Феномен Григорьева: кто сочинял в СССР знаменитые садистские стишки

В Советском Союзе эти садистские стишки пользовались невероятной популярностью и распространялись по принципу испорченного телефона – кто-то что-то забыл, кто-то не так записал, кто-то от себя добавил Очень интересный пост посвятил знаменитым садистским «детским» стихам популярный блогер Павел Гладков. «Новые Известия» публикуют его с сокращениями: «Маленький мальчик нашел пулемет…», — думаю, что каждому из вас известна вторая строчка этого стихотворения. Однако же уверен, что практически никто не знает авторов легендарного цикла садистских стишков о похождениях маленького советского мальчика, места рождения сего народного фольклора, условий и причин зарождения цикла, о том, как преследовали авторов в СССР, а также о последствиях, оказанных стишками на культуру позднего СССР. Ну и, точно, мало кто, слушая садистские стишки, задумывался о глубокой социально-политической подоплеке, которую в них и закладывали авторы. Поэтому, ностальгируя о беззаботном детстве, мы сейчас отследим весь путь эволюции этих стишков и отметим на этом пути жирными галочками его ключевых авторов. Первое стихотворение такого рода было сочинено петербургским поэтом Олегом Григорьевым в 1961 году. И выглядело оно так: «Я спросил электрика Петрова: "Для чего ты намотал на шею провод?" Ничего Петров не отвечал, Лишь висел и ботами качал!» Как вы можете видеть, на тот момент стихотворный размер немного отличался от того, который впоследствии станет классическим и будет писаться трехдольным дактилем. Но сформировавшийся в 70-е вид цикла уходит своими корнями именно в творчество Григорьева. Более того — стихи Григорьева в т.ч. ходили в народе как часть знаменитого цикла садистких куплетов. Помимо вышеприведенного это были, например: «Девочка красивая в кустах лежит нагой. Другой бы изнасиловал, а я лишь пнул ногой» «Прохоров Сазон воробьев кормил, Бросил им батон — 10 штук убил». «Зажав кузнечика в руке, Сидит ребенок на горшке. — Нельзя живое истязать! — Я пальцы стал ему ломать.» «Мазохисту на лавке Втыкали дети булавки, Не от тоски, не от шалости, А втыкали от жалости.» «Шел я между пилорам — Дальше шел я пополам» «Однажды Сережа и Оля Попали в магнитное поле. Напуганные родители Еле их размагнитили.» «Растворил жену в кислоте... Вот бы по кайфу зажили! Да дети нонче пошли не те — Взяли и заложили.» «Девица в кустах полуголая выдала странный стриптиз: трусы сняла через голову, а лифчик не верхом, а вниз!» «Друг подавился треской, Лежит на полу доской. Из носа выходит пена То сразу, то постепенно.» «Не свались в колодец, Ольга, Если прыгнешь в воду ты, Потеряешь в весе столько, Сколько вытеснишь воды.» В период 60-70-х годов Григорьевым был заложен огромный пласт материала с краткими детскими стишками, изобилующими черным юмором, и творческий энтузиазм поэта на этом не иссякал, подарив СССР огромное количество стишков самых разных жанров, которые вирусным способом распространились по всей стране и начали жить отдельной от автора жизнью, считаясь народными. Жанры и формат хоть и были разными, но всегда отличались иронично-абсурдным содержанием. Эти стихи в те годы пересказывали друг другу все, но как это часто бывает, автор остался в тени. «Сказал я девушке кротко: — Простите за нетактичность, Но бюст ваш, и торс, и походка Напомнили мне античность. Она в ответ мне со вздохом: — Простите, но ваше сложение Напомнило мне эпоху Упадка и разложения.» «На боку кобура болталась, сзади шашка отцовская звякала. впереди меня все хохотало, а позади все плакало.» «Много нас по подобию божию, И все-таки каждый с изъяном. Будем считать, что изъянами Обязаны мы обезьянам.» «Ученики по потолку Идут без напряжения. Не проходили, видно, тут Закона притяжения.» Судьбе самого Григорьева не было суждено сложиться столь же удачно, как судьбе его стихов. Увы, поэт с двумя судимостями за плечами не смог найти себя в этой жизни, а потому вел маргинальный и полубродяжнический образ жизни, виной чему стал, как это часто бывает у творческих людей, алкоголизм на фоне