МИХАИЛ ЮРЬЕВИЧ ЛЕРМОНТОВ в действующем отряде генерала Галафеева, во время экспедиции в Малую Чечню в 1840 г.
Высочайшим приказом от 13-го апреля 1840 года Михаил Юрьевич Лермонтов, поручик лейб-гвардии гусарского полка, был, за дуэль с де-Барантом — переведен тем же чином в тенгинский пехотный полк, стоящий на Кавказе. По приезде Лермонтова в главную квартиру, его назначили в действующий отряд на левом фланге Кавказской линии. Смелые действия Шамиля на реке Суноре, доставившие ему некоторый успех, и зимнее (1839 г.) движение генерал-маиора Пулло для сбора податей, да преждевременная попытка обезоружить чеченцев, взволновали население. Малая и Большая Чечня, ичкеринцы, каяалыковцы, галашевцы и карабулаки постепенно поднимали оружие и приставали к партии Шамиля. В 1840 году решено было приступить в исполнению еще прежде предположенного перенесения Кубанской линии на реку Лабу и заселению пространства между Кубанью и Лабою станицами казачьего линейного войска. Исполнение этого предприятия положено было разделять на периоды с тем, чтобы в продолжении первого года возвести на Лабе, в необходимейших пунктах, укрепления, дабы потом, под их прикрытием, водворить казачьи станицы.
Вследствие этих предположений, на линии составлено было два отряда. На правом фланге, под начальством генерал-лейтенанта Засса — лабинский отряд; на левом, под начальством генерал-лейтенанта Галафеева, чеченский отряд. Общее наблюдение поручено было генерал-адъютанту Граббе. [84]
6-го июля отряд генерала Галафеева, состоя из шести с половиною баталионов, 14 орудий и 1500 казаков, двинулся из лагеря под крепостью «Грозной». С рассветом переправился он за р. Сунжу и взял направление чрез ущелье Хан-калу на деревню Большой Чечен. Неприятель стал показываться на пути шествия, но ограничиваясь лишь легкими перестрелками, исчезал, не вступая в серьезный бой. В среде вышедшего из «Грозной» отряда находился Михаил Юрьевич Лермонтов. Боевая жизнь приходилась ему по нраву. Он давно мечтал о ней и отдался ее сильным впечатлениям со всею пылкостью удалой своей натуры. Не задолго перед тем выбыл из действующих рядов раненым известный в свое время бесшабашный Руфин Николаевич Дорохов, человек неудержимой удали, раза три, кажется, разжалованный за «шалости» в солдаты. Дорохов образовал отборную команду охотников человек в сто, большею частью из казаков, закаленных в боях смотревших на войну и грабеж не хуже любого чеченца. С своим бесстрашным вожаком люди эти приносили пользу разъездами и разведками. Огнестрельное оружие не было у них в употреблении. Они без шуму, как снег на голову, появлялись среди неприятеля или в аулах его, и резались шашками и кинжалами. Этот-то отряд раненый Дорохов передал Лермонтову.
В последний приезд в Петербург Михаил Юрьевич рассказывал А. А. Краевскому об этой команде своей и подарил ему кинжал, служивший поэту в столкновениях и стычках с врагами 1. Лев Васильевич Россильён 2 сообщил мне по поводу Лермонтова следующее:
— «Лермонтова я хорошо помню. Он был неприятный, насмешливый человек, хотел казаться чем-то особенным. Хвастался своею храбростью, как будто на Кавказе, где все были храбры, можно было кого-либо удивить ею! [85]
«Лермонтов собрал какую-то шайку грязных головорезов. Они не признавали огнестрельного оружия, врезывались в неприятельские аулы, вели партизанскую войну и именовались громким именем Лермонтовского отряда. Длилось это не долго впрочем, потому что Лермонтов нигде не мог усидеть, вечно рвался куда-то и ничего не доводил до конца. Когда я его видел на Сулаке, он был мне противен необычайною своею неопрятностью. Он носил красную канаусовую рубашку, которая, кажется, никогда не стиралась и глядела почерневшею из под вечно растегнутого сюртука поэта, который носил он без эполет, что впрочем было на Кавказе в обычае. Гарцовал Лермонтов на белом, как снег, коне, на котором, молодецки заломив белую холщевую шапку, бросался на черкесские завалы. Чистое молодечество, ибо кто же кидался на завалы верхом! Мы над ним за это смеялись».
