«Спорт в России — это предсмертная агония». Анна Погорелова разочаровалась в биатлоне и стала фермером
Анна Погорелова (Бондаренко) пришла в биатлон из большого тенниса, когда ей исполнилось 11 лет. В 19 она выиграла золото юниорского ЧМ в эстафете, оставив с бронзой команду Доротеи Вирер, а в 20 завершила карьеру.
Теперь у Анны муж, четверо детей и ферма, на которой выращивают кроликов. Отличный пример для тех, кто думает, что после спорта все дороги ведут в Госдуму.
«Когда Шипулин на равных конкурировал с Бьорндаленом, Фуркадом или теми же норвежцами, у ребят из команды это вызывало что-то вроде обиды»
— Вы ушли в 20 лет, потому что устали?— И да, и нет. К тому времени я сделала достаточно для того, чтобы понимать, насколько успешной могу быть в спорте. А еще знала: чем дольше остаюсь там, тем больше возможностей теряю.
А главное — очень захотела семью и детей, такого женского несоревновательного счастья.
— То есть решение о завершении карьеры далось легко?— Нет. Я плакала по ночам. Мне снились гонки. Были настоящие телесные ломки. Тело привыкло к нагрузкам, к определенному образу жизни, когда оно приезжало, разбирало сумку, проживало как-то две недели, собирало сумку, уезжало — и так по кругу. Города, маршруты, часовые пояса… И тут: беременность-дом. Но я понимала, ради чего я это делаю.
Спортсмены часто не могут реализоваться в жизни и остаются в спорте, даже когда волна успеха уже проходит. Все это из-за банального страха не повторить этот успех. У меня у папы такая же история с тренерством. Он не смог адаптироваться к 90-м. До моего рождения он всю жизнь вкладывал в спорт, был старшим тренером по горным лыжам в «Трудовых резервах». С ним они из кружка любителей превратились в общество, собирающее почти все медали на уровне Союза. Когда в 90-е он пришел выбивать очередное финансирование, аргументируя это медалями, ему предложили этими медалями подтереться. Это был финал. Ему было сложно принять новую действительность.
Все его друзья в итоге смогли адаптироваться. Горные лыжи все-таки были популярны: и Тягачев, и старший Свищев. Сын Свищева сейчас в федерации керлинга, депутат Госдумы, состоит во фракции ЛДПР. Сейчас, когда мы говорим на эту тему, он признается, что боялся не повторить успеха. Но в таксистах его оставила именно негибкость, невозможность перестроиться, а мама выбирала, что купить булочку или целый батон. Для меня это очень поучительный пример. Я понимаю, что страх не лучший советчик. Нужно прислушиваться к себе и обязательно принимать во внимание свой талант, невзирая на обстоятельства. Обстоятельства могут измениться. А изменив себе, мы вылетаем на обочину и не всегда получаем шанс вернуться.
— Сейчас спорт есть в вашей жизни?— Старший сын занимается самбо. Но только для общего развития. Мне кажется, такие виды спорта важны для мальчиков: помогают обрести уверенность в себе.
— За биатлоном следите? Взгляд человека, который когда-то был в системе: в чем главная проблема сейчас?— Сейчас не слежу и не хочу быть в тренде «не читал, но осуждаю». В то время, когда я бегала, у нас была огромная очередь из перспективных спортсменов. Лариса Кузнецова (Куклина), с которой мы бежали эстафету в Кэнморе, только год назад появилась на Кубках мира. Помню, меня это как током ударило — 10 лет прошло!
Спорт с детства — борьба регионов за финансирование. В 12 лет, попадая на чемпионат России, ты уже всем должен, потому что в тебя что-то вложили. Даже родителям и себе должен, потому что не было другого шанса выбраться из условного Лабытнанги, кроме как попасть в команду Тюмени. И вот тогда, может быть, начнется более-менее нормальная жизнь.
