отняли и партийный билет. Досталось и Захарову, его с выговором сняли с должности, на которую он только что был назначен, на этот раз за то, что не до конца сопротивлялся незаконным требованиям горкома принять незавершенные дома.
Буквально через несколько дней после заседания секретариата ЦК КПСС Захаров был в гостях у нас, и весь вечер разговор крутился вокруг произошедшего. К моему удивлению, Захаров был не очень расстроен, допуская, видимо, и возможность худшего исхода дела. Он считал себя попавшим под «колесо истории» и оставшимся, к счастью, живым. Вскоре я понял причины такого отношения к краху партийной карьеры. В Казахской ССР расстреляли двух секретарей обкома партии за подобные «прегрешения». К нам же первым секретарем обкома прислали из Москвы М. Т. Ефремова, который до того возглавлял Куйбышевский обком КПСС. В Челябинске он проработал недолго, вскоре уехал в Горький, где и принимали дома без крыши, а затем был назначен заместителем председателя Совета Министров СССР, а вскоре и отправлен на дипломатическую работу. Подобными «ротациями» и «укреплениями» кадров очковтирательство не только не изживалось, но и расцветало все ярче...
"Калым"
...Зарплата младшего научного сотрудника, которым я являлся до 1981 г., была скромна. На нее нелегко было прожить и одному. Двое маленьких детей, кооперативная квартира, на первый взнос которой большую часть пришлось одолжить. Жена-учительница должна была часто сидеть с детьми на больничном, а когда она работала, надо было брать няню. Найти приработок было трудно. Помимо работы почасовиком я ежемесячно готовил 15–20 рефератов для журнала «Общая биология». За реферат платили мизер, в среднем 3 рубля. Но эта работа побуждала отслеживать новую литературу в разных разделах эволюционной биологии.
Основной дополнительный доход давали летние заработки на стройке, называемые калымом. О них я хочу рассказать в этом разделе, так как они составляли важную часть жизни многих других молодых кандидатов наук в те годы, не только студентов и аспирантов. И эта тема почти не отражена в художественной литературе,
а в мемуарной поднимается, как правило, в рассказах о ложной романтике студенческих отрядов. На самом деле все было не так романтично, так как во время этих
калымов удавалось узнать лучше подлинную жизнь.
За 1–2 месяца можно было заработать полугодовую зарплату. Устроиться в калымную бригаду было тяжело, ещё тяжелее в ней укрепиться. Первый раз я попал
в бригаду томских студентов, которую возглавлял опытный рабочий Юлий Крылов. Годом раньше в ней работал мой студенческий друг Володя Томилов, но на следующий год он свое место уступил мне, отрекомендовав соответствующим образом. Из любопытства посмотреть на питерского аспиранта или из-за уважения к Томилову меня согласились принять, тем более что я готов был прилететь раньше летних каникул, что важно для того, чтобы вовремя застолбить выгодный объект. По дороге я заглянул в Новосибирск, где после окончания Метеорологического института обитала моя сестра Марина, а далее полетел в Томск, чуть не угодив в какую-то авиа катастрофу. Летели мы на два часа дольше, чем планировалось, а на аэродроме нас встречали пожарные машины и машины скорой помощи, которые, к счастью, не понадобились.
Бригада встретила меня бурно, молодежь была «крутая», сплошь из деревни, считали себя матерыми калымщиками и выражали сомнения в моих способностях выдержать тяготы каторжной работы, которой вдруг не оказалось. Куда-то материалов не завезли, где-то объект перехватили, и началось ожидание. За это время я бродил по Томску, где негармонично были объединены черты старого сибирского купеческого быта, сталинских бараков, хрущоб и зон. Напротив общежития университета находился лагерь. Большинство зданий советского периода были построены заключенными и выглядели ужасно. Зэки чувствовали себя рабами — а ведь классики марксизма предупреждали, что рабский труд не эффективен. Их российские последователи забыли заветы корифеев. Это отражалось и на обычных жителях. С наступлением темноты по городу ходить было опасно.