Не себя-ли описывал Лермонтов, когда в стихотворения «Валерик» говорит:
«Верхом помчался на завалы
Кто не успел спрыгнуть с коня».
Барон Россильён вообще с антипатией относился к поэту нашему, как и большинство знавших его поверхностно людей. Известно как немногим он открывал свою душу. Известно также как мало было людей, способных понимать этого необыкновенного человека, страшно любившего выказывать себя с дурной стороны, как бы пародируя тем ходульность большинства людей, любящих показать себя в самом привлекательном, не согласном с истиною виде.
Николай Павлович Граббе сообщал мне, что отлично помнит как знаменитый отец его очень высоко ценил ум и беседу Лермонтова, но удивлялся невообразимой его склонности к выходкам и шалостям всякого рода. Достаточно было во время самой серьезной беседы войти в комнату лицу незнакомому или недостаточно серьезному или просто ему несимпатичному, чтобы Лермонтов вдруг, как перерожденный, начинал нести невообразимый вздор, по большей части оскорблявший слушателей, не редко видевших в таком поведении неуместное презрение «молодого ничем не заявившего себя офицера». [86]
Николаю Павл. Граббе казалось будто в записках отца его, которых во время рассказа не имел под рукою, где-то говорится о Лермонтове и о так называемой «команде его». Это выеснится когда будут сполна напечатаны записки Павла Христофоровича.
В неизданном еще письме Михаила Юрьевича в другу его Алексею Александровичу Лопухину встречаем следующее место:
«Милый Алеша, пишу тебе из крепости Грозной, куда мы, т. е. отряд, возвратился опять после двадцатидневной экспедиции в Чечне. Не знаю, что будет дальше, но пока судьба меня не очень обижает. Я получил в наследство от Дорохова, которого ранили, отборную команду охотников, состоящую из ста казаков, равный сброд: волонтеры, татары, и проч.; это нечто в роде партизанского отряда...».
Из всего этого видно, что Лермонтов действительно был человек лихой храбрости, но не хвастун, каким его выставляют некоторые из современников. Он не распространяется в рассказах о своих подвигах. Так, в письме своем после сражения под Валериком, которое приводим ниже — он ничего не говорит о личном деятельном участии своем, хотя, по донесению начальства и представлению его в сравнительно большой награде, видно, что молодым офицером были оказаны услуги во время упорного боя. В стихотворении, в коем Лермонтов так подробно описывает бой, он тоже ничего не говорит о своих подвигах.
Трудно мне было согласовать рассказы барона Россильёна о нечистоплотности Лермонтова с описанием его личности, сделанной Боденштедтом, встретившимся с поэтом в том же 1840 году.
В Москве, во время обеда, в компанию молодых офицеров, между коими находился и знаменитый германский поэт Боденштедт, вошел незнакомый ему офицер.
«У вошедшего была гордая, непринужденная осанка, средний рост и замечательная гибкость движений. Вынимая при входе носовой платов, чтобы обтереть мокрые усы, он выронил на пол бумажник и при этом нагнулся с такою ловкостью, как будто был вовсе без костей, хотя плечи и грудь были у него довольно широкие. Гладкие белокурые, слегка вьющиеся по обеим сторонам волосы, оставляли совершенно открытым [87] необыкновенно высокий лоб 3. Большие, полные мысли глаза, казалось, вовсе не участвовали в насмешливой улыбке, игравшей и красиво очерченных губах молодого человека. — Одет он был очевидно не в выходном своем платье: на шее небрежно показан был чорный платов, из под которого сквозь не вполне застегнутый, не новый уже, военный сюртук без эполет, глядела ослепительной белизны рубашка..... Во время обеда он не прятал под стол своих нежных, выхоленых рук и т. д.».