Эта чрезмерная ответственность очень сказывается на детском сознании. В дальнейшем, когда человек подходит к сборной или даже попадает в команду, это расценивается как главный успех. Не нужен никакой Кубок мира — фиг с ним. Нужно попасть в четверку, чтобы не выкинули из эстафеты. То есть пробежать гонку так, чтобы быть третьим среди своих. Думаю, подсознательно психика просто больше не тянет, и спорт великих достижений сводится к борьбе за место в эстафете.
Опыт Устюгова или Шипулина, наверное, можно рассматривать как подтверждение этой теории. Когда Шипулин на равных конкурировал с Бьорндаленом, Фуркадом или теми же норвежцами, у ребят из команды это закономерно вызывало что-то вроде обиды. Зачем становиться первым в общем зачете, если второй из России там только 15-й? Можно спокойно заезжать восьмым или десятым и все равно оставаться королем в сборной. Это страшно.
Знаю, что Антон готовился отдельно, и для многих это было поводом оправдать его успех «особым» к нему отношением. А он просто сам по себе особенный, причем с юности.
— Но не может быть такого, чтобы за последние 10-15 лет только у Шипулина было это стремление — побеждать.— Конечно. Все хотят побеждать. Это, наверное, и подкашивает. К моменту, когда ребят допускают до Кубка мира, они настолько устают от внутренней борьбы, что сил бороться за какие-то сверхрезультаты просто не остается. Психика защищается, и появляются эти раздражающие болельщиков интервью про ветер, который мешает, и лыжи, которые не едут.
И Женя Устюгов, и Антон с юности умели получать удовольствие от тренировок и дозировать психологическую нагрузку. Умение побеждать в нужных стартах на таком высоком уровне — это работа головы, в первую очередь, способность договариваться со своим подсознанием и телом, получая от него лучшее в нужный момент. Невозможно побеждать, постоянно находясь под давлением.
Да и в целом это наследие советской системы, что, даже становясь чемпионом, ты толком не радуешься. Вспомните хотя бы гимнастку Мухину, которая желала себе смерти. Все думали, что, стоя на олимпийском пьедестале, она плакала от счастья. А она потом не раз признавалась, что плакала, потому что еще четыре года ее никто не отпустит, так как она гордость нации. У нас спорт — это такая армия, не форма жизни, а предсмертная агония, растянувшаяся на много-много лет.
«Когда на ферме все было готово к запуску, попала в аварию и чудом выжила»
— Как появилась идея фермерского хозяйства?— К 24 годам я поняла, что точно хочу много-много детей, что мы будем жить за городом и работать там, где живем. Значит, надо идти в сельское хозяйство. Именно кролика решила выращивать из-за проблем с аллергией у старшего сына. Мы дожили до того времени, когда буквально у каждого ребенка есть какая-то аллергия. Аллергические факторы имеют накопительный эффект. Если у тебя реакция на арахис, например, но вся остальная среда идеальна, то организм, грубо говоря, может справляться с этим. А когда ты дышишь чем-то непонятным, ешь что-то непонятное, пьешь что-то непонятное, еще и не отдыхаешь толком, то проблемы усугубляются.
Сын у меня оказался с реакцией на вирусные белки. Он мгновенно все схватывает. Мы пережили несколько серьезных приступов, с реанимацией. И это действительно страшно: ребенок просто отекает, перестает говорить, задыхается. Врачи делают уколы, они не помогают, а я, видя все это, должна держать его за руку и как-то внушать уверенность, что все будет хорошо.
— Что вы знали о кроликах, когда ввязались во всю эту историю?— Знала, что в России совершенно нет рынка. По статистике, россиянин съедает порядка 17 грамм крольчатины в год. Ничтожно мало, хотя продукт очень полезный.
Где-то два года ушло на то, чтобы окунуться во все процессы с головой, изучить потребности животных, требования и ГОСТы по производству. Потом купила 11 гектар неподалеку от Коломны, взяла в аренду подходящее помещение, составила список необходимого оборудования. Изначально проект был рассчитан на 600 кроликоматок.