творческой безвестности. Первую судимость Григорьев получил по популярной в СССР статье «Тунеядство», в ходе чего сроком на два года был отправлен на принудительные работы в Вологодскую область. Именно там он сочинил этот знаменитый стишок: «С бритой головою, В форме полосатой Коммунизм я строю Ломом и лопатой» Сразу после отсидки в 1975 году Григорьев принял участие в нашумевшей ленинградской выставке нонкомформистов в ДК «Невский» (неподалеку от М. Елизаровская). Поскольку об этой выставке объявляли не советское радио и газеты, а «Голос Америки», ВВС и радио «Свобода», то собралось на выставку несколько тысяч человек. Для создания иллюзии осуждения такого творчества советским народом КГБ сделало ровно то же, что регулярно делает и сегодняшняя власть — пригнали к ДК «Титушек», а именно — несколько автобусов с окраинной гопотой, которая должна была сказать свое пролетарское «нет» разлагающему прозападному творчеству и по возможности разогнать собравшихся. Гопоту запускали в здание с черного хода, чтобы, незаметно смешавшись с толпой, они выкрикивали лозунги, задавали провокационные вопросы, обвиняли участников в работе на госдеп США и по возможности сорвали мероприятие. По рассказам современников, наемной гопоте так понравилось осуждать творчество, что после участия в акции они гурьбой пошли квасить в Летний сад, где в осатанелом алкогольном угаре покрушили мраморные статуи 18 века. В 1981 году Олег таки смог издать книгу своих стихов под названием «Витамин роста», после чего вполне ожидаемо подвергся жесткой травле со стороны властей СССР и прислуживающих им деятелей культуры, таких как Сергей Михалков: были созданы условия, при которых Григорьев не смог бы больше никогда печататься и издаваться, а самому ему был закрыт вход в Союз писателей СССР. Впрочем, это не имело никакого значения, т.к. стихи Григорьева уже давно жили своей жизнью и распространялись в обществе без любых бумажных носителей, методом пересказов из уст в уста. Тогда в СМИ была запущена мощная информационная кампания по дискредитации как самого Григорьева, так и его стихов. Так, летом 1981 года в Комсомольской правде вышла статья под названием «В чем повинны воробьи?», где разбиралась пошлость, бездарность и недопустимость таких стихов в советском обществе. Следующая книга была издана уже лишь в период гласности в 1989 году, впрочем, едва ли Григорьев это заметил, т.к. к тому времени уже окончательно опустился на социальное дно, буквально ни на миг не выбираясь из увлекательного алкогольного коматоза. Асоциальный образ жизни не мог не привести ко второй судимости, на сей раз за пьяный дебош и сопротивление милиции. Умер Григорьев в 1992 году от стандартной для алкоголиков язвы, оставив после себя отличный плацдарм для формирования жанра детских садистических стишков. Свой окончательный вид жанр стал принимать в 1977 году, уже отдельно от Григорьева, стараниями студентов Ленинградского Государственного Университета (ЛГУ), а именно: Игоря Мальского, Феликса Виноградова, Антона Скобова и Андрея Антоненко. В те годы ЛГУ был настоящим рассадником антисоветски настроенной молодежи, что не могло не найти выплеска в их творческом самовыражении. В кругах студентов ЛГУ на тот момент были очень популярны стихи легендарного озорника Даниила Хармса, и очень хорошо эта любовь в данном случае ложилась на патологическую непереносимость дешевого советского официоза и пропаганды, но в особенности — порядком опостылевшей унылой эстрады. Пародии были и раньше (например, миллион вариаций пародийных переделок песни «А кто я есть? Простой советский парень», запущенных в обиход в 1975 году), в том числе руками студентов поднимались истинные жемчужины со дна моря: «Я вас избил, И синяки, быть может, У вас еще исчезли не совсем, Но пусть они вас больше не тревожат, Я не ударю больше вас ничем.» Но первые именно чернушные пародии, высмеивающие милитаристскую истерию в СССР, появились в застенках ЛГУ. Если точнее — первая пародия с высмеиванием милитаристского угара родилась на историческом факультете ЛГУ в 1976 году, когда Игорь Мальский