То, что во время похода и начальствуя над командою дороховских молодцов, Лермонтов казался нечистоплотным, вероятно зависело от того, что он разделял жизнь своих подчиненных и, желая служить им примером, не хотел дозволять себе излишних удобств и комфорта. Барон Россильён ставил Лермонтову в вину, что он ел с командою из одного котла и видел в этом эксцентричность и желание пооригинальничать. Между прочим, барон возмущался и тем, что Лермонтов ходил тогда небритым. На портрете 4 действительно видно, что поэт в походе отпустил себе баки и повидимому дал волю волосам расти и на подбородке. Это было против правил формы, но растительность у Лермонтова на лице была так бедна, что не могла возбудить серьезного внимания строгих блюстителей уставов. На другом портрете, находящемся у меня и писанном поэтом с самого себя, видно, что и волосы на голове он носил на Кавказе тоже не согласно с уставом — носил их не зачесывая на висках и довольно длинными.
Выступив в Малую Чечню отряд генерала Галафеева прошел через Чах-Кери к Гойтинскому лесу и Урус-Мартан, выжигая аулы, уничтожая хлеба и более или менее успешно перестреливаясь с горцами в незначительных стычках.
Но в этих сшибках удалых
Забавы много, толку мало.
— говорил Лермонтов — [88]
Прохладным вечером, бывало,
Мы любовалися на них
Без кровожадного волненья
Как на трагический балет.
В таких «забавах» прошло несколько дней. 10-го июля подошли к деревне Гехи — близь Гехинского леса и, предав огню поля, стали лагерем. Неприятель пытался было подкрасться к лагерю, но был открыт секретами и должен был ретироваться. 11-го июля отряд выступил из лагеря, имея в авангарде три баталиона Куринского егерского полка, две роты сапер, одну сотню донских и всех линейных казаков, при 4-х орудиях. Впереди, кроме того, шли два орудия и восемь сотен донских казаков. Авангардом командовал полковник Фрейтаг. В главной колонне следовал обоз, под значительным прикрытием. Колонною командовал капитан Грекулов.
Арьергардом, состоявшим из 2-х баталионов пехоты, 4-х орудий и сотни казаков, командовал полковник Врангель. В таком порядке отряд следовал к Гехинскому лесу. Неприятель не только не сопротивлялся, но и не показывался. Когда же войска вошли в лес и пошли по узкой лесной дороге, они встретили сильное сопротивление со стороны засевших в завалах черкесов. Однако завалы были взяты и неприятель вытеснен. Но опасность ждала впереди. Приходилось пройти большую окаймленную со всех сторон лесами поляну. Впереди виднелась речка Валерик, протекавшая по самой опушке, в глубоких, совершенно отвесных, берегах. Она пересевала дорогу под прямым углом. Правый берег ее, обращенный к отряду, был совершенно открыт, по левому же тянулся лес, прорубленный около дороги на небольшой ружейный выстрел. Вот тут-то конечно было удобное место для неприятеля. Он мог устроить завалы и стать твердою ногой за речкою, как за бастионом с глубоким водяным рвом. Подойдя к месту на картечный выстрел, артиллерия открыла огонь. Полное молчание. Ни одного ответного выстрела; ни малейшего движения не было заметно. Местность казалась вымершею. Обоз тоже выехал на поляну. Весь отряд двинулся еще вперед и подошел в лесу на ружейный или пистолетный выстрел. Было решено сделать привал; пехота же должна была проникнуть в лес [89] и обеспечить переправу. Но едва артиллерия начала сниматься с передков, как чеченцы внезапно со всех сторон открыли убийственный огонь.