Планировала уложиться в 6 млн рублей — деньги от продажи московской квартиры. Через две недели после того, как заключили сделку, обвалился евро, случился кризис. Купить оборудование я не успела. Пришлось продать еще одну квартиру, чтобы закрыть самые необходимые позиции.
— Муж не возражал?— Нет. Но в итоге мы все равно развелись. Ферма и все трудности, связанные с ней, здесь совершенно не при чем. Я поняла, что у нас с первым мужем были слишком разные ценности. По общепринятым меркам он был почти идеальным мужчиной. Но мы никогда не смогли бы сделать друг друга счастливыми. И судя по тому, как дальше развивались события, я могу только благодарить Бога за то, что в совершенно абсурдной, как казалось многим, ситуации он дал мне сил на развод.
Через три дня после этого я попала в аварию. У машины отвалилось колесо, она перелетела через четыре полосы и оказалась на встречке, а я — в Склифе: сломаны два позвонка, раздроблена лопатка так, что рука практически оторвана, повреждена селезенка. Ее потом пришлось удалить. Чудо, что я вообще выжила. Чтобы понять это, надо было просто увидеть машину после аварии. У меня раньше даже были фотки как напоминание о том, что такое вера. Хотя, на самом деле, это полный идиотизм, такой приступ неверия. Я же так себя вела, будто все время проверяла бережливость Бога по отношению ко мне. Молитва не избавляет от необходимости чинить машину или рассчитывать экономическую модель проекта. Но в то же время я и восстановилась супербыстро благодаря двум молитвам, которые знала.
Авария в итоге помогла не только понять это, но и еще раз убедиться в правильности решения с разводом. В тот момент у первого мужа были все шансы сделать так, чтобы я поверила, что мы с детьми ему нужны. Но он выбрал гостевой режим — сначала раз в три месяца, потом раз в полгода заезжал к детям. И даже из больницы я выписывалась сама. Взяла детей и уехала в деревню. Для меня тогда сам статус, само слово «мужчина» не было гарантом надежности.
— Запуск фермы пришлось отложить из-за аварии?— Я не могла себе этого позволить, да и в больнице в итоге провела около двух недель. Врачи не верили своим глазам. При выписке сказали, что, наверное, помогло спортивное прошлое: организм сам нашел варианты, как восстановиться побыстрее.
— И ни разу не подумали: «Да пошло оно все к черту»?— Оглядываясь назад, могу с уверенностью сказать: на каждом этапе я делала единственный возможный шаг. Даже если в итоге это приводило меня к катастрофе в каких-то моментах, то это была необходимая катастрофа для того, чтобы потом какой-то кирпич встал на место.
Я, например, мечтала, но точно не планировала в первые годы работы заниматься упаковкой, доставкой и всем остальным. Но получилось так, что предприятие, на которое мы сдавали кроликов живым весом на убой, обанкротилось. Долг только перед нами — полтора миллиона. Это три месяца работы моей фермы. У меня полная ферма животных, которых надо как-то кормить, иначе они начнут умирать, кассовый разрыв в полтора миллиона и открытый вопрос с убоем, упаковкой и переработкой. Решить этот вопрос нужно было за месяц. Пошли в банк — у нас был определенный объем оборудования для микрозаймов. Но нам сказали, что, по рекомендациям ЦБ РФ, оно не является ликвидом. Заложили машину, но вместо трех миллионов, которые мы просили, одобрили всего один. Даже кассовый разрыв никуда не делся. В итоге в какой-то момент я была вынуждена занять деньги под 10 процентов в месяц у одного старого знакомого. Была уверена, что быстро верну — Минсельхозпрод Московской области обещал помочь. Что-то пошло не так, ситуация с займом тянется до сих пор. Зато я теперь могу предложить потребителю мясо в уникальной разделке и знаю, как правильно организовать доставку.
