115 лет V Лондонскому съезду РСДРП
Иосиф Серебряный. На V (Лондонском) съезде РСДРП в 1907 году. 1947. На картине молодой К.Е. Ворошилов внимательно слушает разговор В.И. Ленина, И.В. Сталина и Максима Горького
13 мая (30 апреля) 1907 года открылся V Лондонский съезд РСДРП. Революция в самой России в это время находилась на спаде, реакция торжествовала. Сама партия, по мнению многих, позднее, в годы реакции, почти угасла, если не считать её верхушки в эмиграции, а после Февраля 1917 года возрождалась заново из пепла. И Лондонский съезд был одним из последних запоздавших «праздников революции». Так бывает...
Участник съезда Максим Горький вспоминал: «Приезжали из России случайные революционеры, разбитые, испуганные, обозлённые на самих себя и на людей, которые вовлекли их в «безнадёжное предприятие».
— Всё пропало, — говорили они. — Всё разбито, истреблено, сослано, посажено в тюрьмы!»
«Было очень много смешного, но — ничего весёлого. Один гость из России, литератор, и — талантливый, доказывал мне, что я будто бы сыграл роль Луки из пьесы «На дне»: пришёл, наговорил молодёжи утешительных слов, она мне поверила и набила себе шишек на лбу, а я — убежал... Вообще было весьма много смешного, глупого, и часто казалось, что из России несётся какая-то гнилая пыль. И — вдруг, точно в сказке, я на съезде Российской социал-демократической партии. Конечно — праздник!
А.М. Горький
Максим Горький, Мария Андреева, Наталья Нордман, Илья Репин. Поместье Пенаты, Куоккала. 1905 год. Автор фото: Карл Булла
Но праздновал я только до первого заседания, до споров по вопросу о «порядке дня». Свирепость этих споров сразу охладила мои восторги и не столько тем, что я почувствовал, как резко расколота партия на реформаторов и революционеров, — это я знал с 903 года, — а враждебным отношением реформаторов к В.И. Ленину. Оно просачивалось и брызгало сквозь их речи, как вода под высоким давлением сквозь старую пожарную «кишку».
Не всегда важно — что говорят, но всегда важно, как говорят. Г.В. Плеханов в сюртуке, застёгнутом на все пуговицы, похожий на протестантского пастора, открывая съезд, говорил, как законоучитель, уверенный, что его мысли неоспоримы, каждое слово — драгоценно, так же, как и пауза между словами. Очень искусно он развешивал в воздухе над головами съездовцев красиво закруглённые фразы, и когда на скамьях большевиков кто-нибудь шевелил языком, перешёптываясь с товарищем, почтенный оратор, сделав маленькую паузу, вонзал в него свой взгляд, точно гвоздь.
Одна из пуговиц на его сюртуке была любима Плехановым больше других, он её ласково и непрерывно гладил пальцем, а во время паузы прижимал её, точно кнопку звонка, — можно было думать, что именно этот нажим и прерывает плавное течение речи. На одном из заседаний Плеханов, собираясь ответить кому-то, скрестил руки на груди и громко, презрительно произнёс:
— Х-хе!
Это вызвало смех среди рабочих-большевиков, Г.В. поднял брови, и у него побледнела щека: я говорю: щека, потому что сидел сбоку кафедры и видел лица ораторов в профиль.
За время речи Г.В.Плеханова в первом заседании на скамьях большевиков чаще других шевелился Ленин, то — съёживаясь, как бы от холода, то — расширяясь, точно ему становилось жарко; засовывал пальцы куда-то под мышки себе, потирал подбородок, встряхивая светлой головой, и шептал что-то М.П. Томскому. А когда Плеханов заявил, что «ревизионистов в партии нет», Ленин согнулся, лысина его покраснела, плечи затряслись в беззвучном смехе, рабочие, рядом с ним и сзади его, тоже улыбались, а из конца зала кто-то угрюмо и громко спросил:
— А по ту сторону — какие сидят?
Коротенький Фёдор Дан говорил тоном человека, которому подлинная истина приходится родной дочерью, он её родил, воспитал и всё ещё воспитывает. Сам же он, Фёдор Дан, является совершенным воплощением Карла Маркса, а большевики — недоучки, неприличные ребята, что особенно ясно из их отношения к меньшевикам, среди которых находятся — «все выдающиеся теоретики марксизма», сказал он.
— Вы — не марксисты, — пренебрежительно говорил он, — нет, вы не марксисты! — И толкал в воздух, направо, жёлтым кулаком. Кто-то из рабочих осведомился у него:
— А когда вы опять пойдёте чай пить с либералами?
Не помню, выступал ли на первом заседании Мартов. Этот удивительно симпатичный человек говорил юношески пламенно, и казалось, что он особенно глубоко чувствует драму раскола, боль противоречий. Он весь содрогался, качался, судорожно расстегивал воротник крахмальной рубашки, размахивал руками; обшлага, выскакивая из рукава пиджака, закрывали ему кисть руки, он высоко поднимал руку и тряс ею, чтобы водрузить обшлаг на его законное место. Мне казалось, что Мартов не доказывает, а — упрашивает, умоляет: раскол необходимо изжить, партия слишком слаба для того, чтобы разбиваться на две, рабочий прежде всего нуждается в «свободах», надобно поддерживать душу. Иногда его первая речь звучала почти истерически, обилие слов делало её непонятной, а сам оратор вызывал впечатление тяжёлое. В конце речи и как будто вне связи её, всё-таки «боевым» тоном, он всё так же пламенно стал кричать против боевых дружин и вообще работы, направленной к подготовке вооружённого восстания. Хорошо помню, как на скамьях большевиков кто-то изумлённо воскликнул:
— Вот те и раз!