сотоварищи заскучали на парах. Выглядела она так: «Медленно ракеты улетают вдаль, Встречи с ними ты уже не жди. И хотя Америку немного жаль, У Европы это впереди. Скатертью, скатертью хлорциан стелется И забирается под противогаз. Каждому, каждому в лучшее верится. Падает, падает ядерный фугас. Может мы обидели кого-то зря, Сбросили 15 мегатонн. А теперь горит, и плавится земля, Там где был когда-то Вашингтон.» Стихотворение изначально состояло из 14 четверостиший, неизвестные энтузиасты увеличивали их количество аж до 26, но в народе осело лишь несколько из них, широко распространившись по стране в разных вариациях. Вот как об этом вспоминал впоследствии один из участников тех давних и славных событий: «Песенки такого рода пелись под гитару в узком кругу друзей и в экспедициях, а зачастую теми же компаниями и сочинялись: в ответ на гротеск придуманного мира патриотической песни образовался гротеск пародийный, и очень злой при этом. Вероятно дальше ничего бы и не было, если бы году примерно в 1974 не появилась в продаже гибкая грампластинка с двумя песнями: «Воскресенье» с идиотскими бодряческими виршами на тему всеобщего воодушевления («даже птицы поют в небесах…») по случаю выходного дня, и «Саласпилс» — чрезмерно душещипательная баллада о саласпилском лагере смерти, где были такие строчки: «На гранитную плиту Положи свою конфету…» Даже для нашего Зазеркалья это был перебор-с. Пройти мимо столь очаровательного сочетания было просто невозможно, так что одной из любимых прибауток 1977 года в нашей компании стала фраза–пародия на «Саласпилс»: «На могильную плиту Положи свою кисту» Причем честно признаюсь, что в те времена нашей компании личность электрика Петрова (прим. отсылка к стихам Григорьева), увы, была совершенно не известна. А жаль: он действительно хорошо бы вписался в возникшую вскоре эпопею с маленьким мальчиком (что он, впрочем, и сделал — самопроизвольно и потом). Что неудивительно: и там, и здесь первичный импульс придал один и тот же мир идей, выстраданный Даниилом Хармсом. Черный юмор Хармса не стоит путать с мизантропией: все эти смерти, избиения и увечья абстрактны, а не злобны. И мы, и наши последователи, вероятно, — были нормальные, без патологии, двадцатилетние парни. Да, злые — но исключительно на тупую агитацию, а это, в конце концов, есть нормальная защитная реакция на интеллектуальное насилие.» Воодушевившись творчеством группы «The Beatles», летом 1977 года в Старой деревне у Приморского шоссе студенты образовали хиппи-коммуну имени Желтой Подводной Лодки. К слову именно Мальский является основоположником движения хиппи в СССР. В сентябре 1977 года, когда во время очередной вписки ребята ринулись пилить во дворе дрова, было рождено самое первое стихотворение про маленького мальчика, практически в том виде, в котором цикл войдет в историю советского фольклора: «Вянут цветы, сохнет трава, Мальчик чахоточный колет дрова. Прошлой весной — эх, всем бы так, — В этом дворе нашел он пятак. Снова взлетает топор в небеса, Мальчик доволен, трясет волоса. С присвистом лезвие в мясо вошло, Вместе с травой детство ушло.» Незамысловатый на первый взгляд стих молниеносно разнесся по всему СССР. Да так, что впоследствии еще два десятка лет широко цитировался в отечественной рок-музыке. Например, в 1984 по мотивам стишка была сочинена песня Ленинградской группы «Пикник» «Новозеландская песня», или, скажем, свою песню по стишку сочинил некий Михалок из далекой Белоруссии, впоследствии ставший известным, как Ляпис Трубецкой. Чуть позже стих был сокращен до четырех строчек, так окончательно сформировался жанр: «Поздняя осень, жухнет трава, Маленький мальчик колет дрова. С присвистом лезвие в мясо вошло, Вместе с ногою детство ушло…» И так юные хиппи начали штамповать стишки на этот лад в промышленных масштабах. Так что неудивительно, что вскоре появился еще один стишок такого же формата: «Маленький мальчик на дерево влез, Сторож Архип достает свой обрез. Выстрел раздался, послышался крик. «Сорок второй!» — ухмыльнулся старик.» Конечно, это была просто шутливая бытовая