В одно мгновение войска были двинуты вперед с обеих сторон дороги. Добежав до леса, они неожиданно остановлены были отвесными берегами речки Валерик и срубами из бревен, приготовленными неприятелем за трое суток вперед. Отсюда-то он и производил убийственный огонь. Били на выбор офицеров и солдат, двигавшихся по открытой местности. Войска кинулись вперед через овраг, помогали друг другу, перебираясь через речку по грудь в воде. Начался упорный рукопашный бой частью в лесу, частью в водах быстро текущего Валерика. Кинжал и шашка уступили, наконец, штыку. В лесу на речкой бой, или, по крайней мере, перестрелка, длилась еще много времени.
Таково описание, взятое мною из официального донесения генерала Галафеева, а вот как Лермонтов описывает бой этот:
... «Едва лишь выбрался обоз
В поляну — дело началось.
Чу! в арьергард орудья просят:
Вот ружья из кустов выносят.
Вот тащут за ноги людей
И кличут громко лекарей...
И вот из леса, из опушки,
Вдруг с гиком кинулись на пушки
И градом пуль с вершин дерев
Отряд осыпан... Впереди же
Все тихо... Там, между кустов.
Бежал поток; подходим ближе;
Пустили несколько гранат;
Еще подвинулись... Молчат!
Но вот над бревнами завала
Ружье как будто заблистало,
Потом мелькнули шапки, две —
И вновь все спряталось в траве.
То было грозное молчанье;
Недолго длилося оно,
Но в этом страшном ожиданье
Забилось сердце не одно...
Вдруг залп... глядим: лежат рядами.
Что нужды? Здешние полки
Народ испытанный... В штыки!..
Дружнее! — раздалось за нами [90]
Кровь загорелася в груди!
Все офицеры впереди;
Верхом помчался на завалы
Кто не успел спрыгнуть с коня.
Ура! — и смолкло... Вон кинжалы...
В приклады!.. и пошла резня...
И два часа в струях потока
Бой длился; резались жестоко
Как звери, молча, с грудью грудь...
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть —
И зной и битва утомили
Меня — но мутная волна
Была тепла, была красна».
Это дело под «Валериком» было дело небольшое, но кровавое. В неизданном письме в А. А. Лопухину, писанном вскоре после дела и пришедшем в Москву, как гласит почтовый штемпель, 12-го сентября 1840 года, Лермонтов говорит: «у нас были каждый день дела, и одно довольно жаркое, которое продолжалось шесть часов сряду. Нас было всего 2,000 пехоты, а их (врагов) до шести тысяч; и все время дрались штыками. У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на месте — кажется хорошо! Вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела еще пахло кровью»....... В официальном донесении говорится, что с нашей стороны в этот день было потери убитыми, ранеными и без вести пропавшими 13 офицеров и 316 нижних чинов. Чтобы погибло столько горцев — сомнительно, потому что они стреляли из-за завалов и прикрытий. Лермонтов в стихотворении своем скептически относится к известиям о количестве падших неприятельских воинов. Он у кунака своего, мирного чеченца, спрашивает:
«Как месту этому названье?»
Он отвечал мне: «Валерик —
А перевесть на ваш язык,
Так будет — речка смерти; верно
Дано старинными людьми!»
— А сколько их дралось примерно,
Сегодня? — «Тысяч до семи».
— А много горцы потеряли?
«Как знать! Зачем вы не считали?» [91]
— Да будет, кто-то тут сказал,
Им в память этот день кровавый!
Чеченец посмотрел лукаво
И толовою покачал. 5
Хотя, как уже было замечено, Лермонтов ни в стихотворении, ни в письмах не упоминает о роли, какую играл он сам в бою, но была она не без значения. Лермонтову поручено было сохранить связь между авангардом и другими частями, окруженными со всех сторон врагами, и он неоднократно, под градом неприятельских нуль, скакал от одной колонны к другой. Генерал Галафеев, в донесении своем к генерал-адъютанту Граббе от 8-го октября 1840 г., говорит о Лермонтове так:
«Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов, во время штурма неприятельских завалов на реке Валерике, имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника отряда об ее успехах, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами. Но офицер этот, не смотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отличным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы».