А, кажется, М.П. Томский, спросил:
— Может, нам и руки обрубить, для того чтоб т[оварищ] Мартов успокоился?
Повторяю: не уверен, что Мартов говорил на первом заседании, я упомянул о нём только для того, чтоб рассказать, к а к говорили.
После его речи рабочие, в помещении перед залом заседания, угрюмо беседовали:
— Вот вам и Мартов! А — «искрист» был!
— Линяют товарищи интеллигенты.
Красиво, страстно и резко говорила Роза Люксембург, отлично владея оружием иронии. Но вот поспешно взошёл на кафедру Владимир Ильич, картаво произнёс «товарищи». Мне показалось, что он плохо говорит, но уже через минуту я, как и все, был «поглощён» его речью. Первый раз слышал я, что о сложнейших вопросах политики можно говорить так просто. Этот не пытался сочинять красивые фразы, а подавал каждое слово на ладони, изумительно легко обнажая его точный смысл. Очень трудно передать необычное впечатление, которое он вызывал.
Его рука, протянутая вперёд и немного поднятая вверх, ладонь, которая как бы взвешивала каждое слово, отсеивая фразы противников, заменяя их вескими положениями, доказательствами права и долга рабочего класса идти своим путём, а не сзади и даже не рядом с либеральной буржуазией, — всё это было необыкновенно и говорилось им, Лениным, как-то не от себя. а действительно по воле истории. Слитность, законченность, прямота и сила его речи, весь он на кафедре — точно произведение классического искусства: всё есть, и ничего лишнего, никаких украшений, а если они были — их не видно, они также естественно необходимы, как два глаза на лице, пять пальцев на руке.
По счёту времени он говорил меньше ораторов, которые выступали до него, а по впечатлению - значительно больше; не один я чувствовал это, сзади меня восторженно шептали:
— Густо говорит...
Так оно и было; каждый его довод развёртывался сам собою — силою, заключённой в нём.
Меньшевики, не стесняясь, показывали, что речь Ленина неприятна им, а сам он — более чем неприятен.
Чем убедительнее он доказывал необходимость для партии подняться на высоту революционной теории для того, чтобы всесторонне проверить практику, тем озлоблённее прерывали его речь.
— Съезд не место для философии!
— Не учите нас, мы — не гимназисты!
Особенно старался кто-то рослый, бородатый, с лицом лавочника, он вскакивал со скамьи и, заикаясь, кричал:
— З-загово-орчики... в з-заговорчики играете! Б-бланкисты!
Одобрительно кивала головой Роза Люксембург; она очень хорошо сказала меньшевикам на одном из следующих заседаний:
— Вы не стоите на марксизме, а сидите, даже — лежите на нём.
Роза Люксембург также выступала на Лондонском съезде
Злой, горячий ветерок раздражения, иронии, ненависти гулял по залу, сотни глаз разнообразно освещали фигуру Владимира Ильича. Не заметно было, что враждебные выпады волнуют его, говорил он горячо, но веско, спокойно; через несколько дней я узнал, чего стоило ему это внешнее спокойствие. Было очень странно и обидно видеть, что вражду к нему возбуждает такая естественная мысль: только с высоты теории партия может ясно увидеть причины разногласий среди её. У меня образовалось такое впечатление: каждый день съезда придаёт Владимиру Ильичу всё новые и новые силы, делает его бодрее, уверенней, с каждым днём речи его звучат всё более твёрдо и вся большевистская часть членов съезда настраивается решительнее, строже. Кроме его речей, меня почти так же взволновала прекрасная и резкая речь против меньшевиков Розы Люксембург.
Свободные минуты, часы он проводил среди рабочих, выспрашивал их о самых мизерных мелочах быта.
— Ну, а женщины как? Заедает хозяйство? Всё-таки — учатся, читают?
В Гайд-парке несколько человек рабочих, впервые видевших Ленина, заговорили о его поведении на съезде. Кто-то из них характерно сказал:
— Не знаю, может быть, здесь, в Европе, у рабочих есть и другой, такой же умный человек — Бебель или ещё кто. А вот чтобы был другой человек, которого я бы сразу полюбил, как этого, — не верится!
Иосиф Сталин. Фото 1911. В 1907 году Сталин — делегат V съезда РСДРП в Лондоне
Другой рабочий добавил, улыбаясь:
— Этот — наш!
Ему возразили:
— И Плеханов — наш.
Я услышал меткий ответ:
— Плеханов — наш учитель, наш барин, а Ленин — вождь и товарищ наш.
Какой-то молодой парень юмористически заметил:
— Сюртучок Плеханова-то стесняет.
Был такой случай: по дороге в ресторан Владимира Ильича остановил меньшевик-рабочий, спрашивая о чём-то. Ильич замедлил шаг, а его компания пошла дальше. Придя в ресторан минут через пять, он, хмурясь, рассказал:
— Странно, что такой наивный парень попал на партийный съезд! Спрашивает меня: в чём же всё-таки истинная причина разногласий? Да вот, говорю, ваши товарищи желают заседать в парламенте, а мы убеждены, что рабочий класс должен готовиться к бою. Кажется — понял...»
Следующий VI съезд РСДРП собрался уже только после Февраля 1917-го...
Члены петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Слева направо (стоят): А.Л. Малченко, П.К. Запорожец, А.А. Ванеев, слева направо (сидят): В.В. Старков, Г.М. Кржижановский, В.И. Ульянов, Ю.О. Мартов. Санкт-Петербург, 1897 год