Все эти сложности показывают, кто из людей готов остаться с тобой рядом, а кто поддерживает, только когда все хорошо и тебя зовут на «Прямой эфир» к Андрею Малахову.
«Работала в минус, пока не поняла, что уже не хватает денег на хлеб и молоко для своей семьи»
— Кто рядом с вами сейчас?— В первую очередь — моя семья: четверо детей и муж, сестра, папа и партнеры.
Когда я разводилась с отцом старших, все крутили пальцем у виска, говорили, что мать-одиночка с двумя детьми точно никому не нужна. А я всегда знала: если есть я, со своими представлениями об идеальном мужчине, значит, где-то есть и этот идеальный мужчина. Не могла согласиться на меньшее, слишком хотела быть счастливой и оказалась права.
Мы познакомились с Максимом почти случайно. Была у нас своя прилепинская свора: Хаски еще до того, как он стал популярным, Ричард. Съемки клипов проходили с участием всех друзей. Получилось так, что у Максима лучший друг детства писал музыку для ребят, а я просто любила бывать в этой компании. На одной из тусовок я тихо сидела в стороне и просто пила пиво. Максим, естественно, не знал, что у меня уже есть дети, подошел и говорит: «Тебе же еще детей рожать». Я ему ответила что-то вроде: «Мне? Да, мне пятерых». Он поправил: «Семерых». В общем, четверо у нас уже есть, двое — совместных.
До знакомства с Максимом почти убедилась, что в современном мире интерес мужчины к женщине может быть основан только на похоти. Ты как разменная монета: девочки часто существуют в реальности, в которой, если в ресторане покормили, то будь добра — не выпендривайся. А это точно не мой вариант. И Максим в этом смысле оказался безупречен. За два года одиночества я успела почувствовать, что для меня действительно важно, сказала ему, что нужно взять благословение у батюшки. Думала, год будет за ним ходить — не меньше. Батюшка, кажется, ни минуты не сомневался. Максим говорит: «Я был очень убедителен, сказал, что нам еще семерых детей рожать — еле успеваем, даже если начнем прямо сейчас».
— Он легко принял ваш образ жизни? Чем занимался до знакомства с вами?— Он работал на съемках «Адской кухни». Быстро рос, пришел на съемочную площадку водителем, инженером стал через год. И это в одном из лучших продакшенов на нашем телевидении. Когда проект закончился, ему предложили управлять ренталом, тут я со своей фермой, он не смог остаться, видя, как фермерство рвет на куски меня. Я буквально забывала есть. Он просто звонил мне и требовал фотоотчеты, что я поела. Теперь я так слежу за тем, чтобы поел уже он, потому что в сельском хозяйстве только 300% вовлеченности — невозможно по-другому.
Если бы не Максим, я бы, наверное, сошла с ума. Он сразу засучил рукава и начал разгребать все завалы. Раньше они сидели с ребятами, и он им постоянно: «Что мы здесь сидим? Надо что-то делать, мир менять». В ответ слышал постоянно: «И что тебе спокойно не сидится». А вместе со мной у него образовалось поле непаханное и приключения — каждый день. В прошлом году прямо 2 января на ферму нагрянули сотрудники ФМС и забрали рабочего, который ее отапливал. Максим каждые три часа ездил туда, сам накидывал уголь, вылезал весь чумазый, но абсолютно счастливый, а параллельно еще разбирался со всякими накладными.
— Знаю, что за последний год у вас в бизнесе произошли глобальные перемены.— Не так давно мы стали партнерами единственного в России селекционного центра, племенного репродуктора Хиколь. Это суперпорода с уникальными вкусовыми свойствами, мясо — нежнейшее. В России привыкли, что кролик — это очень сложно в приготовлении, странные привкусы. Мы пытаемся разрушить эти стереотипы. Надеюсь, технология производства и сама порода позволят нам это сделать.
Меня всегда пугали вот эти истории про лохматую лапку и кошек под видом кролика. Какие-то военные байки, а они прижились в сознании и не дают людям попробовать мясо уникальной пользы.
