Дмитрий Быков // «Вечерний клуб», 19 октября 2001 года

Тут вся пресса всполошилась: у нас отнимают льготы! У нас их в принципе и так было немного: раньше хоть власть внимание обращала, а теперь что мы есть, что нас нет — ей окончательно всё равно. Последний раз руководство страны уделяло должное внимание одной теле-компании НТВ, после чего телекомпаний НТВ стало две, и непонятно, какая хуже. Теперь у нас собираются отнять налоговые и арендные послабления. То есть заставить газеты платить полную стоимость за аренду их помещений, а также НДС целиком.

Находятся недальновидные люди, которые по этому поводу беспокоятся. Я даже прочёл в «Литературке», что из-за этого грандиозного мероприятия у нас закроется половина газет. Ну и слава Богу! Жалко, что не все. У меня вообще есть один фундаментальный мировоззренческий принцип, выработанный тридцатью тремя годами жизни в России: если государство не хочет меня — пусть учится обходиться без меня. Значит, ему так лучше. Я ему навязываться не буду. «Довольно! Прославим отказ от муторной, мусорной тяжбы, похерить которую раз почётней, чем выиграть дважды».

Вообще всякая истинно христианская мораль, как мне кажется, начинается с того момента, когда человек перестаёт трепетать и выживать и плюёт в лицо своим мучителям, ставящим ему новые и новые условия. А теперь пройдись гусиным шагом. А теперь раком. А теперь на четвереньках. И тогда мы, может быть, тебя помилуем.

Нет уж, хватит, покуражились. Стреляйте.

Жизнь всякого сознательного, то есть сколько-нибудь рефлексирующего существа состоит из двух неравных частей. Сначала цепляешься за каждую милость, за выгоду, за жизнь, наконец… Потом понимаешь: хватит ползать на брюхе. Делайте, что хотите,— мне достоинство дороже. Об этом очень хорошо написано у великой Туве Янссон в рассказе про Филифьонку, ожидающую катастрофы. Филифьонка — это существо такое, типа муми-троллей, но гораздо глупее. Второстепенный персонаж муми-саги. И вот, стало быть, эта Филифьонка пуще всего на свете боится катастрофы, но под конец вот страх и унизительная зависимость доводят её до того, что страх у неё переходит в здоровую злость. И когда буря разрушает её жилище, она испытывает большое облегчение. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца: по крайней мере просматривается какое-то начало…

Я не хотел бы, чтобы буря рушила моё жилище. В конце концов, оно моё собственное и приобретено без всяких льгот. Но если буря в очередной раз лишит меня работы, газеты, аудитории и пр., я, конечно, буду не особенно доволен, но горько плакать тоже не собираюсь. Буря на то и буря, чтобы не иметь представлений о морали, иерархии, субординации… Если этому государству не нужна пресса, то и Бог с ним, с таким государством. Не хочу ходить у него в должниках.

Пока ещё граждане нуждаются в печатной продукции. Каждое утро в метро продаётся несколько миллионов экземпляров печатных изданий — это в одной Москве. И если у нас не будет возможности выходить к нашему читателю, наш читатель найдёт способ с нами связаться. На гектографе будем размножаться, на площадях ораторствовать — лишь бы не зависеть от родной власти и ничем не быть ей обязанными. Я не хочу льгот от своей страны. Не хочу, потому что она может в любой момент потребовать их назад. А меня не устраивает такая благотворительность.

Я — журналист, и у меня есть основания думать, что я нужен моей аудитории. Она не слишком велика и довольно специфична, однако она существует. Нам есть о чём поговорить. Если я не нужен государству, это проблемы государства. Ни о чём просить его я не буду. Я никогда не понимал деятелей культуры, взывающих о государственной поддержке. Если государство само не понимает, что сложные и тонкие вещи нуждаются в поддержке, что рынок не может управлять культурой,— государство виновато само. Очень скоро в нём станет невозможно жить. Всё станет безнадёжно второсортным. И тогда кто-нибудь что-нибудь поймёт — сам, без наших просьб.

Выживание унизительно. Государство делало всё, чтобы осложнить мою работу, и никогда ни в чём не облегчало её. Может быть, это и оптимальная ситуация для пишущего человека. Сейчас оно хочет отобрать у меня последние льготы — и пускай себе. Не заплачем. На заборах будем писать, а не попросим милостыни у людей, для которых существуют только материальные ценности и только государственные журналисты.

Пусть отбирают всё, что дали. Чтобы мы уже ничего и никогда не были им должны.

А потом пусть пеняют на себя.