зарисовка с элементами «черного юмора»; таких песенок в атмосфере Коммуны возникали десятки. Но что-то долгоиграющее здесь, похоже, было; «Чахоточному мальчику» оставалось только воспринять весь пафос помеси «Саласпилса» и «Воскресенья», и почва оказалась унавожена до нужной степени. Поскольку стишки распространялись среди народа по принципу сломанного телефона – кто-то что-то забыл, кто-то не так записал, кто-то от себя добавил, - то за время распространения по территории СССР у каждого стишка появлялось по десятку вариаций. Например, один из вариантов: «Маленький мальчик по речке плывет Дед Афанасий достал пулемет Краткая очередь сдавленный крик «Ох ты, Чапаев!» - смеется старик.» Или один из множества вариантов самого первого стиха: «Темною ночью в пижаме в полоску. Мальчик на кухне распиливал доску. Мягко железо в ногу вошло. Вместе с ногою детство ушло.» К слову, стандартный стихотворный размер не всегда сохранялся — например, одно из сочинений коммуны данного цикла выглядело так: «Мальчик на снегу лежал, Весь от крови розовый: Это папа с ним играл В Павлика Морозова.» Поскольку жанр вышел из черной политической пародии, то дальнейшая направленность «Маленького мальчика» была предопределена: сквозь призму этого героя началось циничное осмеивание суровой советской действительности. Вскоре стишки буквально стали сочиться концентрированной ненавистью ко всему, чем был так славен советский союз (дефицит, милитаризм, жлобство, пропаганда и тд), а убийство самыми изощренными способами главного символа СССР – пионера, стало центральной частью данного цикла стихов. Например, следующие два текста сочиненные Мальским в коммуне звучали так: «Звездочки, ленточки, косточки в ряд... Трамвай переехал отряд октябрят. Сиська налево, сиська направо — С ними погибла вожатая Клава». «Красные галстуки реют над сквером — Бомба попала в дворец пионеров. Выше лишь сиська большая летела — Это погибла вожатая Стелла» В обоих случаях оригинальны были лишь первые две строчки, в то время как дополнение с сиськами было добавлено позже для вхождения стишков в детскую среду. Другой пример: «Маленький мальчик рыбу ловил, Сзади к нему подплывал крокодил. Долго кряхтел крокодил-старичок (в народ ушло со строкой «Ох и кряхтел же зеленый сморчок») — В жопе застрял пионерский значок». Обратите внимание: значок застрял не в горле, что было бы логично, а именно в жопе. И это не случайно. Как отмечают филологи и исследователи фольклора, данный прием в стишке (придуманном взрослыми) использован, во-первых, для рассакрализации советского символа через кощунственное употребление, а во-вторых, для того, чтобы он прижился в первую очередь в детской среде, т.к. для детей нет ничего смешнее, чем наличие в стишке слов «жопа», «сиська» и т.д. Таким образом подрастающему поколению через стихи передается негативное восприятие всех этих советских атрибутов, типа звездочек, ленточек, значков и т.д., а циничное высмеивание пионеров автоматом в детской среде делает пионерство чем-то позорным, принадлежностью к чему следует стыдиться. Впрочем, были стихи, ориентированные не только на детей, например: «Дети играли в Сашу Ульянова — Бросили бомбу в машину Романова». Смысл этих строк дети едва ли поймут, впрочем, как и многие взрослые не являющиеся петербуржцами, ибо восходят они к популярным среди ленинградцев все тех же 1970-х анекдотам, обыгрывающим совпадение фамилии тогдашнего Ленинградского градоначальника Григория Романова и последней царской династии. В других регионах стишок распространился с фамилией Лукьянова – начальника секретариата верховного президиума ЦК КПСС в 1977-1983 годах. Как вы понимаете, от такой замены стишок растерял всю свою изящность, ибо утратил отсылку к династии Романовых. Другой пример агрессивной антисоветской риторики: «Дедушка в поле лимонку нашел, Сунул в карман и к райкому пошел, Дернул колечко, бросил в окно — Дедушка старый, ему все равно.» И, конечно же, то, с чего и начинали питерские хиппи — высмеивание насаждаемого в СССР милитаризма. Садистские стишки буквально изобиловали пропагандистскими