Сейчас мы — первый в России мультипликатор стада с европейской сертификацией и соответствующими стандартами. Ребята базировались в Клину, наше оборудование переехало к ним. Забой и переработка остались под Коломной. На ферме теперь просто плакать хочется от счастья, настолько там чисто и грамотно все обустроено. Я счастлива, потому что у нас складываются такие, полусемейные отношения. И я не вижу никаких противоречий в наших мотивах и целях. При этом у каждого участника своя история, которая привела к осознанию важности своих ценностей и отношений. Например, Семен, управляющий селекционным направлением, строил ферму в Луганске. В нее попал снаряд, когда там начались боевые действия. Заботясь о своей семье, он решил переехать в Россию. Пробовал работать в Краснодарском крае, но со временем тоже оказался в этой команде. На днях он получил российское гражданство. И это праздник для нас.
Конечная цель — создать такой проект, приходя в который и инвестируя даже малую часть, фермер сможет получить полный пакет сопровождения. Опыт показывает: охватить все, учесть риски не в состоянии ни один человек, каким бы замотивированным он ни был.
— За что отвечаете вы? — За розничное направление и популяризацию мяса кролика. В России пока не набирается и 100 граммов на человека в год. Многие люди впервые пробуют кролика у нас, в том числе благодаря разделке, от которой мне предлагали отказаться потенциальные инвесторы. Наша подача помогает пробовать кролика, не меняя привычных способов приготовления.
Ребята сейчас налаживают экспорт стада. В декабре уже дважды были в Узбекистане. Там есть государственная программа по производству мяса кролика. И президент издал указ, по которому все детские учреждения должны вводить в рацион не менее 10 процентов этого мяса. Это в Узбекистане. Теперь обрусевшие французы с нашей фермы будут поставляться туда, чтобы восстанавливать здоровье нации. А Россия не может себе позволить мясо кролика. Для потребителя в отсутствие инфраструктуры оно очень дорогое, а ее создание — колоссальная работа и инвестиции, которые пока невозможны со стороны банков.
— Сейчас важно быть толерантным, заботиться об окружающей среде. Вам часто прилетает негатив из-за кроликов?— Бывает, но на это я не обращаю внимания, потому что понимаю, насколько важно детям, например, получать качественный белок.
Я больше страдаю, когда начинают писать про цены. Технологичное выращивание вне созданной отрасли требует огромных затрат. Мне важно, чтобы мясо было доступным. Первое время я реально работала в минус. У меня была установка, что покупатель не должен платить больше 1000 рублей. Тогда занималась оптовыми продажами. При таком раскладе не могла отпускать кролика дороже, чем за 560 рублей. Я так его и продавала, хотя мне он стоил 590, пока не дошло до того, что перестало хватать денег на хлеб и молоко уже для своей семьи.
— В одном из ваших интервью прочитала, что ферма — не цель, а средство. Объясните.— Все просто — это проверка своих ценностей на прочность. До определенного момента у меня было очень низкое доверие к миру. Даже в самых сложных ситуациях я думала, что не могу попросить о помощи, и это меня очень сильно било по носу. В какой-то момент необходимость и радость доверять сняли с меня множество заблуждений. Без проекта, если бы я испугалась встретиться с этой частью себя, счастье так и осталось бы недосягаемым.
Проект для меня — это честный взгляд внутрь себя.
Жизнь — не наказание. Бог не хочет наших страданий, просто мы не всегда верим ему, проверяем его на прочность и пытаемся найти какие-то подтверждения его несовершенству. Голодающие в Африке, перегибы судебной системы и прочее — это все только про людей. А мир, он великолепно полный — не черный или белый. Раньше я думала: если больно, значит, хорошо. Как в сказке «Морозко», помните: «Тепло ли тебе, девица?» — «Тепло, батюшка». И в обморок. А смысл жизни — в умении принимать любовь Бога.