Только через две недели после моего приезда нашли объект на севере области, в Каргаске (в переводе с селькупского — Медвежий мыс) Нарымского края, месте ссылок неугодных в царское время и тунеядцев — в советское. Добираться туда надо было 800 км по рекам Томь и Обь на «Ракете». Начальник строительного поезда, сосланный немец, принял нас приветливо, на первых порах давал машину, чтобы съездили в столовую, на реку Обь искупаться, помыться в баню и т. д. Я тогда еще не знал: если начальник приветлив — жди обмана. Так оно и получилось. С материалами было плохо. Пришлось самим выезжать в тайгу, где лежал поваленный лес, распиливать его так, чтобы из него можно было сделать брус 18 на18 см и 6 м длиной. Трактор подтаскивал его к дороге, но на машины с прицепами мы грузили вручную в несколько слоев. Если добавить, что это происходило при палящем зное и мы с головы до ног были облеплены таежным гнусом, станет ясно, что труд был адский, а оплата мизерная, так как она рассчитана была на зэков. Трудности возникали все время. Например, чтобы достать простой электрический щит для подключения электроинструмента, администрация выписывала наряд на липовую работу, а поселенец, т. е. условно освобожденный, воровал его на соседнем строительном объекте.
Работали мы с утра до позднего вечера, а когда стало рано темнеть, то вечером при свете лампы вели внутренние работы. И в итоге за семь недель бригада из 9 человек построила на болоте водонапорную башню высотой 10 метров, два двухквартирных дома без столярки и отделки и залили огромный фундамент под двухэтажный дом.
Для оценки нашей производительности труда приведу такой факт. Когда мы начинали заливать фундамент, одновременно с нами такую же работу выполнял студенческий отряд. У нас работало 5 человек, у них — более сорока. Мы закончили за семь дней, они — за десять. Но при оплате нас обманули по классической схеме. Начальник
уехал в отпуск, а заместитель сказал, что ничего не знает и не слышал об аккордной оплате. И мы получили по 900 рублей чистыми, хотя обещали нам по 1500.
Ребята были злы, вели себя на судне шумно, огрызались на милицию, которая тогда еще была народной и не тащила всех подряд в суд за неподчинение органам правопорядка. В целом я был доволен, так как проверил себя на приспособленность к каторжной работе и выдержал ее не хуже некоторых более молодых.
К концу калыма многие из них валились от усталости, кто-то падал духом и отказывался ишачить, и меня бригадир брал с собой на самую интенсивную работу, а если я что-то делал не так, то оценки звучали на изумительном русском языке, который не воспроизводится в печатном виде. На следующий год он только меня и еще одного из бригады (Колю Колобкова) позвал с собой, но надо было ехать в Восточную Сибирь на долгий срок, а у меня отпуск уже был ограничен одним месяцем.
Через 4 года Володя Носов, наслышавшись от Володи Томилова о моем дебюте, предложил своему бригадиру Коле Т. взять меня с собой. Эта была совсем другая бригада. Наряду со студентами и аспирантами в ней было несколько кандидатов наук. Мы вылетели в Котлас, откуда поездом доехали до Жешарта. Это был поселок на берегу огромной реки Вычегды, полностью забитой утопленным сплавным лесом, так что на моторной лодке надо было ездить осторожно из-за угрозы получить пробоину. В последнем случае утопленники были гарантированы.
Жешарт был основан во время войны немцами, выселенными с семьями с Волги для постройки фанерного завода. Говорят, привозили их поздней осенью, оставляя в тайге с набором нехитрого инструмента. Выживали единицы, потомки которых стали старожилами. К ним затем добавились и освобожденные зэки. Резко выделялись аккуратные, чистенькие, ухоженные, окрашенные дома немцев и трущобы бывших заключенных, а также полуразвалившиеся дома немногих коми-зырян. Над городом стоял дым от сжигаемой древесины, остающейся после изготовления фанеры. К обычным неудобствам добавлялось тухлое мясо в столовой, которое я есть не мог. К счастью, бригадиру удалось договориться, чтобы нас кормили в профилактории.
Из книги "ТАК ВСПОМИНАЕТСЯ…" https://www.academia.edu/30831354/%D0%A2%D0%90%D0%9A_%D0%92%D0%A1%D0%9F%D0%9E%D0%9C%D0%98%D0%9D%D0%90%D0%95%D0%A2%D0%A1%D0%AF..._So_I_remember...._In_Russian_._St-Petersburg_Nestor-History_2014._571_p