штампами 70-х, которые сегодняшнему человеку ни о чем не скажут, в то время как человек, живший в 70-е, слышал эти заученные фразы из радиоприемников по десять раз на дню. Например, в те годы советское руководство все свои неудачи объясняло последствиями войны и кознями Запада, которые не дают от этих последствий оправиться. Для этого советскими дикторами было придумано красивое выражение «Эхо войны». Конечно же, это выражение, как и прочие, намертво прописалось в стишках: «Дед Афанасий присел на пенек "Ох, и тяжелый случился денек!" Долго над лесом летали штаны – Вот оно, подлое эхо войны.» Вечный поиск внутреннего врага: «Детям страны подавая пример, Интеллигента топтал пионер: Детский сандалик ударил в пенсне — Смерть диссидентам в Советской стране!» Другой фишкой пропаганды была идеализация своих солдат, милиционеров и т.д. От чрезмерно пафосного изображения доброго улыбчивого солдата, играющего с детьми, буквально выворачивало наружу. Столь пафосная идеализация солдат и армии с навязыванием детям различных юнармий также не могла не найти своего отражения в творчестве: «Маленький мальчик сидел у дороги, Танком ему переехало ноги. Добренький дядя в армейской фуражке Пулей в живот успокоил бедняжку». Также в равных частях страшилки были посвящены дефициту (в особенности мяса) и жлобству: «Маленький мальчик на лифте катался, Вдруг неожиданно трос оборвался. Папа склонился над грудой костей: «Где же ботинки за 200 рублей?» «Маленький мальчик варил холодец, По полу ползал безногий отец.» «Маленький мальчик с поломанной ножкой Кушает суп деревянною ложкой. Мать с умилением смотрит на сына: «Когда же ты сдохнешь, хромая скотина?» Ну и, конечно же, высмеивание совкового расдолбайства («Нет не случилось бы с сыном беды, если б в бассейн налили воды»), и крайней степени изношенности всего, что могло поизноситься, типа : «Тяжесть не выдержал старенький трос – мальчик ушами к сандалям прирос». Это впоследствии, уже во второй половине 80-х, когда данные стихи ушли совсем уж в широкие массы, начала появляться примитивная сортирная хрень, вроде: «Маленький мальчик играл в водолаза, смело нырял он на дно унитаза…». Но изначально (за исключением первых пробных вариантов описанных в начале) они носили сугубо социально-политический подтекст, используя образ маленького мальчика как вместилище всего самого ненавистного ленинградской интеллигенцией в СССР. Более того, в те годы садистские стишки официально позиционировались, как «Жанр протестной литературы». В общем, писал-писал Мальский сотоварищи, да дописался до психушки. Естественно, такая деятельность не могла остаться незамеченной со стороны КГБ, особенно после того, как конопляный дым из трубы комунны стал заволакивать собой и без того малосолнечное питерское небо. Вскоре «Коммуна» стала самым крупным средоточием хиппи в СССР, а потому уже в следующем году хата была разгромлена, а Мальский, как тогда было модно, отправлен на принудительное лечение в психиатрическую лечебницу, где его стандартным образом закалывали нейролептиками с целью превратить в овоща (как позже было с Егором Летовым), ввиду чего серьезно повредили память. Дальнейшая судьба Мальского сложилась не так печально, как у Григорьева, хотя и была далека от идеала. После психушки Мальский стал видным литературоведом и успешным переводчиком (ему принадлежит, например, перевод «Мудреца из страны ОЗ»). В 1990 году стал председателем «Академкниги», основал собственную газету «Слово и дело», стал первым исследователем Сталинских репрессий против неугодных поэтов, главным образом Даниила Хармса, Александра Введенского, Николая Олейникова и т.д. С 1993 года был участником игр «Что? Где? Когда?» в команде Алексея Блинова, а позже — Якова Песина. Основал нескольких клубов «Что? Где? Когда?» в Выборге, Пушкине, Колпино, Ломоносове, Череповце, Новгороде и Хельсинки. Невзирая на масштабную интеллектуальную и литературную деятельность, жил в нищете, которая с ним прошла рука об руку до самой смерти в 2004 году. Полностью это интереснейшее исследование Павла Гладкова читайте в его блоге.