Не будь фермы и всех этих приключений, я бы, наверное, еще очень нескоро к этому пришла.
«У московской федерации биатлона не было ничего, кроме двух стволов на 150 человек»
— Когда вы начинали в биатлоне, как это было?— Я пришла в биатлон, когда финансирование нашего спорта было на нуле. Деньги можно было найти, только если у тренера в группе были дети, способные показать сверхрезультат. И вот я бегала контрольные с температурой по 86-му году, хотя сама 90-го.
В мае обычно проводили первый старт, междусобойчик, а это время для наработки базы, которой мне очень не хватало вплоть до попадания в команду к Лопухову. Детский спорт вместо создания этого фундамента просто запорол мне сердце. Это моя большая боль — всегда понимала, так быть не должно. Но если бы я не выигрывала у 86-го, тренер не смог бы даже заикнуться, чтобы нам хоть что-то дали или отправили на сборы.
Незадолго до моего прихода у московской федерации биатлона не было вообще ничего, кроме двух стволов на 150 человек. Все держалось на энтузиазме президента Сергея Борисовича Панкина и нескольких тренеров. Сергей Борисович выкупил участок земли в Тверской области и организовал там что-то вроде базы. Жили чуть ли не в палатках, зато могли тренироваться. Выбивал для нас соревнования. В момент, когда все стало чисто и красиво, его обвинили в том, что он использовал какие-то мутные финансовые схемы, и просто убрали из биатлона. Он этого не перенес: инсульт, потеря зрения. Звонил мне периодически, поздравлял, когда думал, что у меня есть какие-то успехи.
Конечно, многое делалось на коленках, часто за свои деньги, где-то там сэкономленные. Когда выезжали на обкатку, например, за все платили тренеры, а потом добивались, чтобы эти деньги им вернули. На свой первый чемпионат мира я тоже поехала за свой счет, с условием, что федерация возместит эти расходы. В семье денег не было, занимала у дяди Сережи Костина (брат председателя правления ВТБ Андрея Костина. — Sport24). Они с отцом знакомы со школы, один из его лучших друзей, поддерживал нас все детство. Но мои родители не знали, что я обратилась к нему за помощью. Так получилось, что деньги дяде Сереже понадобились раньше, чем я вернулась домой, и он позвонил моим родителям. Был скандал, со мной потом еще долго не разговаривали.
В команду, в которой были по-настоящему хорошие условия, я впервые попала только в 2008 году, наверное. Мне настолько хотелось там задержаться, что я перетренировалась. Потом умерла мама. И я оказалась в больнице с нервным истощением.
— И все это незадолго до чемпионата мира, на котором случилось золото в эстафете?— Да. Я попала на него случайно. Меня тогда не взяли на вкатку, на лыжи встала только перед первой отборочной гонкой. Сначала финишировала в шестом десятке. А потом вдруг выиграла спринт. Мне сказали, что еду в Кэнмор. Где-то за полторы недели до чемпионата у нас был сбор, чувствовала себя просто великолепно — стреляла, бежала. И тут на очередном обследовании выяснилось, что я максимально перенапряжена — сердце бьет ровно в одну точку. Побоялись, что до стартов не удержу пик, а если попробовать расслабиться, может, еще успею собраться. Разработали программу релаксации, что-то из йоги.
Расслабилась так расслабилась. Спринт практически прошла пешком и стала только 13-й, в пасьюте — вообще за пределами топ-20. Для меня это стало настоящей катастрофой, потому что я понимала, каким мог бы быть результат, если бы не испугалась взять всю ответственность на себя. Золото в эстафете — это уже результат работы всех девочек.
— Как вы попали в экспериментальную команду «Сочи-2014» к Николаю Лопухову?— Благодаря Панкину как раз. У них с Петровичем была такая коллаборация. Сергей Борисович очень хотел, чтобы я поработала с Лопуховым, а я долго сопротивлялась. Про него же много всего рассказывали. И про грубость, даже жестокость, и про сверхнагрузки, и про тот же допинг. Но, проработав с ним несколько лет, могу точно сказать, что это человек великого тренерского таланта и великой дисциплины. На нем вообще держится моя вера в людей. Жалко, что он недооценен, и это никогда не изменится, потому что никто не дотягивает до его уровня.