За действия во время экспедиции Лермонтов был представлен к награде, в то время считавшейся весьма высокой для офицера в чине поручика, а именно к ордену св. Владимира 4-й степени с бантом. Представление не было уважено и Лермонтову назначен орден Станислава 3-й степени 6.
Любопытны мысли, которые занимали молодого офицера, только что выказавшего отчаянную храбрость и презрение в опасности, только что как бы упивавшегося тревогою сильных ощущений. Едва замолк бой, Михаил Юрьевич уединяется, погрузясь в глубокую думу. Вокруг еще следы битвы... Кровь течет [92] струею дымною по каменьям; тела у
Вследствие этих предположений, на линии составлено было два отряда. На правом фланге, под начальством генерал-лейтенанта Засса — лабинский отряд; на левом, под начальством генерал-лейтенанта Галафеева, чеченский отряд. Общее наблюдение поручено было генерал-адъютанту Граббе. [84]
6-го июля отряд генерала Галафеева, состоя из шести с половиною баталионов, 14 орудий и 1500 казаков, двинулся из лагеря под крепостью «Грозной». С рассветом переправился он за р. Сунжу и взял направление чрез ущелье Хан-калу на деревню Большой Чечен. Неприятель стал показываться на пути шествия, но ограничиваясь лишь легкими перестрелками, исчезал, не вступая в серьезный бой. В среде вышедшего из «Грозной» отряда находился Михаил Юрьевич Лермонтов. Боевая жизнь приходилась ему по нраву. Он давно мечтал о ней и отдался ее сильным впечатлениям со всею пылкостью удалой своей натуры. Не задолго перед тем выбыл из действующих рядов раненым известный в свое время бесшабашный Руфин Николаевич Дорохов, человек неудержимой удали, раза три, кажется, разжалованный за «шалости» в солдаты. Дорохов образовал отборную команду охотников человек в сто, большею частью из казаков, закаленных в боях смотревших на войну и грабеж не хуже любого чеченца. С своим бесстрашным вожаком люди эти приносили пользу разъездами и разведками. Огнестрельное оружие не было у них в употреблении. Они без шуму, как снег на голову, появлялись среди неприятеля или в аулах его, и резались шашками и кинжалами. Этот-то отряд раненый Дорохов передал Лермонтову.
В последний приезд в Петербург Михаил Юрьевич рассказывал А. А. Краевскому об этой команде своей и подарил ему кинжал, служивший поэту в столкновениях и стычках с врагами 1. Лев Васильевич Россильён 2 сообщил мне по поводу Лермонтова следующее:
— «Лермонтова я хорошо помню. Он был неприятный, насмешливый человек, хотел казаться чем-то особенным. Хвастался своею храбростью, как будто на Кавказе, где все были храбры, можно было кого-либо удивить ею! [85]
«Лермонтов собрал какую-то шайку грязных головорезов. Они не признавали огнестрельного оружия, врезывались в неприятельские аулы, вели партизанскую войну и именовались громким именем Лермонтовского отряда. Длилось это не долго впрочем, потому что Лермонтов нигде не мог усидеть, вечно рвался куда-то и ничего не доводил до конца. Когда я его видел на Сулаке, он был мне противен необычайною своею неопрятностью. Он носил красную канаусовую рубашку, которая, кажется, никогда не стиралась и глядела почерневшею из под вечно растегнутого сюртука поэта, который носил он без эполет, что впрочем было на Кавказе в обычае. Гарцовал Лермонтов на белом, как снег, коне, на котором, молодецки заломив белую холщевую шапку, бросался на черкесские завалы. Чистое молодечество, ибо кто же кидался на завалы верхом! Мы над ним за это смеялись».
Не себя-ли описывал Лермонтов, когда в стихотворения «Валерик» говорит:
«Верхом помчался на завалы
Кто не успел спрыгнуть с коня».