Все тренеры знают, как работает Николай Петрович. Его спортсмены проводят на трассе минимум 10 часов, а он — еще больше. У него не бывает выходных. Он все выходные проводит в мыслях о том, как бы кому-то помочь, изучает новые упражнения. Он фанат в лучшем смысле этого слова.
Когда я к нему попала, была разрушена полностью: слабое сердце, постоянные проблемы с ЭКГ, на тренировках периодически вообще шла пешком, девочки могли меня раз пять обогнать. Но ни разу в свой адрес я не слышала замечаний в духе «что ты как дохлая скотина» или «пора тебя на помойку отправить» — то, что ему часто приписывают еще с лыжных времен. Не слышала я никаких оскорблений, слышала какую-то его боль, но она никогда не была выражена в оскорбительной форме. Он мог ругнуться матом, потом улыбнуться и сказать: «Это я по-стариковски». На личности тоже никогда не переходил.
Помню, в сезон, когда перешла к нему, поехала на Кубок Урала и привезла всем минуту, хотя до этого всегда проигрывала не меньше. И, конечно, отхватила усмешек и намеков всяких на тему допинга. Никакого допинга, естественно, не было и быть не могло. Даже медикаментозное сопровождение моих проблем с сердцем иногда сводилось к элементарному рибоксину. Результат был основан на восполнении той базы, которую я недополучила в детстве, огромной работе, проделанной на правильных пульсах.
Все хотят найти волшебную таблетку. Всем хотелось верить, что у Петровича она есть, и он ее просто использует. А его таблетка была в ответственности и в работе, в больших объемах работы.
— Почему из всей команды «Сочи-2014» до серьезных результатов на Кубке мира добрался только один спортсмен — Максим Цветков?— Это не так. Из нашей команды в основном составе мужской сборной России был не только Цветков, но и Лапшин, с призовыми местами на Кубках. Абрамова и Русинов — в основе Украины. Молодые ребята после того, как Николая Петровича подключили к работе с основой, остались в молодежке. Я и Оля Назарова ушли.
Два человека из восьми в основе сборной России — это уже очень хороший результат. Когда Николая Петровича начали подключать к работе с основой для подготовки к Олимпиаде, наша команда фактически перестала существовать. Кто успел показать результат, тот успел и попал в топ. К слову, Лапшин так и не бежал в Сочи, хотя нам казалось очевидным, что Николай Петрович поставит его. Все-таки свой спортсмен. Это, на мой взгляд, очень характеризует его как тренера.
Но его решения в принципе мало кто понимал. Мало кто исходит из той же мотивации, что и он — показать выдающиеся результаты.
Простой пример: когда в СБР пришел Прохоров со своей командой, они как опытные менеджеры, естественно, попытались использовать опыт лучших, но не учли внутренние конфликты и противоречия в командах. Обратили внимание на принцип работы Лопухова. Нашим девочкам не хватало скорости, а Николай Петрович все-таки великий лыжный тренер в первую очередь. Его попросили проконсультировать основу, мы вместе с ними отправились на сбор. Это привело к тому, что девочкам ввели технические блоки, увеличили нагрузку, но никто, кажется, включая тренеров, толком не понимал, зачем в этом возрасте подтягивать технику. Добежали же они и на своей до уровня сборной страны.