Барон Россильён вообще с антипатией относился к поэту нашему, как и большинство знавших его поверхностно людей. Известно как немногим он открывал свою душу. Известно также как мало было людей, способных понимать этого необыкновенного человека, страшно любившего выказывать себя с дурной стороны, как бы пародируя тем ходульность большинства людей, любящих показать себя в самом привлекательном, не согласном с истиною виде.
Николай Павлович Граббе сообщал мне, что отлично помнит как знаменитый отец его очень высоко ценил ум и беседу Лермонтова, но удивлялся невообразимой его склонности к выходкам и шалостям всякого рода. Достаточно было во время самой серьезной беседы войти в комнату лицу незнакомому или недостаточно серьезному или просто ему несимпатичному, чтобы Лермонтов вдруг, как перерожденный, начинал нести невообразимый вздор, по большей части оскорблявший слушателей, не редко видевших в таком поведении неуместное презрение «молодого ничем не заявившего себя офицера». [86]
Николаю Павл. Граббе казалось будто в записках отца его, которых во время рассказа не имел под рукою, где-то говорится о Лермонтове и о так называемой «команде его». Это выеснится когда будут сполна напечатаны записки Павла Христофоровича.
В неизданном еще письме Михаила Юрьевича в другу его Алексею Александровичу Лопухину встречаем следующее место:
«Милый Алеша, пишу тебе из крепости Грозной, куда мы, т. е. отряд, возвратился опять после двадцатидневной экспедиции в Чечне. Не знаю, что будет дальше, но пока судьба меня не очень обижает. Я получил в наследство от Дорохова, которого ранили, отборную команду охотников, состоящую из ста казаков, равный сброд: волонтеры, татары, и проч.; это нечто в роде партизанского отряда...».
Из всего этого видно, что Лермонтов действительно был человек лихой храбрости, но не хвастун, каким его выставляют некоторые из современников. Он не распространяется в рассказах о своих подвигах. Так, в письме своем после сражения под Валериком, которое приводим ниже — он ничего не говорит о личном деятельном участии своем, хотя, по донесению начальства и представлению его в сравнительно большой награде, видно, что молодым офицером были оказаны услуги во время упорного боя. В стихотворении, в коем Лермонтов так подробно описывает бой, он тоже ничего не говорит о своих подвигах.
Трудно мне было согласовать рассказы барона Россильёна о нечистоплотности Лермонтова с описанием его личности, сделанной Боденштедтом, встретившимся с поэтом в том же 1840 году.
В Москве, во время обеда, в компанию молодых офицеров, между коими находился и знаменитый германский поэт Боденштедт, вошел незнакомый ему офицер.
«У вошедшего была гордая, непринужденная осанка, средний рост и замечательная гибкость движений. Вынимая при входе носовой платов, чтобы обтереть мокрые усы, он выронил на пол бумажник и при этом нагнулся с такою ловкостью, как будто был вовсе без костей, хотя плечи и грудь были у него довольно широкие. Гладкие белокурые, слегка вьющиеся по обеим сторонам волосы, оставляли совершенно открытым [87] необыкновенно высокий лоб 3. Большие, полные мысли глаза, казалось, вовсе не участвовали в насмешливой улыбке, игравшей и красиво очерченных губах молодого человека. — Одет он был очевидно не в выходном своем платье: на шее небрежно показан был чорный платов, из под которого сквозь не вполне застегнутый, не новый уже, военный сюртук без эполет, глядела ослепительной белизны рубашка..... Во время обеда он не прятал под стол своих нежных, выхоленых рук и т. д.».
То, что во время похода и начальствуя над командою дороховских молодцов, Лермонтов казался нечистоплотным, вероятно зависело от того, что он разделял жизнь своих подчиненных и, желая служить им примером, не хотел дозволять себе излишних удобств и комфорта. Барон Россильён ставил Лермонтову в вину, что он ел с командою из одного котла и видел в этом эксцентричность и желание пооригинальничать. Между прочим, барон возмущался и тем, что Лермонтов ходил тогда небритым. На портрете 4 действительно видно, что поэт в походе отпустил себе баки и повидимому дал волю волосам расти и на подбородке. Это было против правил формы, но растительность у Лермонтова на лице была так бедна, что не могла возбудить серьезного внимания строгих блюстителей уставов. На другом портрете, находящемся у меня и писанном поэтом с самого себя, видно, что и волосы на голове он носил на Кавказе тоже не согласно с уставом — носил их не зачесывая на висках и довольно длинными.
Выступив в Малую Чечню отряд генерала Галафеева прошел через Чах-Кери к Гойтинскому лесу и Урус-Мартан, выжигая аулы, уничтожая хлеба и более или менее успешно перестреливаясь с горцами в незначительных стычках.
Но в этих сшибках удалых
Забавы много, толку мало.
— говорил Лермонтов — [88]
Прохладным вечером, бывало,
Мы любовалися на них
Без кровожадного волненья
Как на трагический балет.
В таких «забавах» прошло несколько дней. 10-го июля подошли к деревне Гехи — близь Гехинского леса и, предав огню поля, стали лагерем. Неприятель пытался было подкрасться к лагерю, но был открыт секретами и должен был ретироваться. 11-го июля отряд выступил из лагеря, имея в авангарде три баталиона Куринского егерского полка, две роты сапер, одну сотню донских и всех линейных казаков, при 4-х орудиях. Впереди, кроме того, шли два орудия и восемь сотен донских казаков. Авангардом командовал полковник Фрейтаг. В главной колонне следовал обоз, под значительным прикрытием. Колонною командовал капитан Грекулов.
Арьергардом, состоявшим из 2-х баталионов пехоты, 4-х орудий и сотни казаков, командовал полковник Врангель. В таком порядке отряд следовал к Гехинскому лесу. Неприятель не только не сопротивлялся, но и не показывался. Когда же войска вошли в лес и пошли по узкой лесной дороге, они встретили сильное сопротивление со стороны засевших в завалах черкесов. Однако завалы были взяты и неприятель вытеснен. Но опасность ждала впереди. Приходилось пройти большую окаймленную со всех сторон лесами поляну. Впереди виднелась речка Валерик, протекавшая по самой опушке, в глубоких, совершенно отвесных, берегах. Она пересевала дорогу под прямым углом. Правый берег ее, обращенный к отряду, был совершенно открыт, по левому же тянулся лес, прорубленный около дороги на небольшой ружейный выстрел. Вот тут-то конечно было удобное место для неприятеля. Он мог устроить завалы и стать твердою ногой за речкою, как за бастионом с глубоким водяным рвом. Подойдя к месту на картечный выстрел, артиллерия открыла огонь. Полное молчание. Ни одного ответного выстрела; ни малейшего движения не было заметно. Местность казалась вымершею. Обоз тоже выехал на поляну. Весь отряд двинулся еще вперед и подошел в лесу на ружейный или пистолетный выстрел. Было решено сделать привал; пехота же должна была проникнуть в лес [89] и обеспечить переправу. Но едва артиллерия начала сниматься с передков, как чеченцы внезапно со всех сторон открыли убийственный огонь.
В одно мгновение войска были двинуты вперед с обеих сторон дороги. Добежав до леса, они неожиданно остановлены были отвесными берегами речки Валерик и срубами из бревен, приготовленными неприятелем за трое суток вперед. Отсюда-то он и производил убийственный огонь. Били на выбор офицеров и солдат, двигавшихся по открытой местности. Войска кинулись вперед через овраг, помогали друг другу, перебираясь через речку по грудь в воде. Начался упорный рукопашный бой частью в лесу, частью в водах быстро текущего Валерика. Кинжал и шашка уступили, наконец, штыку. В лесу на речкой бой, или, по крайней мере, перестрелка, длилась еще много времени.
Таково описание, взятое мною из официального донесения генерала Галафеева, а вот как Лермонтов описывает бой этот:
... «Едва лишь выбрался обоз
В поляну — дело началось.