В итоге вся эта затея не дожила и до конца сбора. Николай Петрович страдал и матерился, хотя, по большому счету, на тот момент не имел никакого отншения к основе и мог спать спокойно. А ему было важно донести свой принцип. Тренируясь миллионы часов, каждый, естественно, вырабатывет для себя удобный алгоритм движений, потому что одни мышцы изначально сильнее, другие — слабее. Тренеры, «работая» над техникой, раздают советы: руку выше, спину жестче. Для того, чтобы поменялась техника, нужно менять динамический стереотип. И для этого как раз нужна имитация. Не для того, чтобы попрыгать и сказать: «Мы молодцы — на пульсе поработали». А для того, чтобы наработать динамический стереотип в большем объеме, чем проводишь на лыжах. В покое, имея возможность оттолкнуться от твердой земли, нарабатываешь верный динамический стереотип с правильными углами, и мышцам становиться проще работать эффективно. И это гениально, но никто этого не понял и не услышал.
Или вот еще: много разного читала про то, что Лопухов изводит своих спортсменок процедурой «отщип жира». Некоторые девочки реально сходили с ума, думали, что Петрович так проверяет, сколько шоколадок они съели. На самом деле, все намного проще: перетренированная мышца запасает жир. И эти отщипы — самый бюджетный и простой способ выяснить, какие группы мышц устали сильнее. Все.
Николай Петрович — из тех тренеров, кто спокойно вводил в рацион шоколад, сухофрукты, орехи, мед, икру. Когда мы ездили на обкатки или на другие сборы, у нас всегда был очень разнообразный стол. Плюс дополнительные перекусы. Если бы он переживал из-за веса, этого всего точно не было бы. Он переживал из-за качества тела, которое, конечно, оставляло желать лучшего, если ты ориентируешься на результаты великих.
Логика такая: если вы не хотите быть великими, идите в другую группу. Никто не держит, но вы же сами заявляетесь как спортсмены высокого уровня. А, оказывается, вам надо еще сопли утирать. «Куда спортсмена ни целуй, все равно получается в жопу», — поговорка Петровича.
— Напрашиваются параллели с другим супертренером — Этери Тутберидзе. — Да, сейчас же принято ее ругать. Позиция, которая хорошо укладывается во всю эту моду на либерализм.
Этери Тутберидзе как тренер пробилась в топ, когда фигурное катание в России было нулевым, но еще не забылись победы предыдущих поколений. Я очень хорошо помню, как перед Сочи в ОКР заикнулись, что у нас могут быть медали в женском катании — и все смеялись в голос. Два года на то, чтобы встать с колен — это сверхоптимистично. Но Этери Тутберидзе, видимо, была очень нацелена на успех и смогла довести свою спортсменку до блестящих результатов.
Любовь тренера — это как любовь Бога. Он нас не жалеет, но именно в этом проявляется его любовь к нашим талантам. Непринятие этого, жертвенная позиция не позволяют нам быть благодарными и отравляют счастье.
После успешной Олимпиады началились разговоры: «Я детства не знала». Да ты бы и с другим тренером не знала — ты в профессиональный спорт пришла.
Чувства Липницкой подхватили и растиражировали. Жалеть — хорошо и правильно, особенно детей. А 14-15 лет — это еще ребенок. Но дети спорта — на самом деле дети только в кавычках. И это трагедия. С детства ты учишься наступать себе на горло ради результата. И если эта работа не обсуловлена великой верой, внутренние конфликты неизбежны. Детский спорт, такой, как фигурное катание или художественная гимнастика — это работа с подавлением базовых инстинктов. Тебе хочется есть, спать и к маме, а ты идешь на тренировку.
Сейчас такой переходный период, когда старые схемы, с помощью которых тренеры могли воздействовать на психологию спортсменов, уже не работают, а новые еще не работают.
Русский человек не может умирать за деньги, он может умирать за идею. Олимпийские игры в Сочи стали такой идеей. Но спортсмены, увидев пример европейских коллег, начали догадываться, что умирать, можеть быть, и необязательно. Но как получить удовольствие от такого напряжения на протяжении десятков лет, пока никто не знает. Вообще, конечно, установки постсоветского спорта на результат любой ценой не работают или очень плохо работают в современных реалиях.
Подпишитесь на канал Sport24 в Яндекс.Дзене