Чу! в арьергард орудья просят:
Вот ружья из кустов выносят.
Вот тащут за ноги людей
И кличут громко лекарей...
И вот из леса, из опушки,
Вдруг с гиком кинулись на пушки
И градом пуль с вершин дерев
Отряд осыпан... Впереди же
Все тихо... Там, между кустов.
Бежал поток; подходим ближе;
Пустили несколько гранат;
Еще подвинулись... Молчат!
Но вот над бревнами завала
Ружье как будто заблистало,
Потом мелькнули шапки, две —
И вновь все спряталось в траве.
То было грозное молчанье;
Недолго длилося оно,
Но в этом страшном ожиданье
Забилось сердце не одно...
Вдруг залп... глядим: лежат рядами.
Что нужды? Здешние полки
Народ испытанный... В штыки!..
Дружнее! — раздалось за нами [90]
Кровь загорелася в груди!
Все офицеры впереди;
Верхом помчался на завалы
Кто не успел спрыгнуть с коня.
Ура! — и смолкло... Вон кинжалы...
В приклады!.. и пошла резня...
И два часа в струях потока
Бой длился; резались жестоко
Как звери, молча, с грудью грудь...
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть —
И зной и битва утомили
Меня — но мутная волна
Была тепла, была красна».
Это дело под «Валериком» было дело небольшое, но кровавое. В неизданном письме в А. А. Лопухину, писанном вскоре после дела и пришедшем в Москву, как гласит почтовый штемпель, 12-го сентября 1840 года, Лермонтов говорит: «у нас были каждый день дела, и одно довольно жаркое, которое продолжалось шесть часов сряду. Нас было всего 2,000 пехоты, а их (врагов) до шести тысяч; и все время дрались штыками. У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на месте — кажется хорошо! Вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела еще пахло кровью»....... В официальном донесении говорится, что с нашей стороны в этот день было потери убитыми, ранеными и без вести пропавшими 13 офицеров и 316 нижних чинов. Чтобы погибло столько горцев — сомнительно, потому что они стреляли из-за завалов и прикрытий. Лермонтов в стихотворении своем скептически относится к известиям о количестве падших неприятельских воинов. Он у кунака своего, мирного чеченца, спрашивает:
«Как месту этому названье?»
Он отвечал мне: «Валерик —
А перевесть на ваш язык,
Так будет — речка смерти; верно
Дано старинными людьми!»
— А сколько их дралось примерно,
Сегодня? — «Тысяч до семи».
— А много горцы потеряли?
«Как знать! Зачем вы не считали?» [91]
— Да будет, кто-то тут сказал,
Им в память этот день кровавый!
Чеченец посмотрел лукаво
И толовою покачал. 5
Хотя, как уже было замечено, Лермонтов ни в стихотворении, ни в письмах не упоминает о роли, какую играл он сам в бою, но была она не без значения. Лермонтову поручено было сохранить связь между авангардом и другими частями, окруженными со всех сторон врагами, и он неоднократно, под градом неприятельских нуль, скакал от одной колонны к другой. Генерал Галафеев, в донесении своем к генерал-адъютанту Граббе от 8-го октября 1840 г., говорит о Лермонтове так:
«Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов, во время штурма неприятельских завалов на реке Валерике, имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника отряда об ее успехах, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами. Но офицер этот, не смотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отличным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы».
За действия во время экспедиции Лермонтов был представлен к награде, в то время считавшейся весьма высокой для офицера в чине поручика, а именно к ордену св. Владимира 4-й степени с бантом. Представление не было уважено и Лермонтову назначен орден Станислава 3-й степени 6.
Любопытны мысли, которые занимали молодого офицера, только что выказавшего отчаянную храбрость и презрение в опасности, только что как бы упивавшегося тревогою сильных ощущений. Едва замолк бой, Михаил Юрьевич уединяется, погрузясь в глубокую думу. Вокруг еще следы битвы... Кровь течет [92] струею дымною по каменьям; тела у